Днем Марина уговорила Ортиса пройтись по городу, хотя он возражал, что еще слишком жарко. Для своей первой прогулки Марина надела красивое платье и взяла шляпу от солнца.
Из-за яркого света узкая улица оказалась поделена квадратами теней и сверкающих пустот. Мусорные баки непрестанно попадались вдоль дороги, наполняя воздух зловонием. Стены домов были белыми, розовыми, и мир казался двухмерным в пронзительных лучах, уничтожавших телесность. Над забором возвышались гигантские листья, а из окон порой доносилась музыка, то протяжные мелодии юга, то барабанная дробь. Людей как будто не было, но, присмотревшись, Марина заметила на балконе чей-то неподвижный силуэт с мелко дрожащим веером. Кто-то с насмешкой и любопытством следил за ними, потому что только чужаки могли бы пойти гулять в такой зной.
У Марины не было темных очков, только широкие поля шляпы, и глаза начинали болеть от солнца. Она усмехнулась про себя: пусть лучше от солнца, чем от слез. Остановившись, она разглядывала узорчатые плитки на стене; "вернемся", сказал муж, и они пошли домой.
Как только они поднялись к себе, хлынул дождь. Он тут же исказил все в окне и окутал город мутной пеленой, смешав краски. Марина смотрела, как струи расплющиваются о стекло, и думала: все это принадлежит мне теперь, как Ортис, и все это я буду любить, как люблю его.
Ночью лягушки квакали на реке и трещали цикады, птицы с тихими крыльями и острыми когтями искали во тьме добычу. На этот раз они оба легли в гамаке и покачивались, дергая за прикрепленную к стене веревку. В громкой и подвижной ночи, говорил Ортис, тело не помнит о простыне, а только – о другом теле. Так жарки и чувственны эти сумерки, где потное тело скользит о другое, возлюбленное и душное, что законный брак (шептал Ортис) кажется преступной связью.
совместная жизнь
Поначалу они не знали, как быть мужем и женой, и так никогда и не выучились – только стали делать вид, что знают. Ортис хотел дать Марине все, чего бы она ни пожелала, но только она сама не знала, чего хочет, потому что все ее мечты уже претворились в жизнь. Решив одевать ее как "куколку", Ортис отвел жену в магазин готового платья, что находился за три улицы от их дома. Владелицей была портниха, которая быстро подгоняла платье к размерам покупательницы, если фигура у той вдруг оказывалась нестандартной. Она кого-то напоминала Марине, в родном городе она знала кого-то с такими же большими очками на белом носу и с темным пушком на губе. Вообще лица на новых улицах иногда казались знакомыми из прошлой жизни.
Пока Марина примеряла наряды, владелица смотрела на ее худобу и неодобрительно цокала языком. Ортис рассказывал историю их знакомства, говорил о путешествии, о свадьбе (жена не понимала ни слова). Он хотел купить ей черное кружевное платье и серую с розовым блузку и перчатки. Со всей купленной одеждой они вернулись домой, но через месяц Марина поправилась и больше не влезала в новые платья, и Ортис ни разу не попросил ее надеть что-нибудь красивое. Они забыли о нарядах.
Марина, в свою очередь, хотела быть хозяйкой и пыталась готовить. Она купила кулинарную книгу и заставляла Ортиса переводить ей рецепты. Но приготовление пищи оказалось делом очень опасным. Марина то резала пальцы ножом, то обжигалась – и в конце концов перестала даже и подходить к плите. Гораздо вкуснее было покупать обед у толстой мулатки, что молчаливо сидела на перекрестке дорог за деревянным прилавком с чанами еды. Кивнув обернутой платком головой, накладывала она мясо, рис и бобы в жестяные плошки.
Разделенная любовь полностью освобождает от страха смерти. Обитатели города с удовольствием наблюдали, как по вечерам под руку прогуливаются Ортис и Марина, ибо они смотрели на бессмертных людей. Марине едва удавалось совладать с ежедневной вечностью, что протягивалась с утра, когда муж уходил на работу, до послеполуденного золота – часа его возвращения.
Когда он приходил, они смотрели в окно на лес, или гуляли, или отправлялись в винный магазин, где толстый, немного косой владелец, больше похожий на мясника, устраивал дегустации, усаживая гостей за деревянными столиками и наливая по полбокала вина из разных бутылок.
Потом они перестали пить вино, потому что Марина забеременела. Она прижималась к Ортису, ощущая тепло мужа рядом и тепло ребенка внутри; а затем ребенок был уже в колыбели, у него оказалось старое серьезное личико, будто он все о них знал. Это было так странно, что Ортис и Марина не могли отвести от него глаз.
Ребенок сосредоточенно и грустно смотрел перед собой; и Марина уговорила Ортиса назвать его Тихон Теодор, потому что здесь всем давали два имени, а ей хотелось, чтобы одно было русское. Она написала открытку матери, что у нее, мол, теперь есть внук, но не пригласила в гости. Марина боялась, что любой человек из прошлого, из ее жизни без Ортиса, может повредить им, если вдруг окажется здесь. Она не забывала о матери, она бы тут же поехала к ней, если бы та, например, заболела. Марина представляла себе темный дом, плачущих женщин и незнакомое лицо матери на подушке (как она заблуждалась, когда думала, что ее переживет!). Но картина, которая в детстве страшно ее напугала бы, теперь оставляла равнодушной. Все слезы, страхи и радость принадлежали Ортису, и не было места ни для матери, ни для сына, тем более что через неделю сын превратился в обычного розового младенца. Они задвинули его колыбель в угол, повесили блестящих погремушек, чтобы он мог до них дотянуться, и вспоминали о нем, только если он принимался истошно орать.
А лес подступал все ближе. Крикнув под окном, обезьяны убегали обратно в джунгли, задевали лапами лианы, и те раскачивались, как качели. Большие змеи притворялись неподвижными лианами и обвивали деревья в ожидании добычи. Крылья бабочек казались глазами зверей, а звериные глаза горели зловещим огнем. Совы расправляли неслышные крылья и скользили между деревьями, а лягушки всё пели и пели болотные свои песни; и, положив на берег задумчивую пасть, их слушал крокодил.
В полусне Марина вставала на крик младенца и не замечала, как тот растет. Сын и город утрачивали реальность – как когда-то русский город таял вместе со всеми своими обитателями, если Ортиса не было рядом. Марине казалось, что муж привык к ней настолько, что больше не замечает ее.
охлаждение
Образ жизни Ортиса теперь стал, может быть, еще более размеренным, чем был до свадьбы. В половине девятого утра он неизменно выпивал чашку кофе, и еще одну – в пять часов пополудни. Бумаги на столе всегда раскладывал в пять стопок, ибо четное число было несчастным, а нечетное – счастливым. После работы обязательно прогуливался по бульвару. Всегда немногословный, теперь Ортис стал говорить еще меньше. Он важно произносил приветствия ("Добрый день, уважаемый сеньор! Уважаемая сеньора!"), прощания ("Желаю вам приятно провести вечер!") и поговорки ("Лучше, сеньоры, синица в руках...") – как будто желал раствориться за плоской народной мудростью.
Утром Марина подавала ему чашку на тонком блюдце и пыталась поймать его взгляд. Муж тихо позвякивал ложечкой о волнистый фарфор и глядел в пустоту или в сторону океана, ибо туда несла воды его река.
Вечером на диване Марина пыталась прижаться к Орти-су, и он не отстранялся. Но его душа и тепло уплывали куда-то; она брала его за руку – в ладони оставались несколько холодных капель.
Когда она ждала его в России, у нее была надежда, что он вот-вот появится. Теперь же, когда все сбылось и для отчаяния не было места, она не знала, каким словом назвать свое одиночество. Одинокими глазами она смотрела на небо в окне, и небо отзывалось то болезненно-красным, то синим от тоски эхом или заволакивалось тучами, сквозь которые просвечивал бледный желтый огонь. Не обращая внимания на плач ребенка, Марина смотрела на небо часами, и сын отвык плакать.
Как только муж охладел к ней, приблизилась смерть. Она ходила вслед за Мариной и держала белый зонт у нее над головой, чтобы солнце не посмело спалить белую кожу иностранки. Днем иногда Марина брала сына за левую руку, он, зоркий, как все дети, протягивал правую руку смерти, и все вместе они отправлялись через площадь в магазин пробовать вина.
Один раз высокий, седой как лунь старик присел к ней за столик. Показывая хорошо сохранившиеся зубы, которые выдавали в нем чужака, он попытался было заговорить с ней на местном наречии, но она отрицательно помотала головой, потому что так и не выучила языка. Тогда он обратился к ней по-английски, и, глядя, как его старые пальцы бережно держат горлышко рюмки, она ответила, что учила этот язык в школе. Он обрадовался и заговорил быстро, сверкая на нее голубыми глазами, странно молодыми на морщинистом лице. Она разобрала, что он живет в этом городе уже несколько десятков лет. Она спросила его, зачем он здесь. Гринго ответил, что хочет отправиться на лодке к неизученным истокам реки; но что пока еще не собрался.
Они вместе пили вино, и он говорил ей, что она похожа на актрис его юности, Риту Хэйворт и еще какую-то, она не уловила имени. И он сам казался Марине чудовищно постаревшим, хотя когда-то красивым, героем фильмов об индейцах и ковбоях. Она показала ему на сына, что тихо сидел в углу. Ребенок (чьи уголки сознания помнили еще о небытии) и старик (чьи сны уже несколько лет предвещали исчезновение) улыбнулись друг другу.
Марина и старик обсудили вино. Ей больше нравились европейские вина с примесью земли и грязи, а ему – вина нового света, гладкие и сладковатые. Хотя, шепнул он ей, на самом-то деле он предпочитает пиво. Он спросил ее, с кем она дружит в городе. Она ответила, что ни с кем. Мысли, жесты и все дела ее были поглощены Ортисом. Теперь, когда он забывал о ней, продолжая жить под одной крышей, она не знала, как заставить его вновь увидеть ее.
Старик предложил ее проводить, но глядя, как медленно он ходит, Марина решила проводить его сама. Они свернули на узкую, пыльную уличку и вышли по ней к реке. На берегу стоял дом из грубо сколоченных досок. Тут старик снимал комнату на первом этаже. Он вежливо распахнул перед Мариной скрипучую дверь. Она зашла, взяв ребенка за руку, а он свободной рукой потянул за собой смерть.
Комната была почти совсем пустой, лишь гамак и стол, на котором лежал ворох исписанных листков, да два шатких стула, один из которых старик с усилием пододвинул Марине. В углу стоял плохо закрытый чемодан, на который Марина посадила Тихона. Из окна земли совсем было не видать, а только – темную реку и джунгли на том берегу.
– Хотите послушать историю моих путешествий? – спросил гринго.
Какие путешествия, спрашивала себя Марина, ведь он только собирается плыть к верховьям реки. Возможно, она что-то неправильно поняла. Марина кивнула. Старик улыбнулся, показав крепкие зубы, взял со стола листок и стал читать.
мысли о гринго
Приехав еще относительно молодым человеком, он действительно намеревался поплыть вверх по реке, но сначала приступ малярии сразил его, потом он оказался без денег, а несколько сезонов подряд шли такие дожди, что было бы самоубийством начинать путешествие. И так, откладывая начало странствия из года в год, он продолжал оставаться в городе.
Но он думал перехитрить судьбу и заранее придумывал историю похода. Глядя из окна, как дождевые струи пронзают воду реки, он мысленно беседовал с индейцами на их странном языке, с опасностью для жизни проходил сквозь водопады, срывал невиданные цветы.
Марина почти ничего из того, что он читал, не понимала, но ей нравился звук его голоса. Она представляла себе, как когда-то, высокий и голубоглазый, он был красив и смел настолько, что приехал сюда один. На второй странице он отложил чтение и, хлопнув себя по лбу, побежал заваривать ей чай, от которого она тщетно пыталась отказаться. А у него всего-то были две жестянки, одна с чаем, другая с кофе, сухое печенье и бутылка виски.
Она размочила печенье в чае и дала сыну. Не решаясь сказать гринго, что засиделась, она беспокойно ерзала на стуле, и когда наконец он сделал паузу в чтении и поднял глаза, она извинилась и сказала, что ей пора домой. Он опять предложил проводить ее, но она лишь пожала ему руку, перед тем как уйти.
На следующий день ей почему-то захотелось испечь пирог, хотя она давно уже не готовила. Перерыв все привезенные из России вещи, на самом дне чемодана она нашла смятый листок с рецептом пирога. С ним она пошла в лавку и попыталась найти все, что нужно было, что-то купила, а чего-то не было, ничего не поделаешь, сказала она себе, придется обойтись подручными средствами. Пирог – какой-никакой – получился, и когда он остыл, Марина большим ножом отрезала треугольный кусок и завернула его в салфетку.
Выйдя из дома, она перешла площадь, свернула в узкую улицу и, выйдя к реке, нашла деревянный дом и постучалась к старику. Тот открыл удивленно, и она протянула ему кусок пирога. Старый гринго прижал руку к сердцу, поклонился, взял пирог, а потом поцеловал Марине руку.
– Спасибо, что вспомнили о Патрике! – сказал он, а она-то и забыла, как его звали, но теперь запомнит, что зовут его Патрик.
Он предложил ей зайти, но она отрицательно помотала головой. Он спросил, пойдет ли она пить вино в следующий четверг. Она кивнула и убежала.
Но когда она снова пошла в винный магазин, старика там не было. Марина грустно цедила вино, слушая, как продавец расхваливает достоинства своего товара, но не понимая ни слова. Вдруг дверь отворилась, и вошел старый гринго, сверкнув голубизной глаз. Под мышкой он нес черную коробку. Он подошел к высокому столику, за которым сидела Марина, и взгромоздился на табурет. В этот раз он спросил пива. Он принялся было что-то рассказывать, обращаясь то к Марине, то к ребенку, но потом замолчал и хитро улыбнулся, слегка кивая головой и как будто прислушиваясь к чему-то.
Дверь открылась снова, впустив полуденную жару, и вошли два индейца в рубашках и брюках, один со скрипкой, другой с гитарой. Гринго им обрадовался и хлопнул в ладоши. Он открыл коробку и вынул оттуда сложное устройство со множеством трубок и кожаных мешков. Одну из трубок он упер в колено и, нажимая локтем на зажатые под мышкой мехи, быстро заработал пальцами. Раздался пронзительный вопль. Марина догадалась, что это – волынка.
Высокий индеец с носом коршуна заиграл на скрипке, прикрывая глаза презрительно и самозабвенно. Товарищ его с гитарой был толст и лоснился от пота. Дергая струны, он улыбался полубеззубым ртом, будто музыка погружала его в бурное веселье, а на скрипача наводила глубокую грусть.
Патрик на женщину почти не смотрел, а все только на свои трубки, но Марина знала, что они играют для нее. Мелодия была совсем не здешней, ветреной и в то же время упорно что-то повторяющей. Минут через двадцать монотонность веселой мелодии стала почти невыносимой. Но Марина продолжала улыбаться, ибо знала, что гринго устроил это специально для нее. Было почти жаль его и этих индейцев, потому что мотивчик, разыгранный ими, был так чужд и тропическому городу, и им самим. Но от жалости музыка снова начинала нравиться. Перед глазами возникали зеленые луга и овцы, но не было тоски по северу: север этот был навеян духотой джунглей и сорван со струн индейскими пальцами.
Когда музыканты доиграли, продавец налил им по стакану вина. Кивнув всем присутствующим, индейцы выпили, отставляя мизинец, и потом только сели за стол, стали смеяться и хлопать Патрика по плечу. Он что-то говорил. Они слушали вполуха и бросали хитрые взгляды на Марину. Потом попрощались и ушли.
На этот раз Патрик проводил Марину и Тихона до дома. Из-за того, что старик и ребенок шли медленно, Марине все время приходилось останавливаться. У дверей он опять поцеловал ей руку и подождал, пока они поднимутся на второй этаж, где, выглянув из окна, они оба помахали ему.
Марина пообещала, что придет слушать продолжение истории, записанной на разрозненных листках. Каждый день, уже почти собравшись, она в задумчивости останавливалась у окна. Чтобы избежать навязчивой мысли об Ортисе, что нахлынул на нее когда-то и все нес и нес, грозя утопить, она вызывала перед собой образ старика и его странно молодые глаза на лице, похожем на дубленую кожу.
Когда Ортис пришел домой после обязательной прогулки по бульвару и сел на диван, развернув перед собой вечерний выпуск газеты, Марина взглянула на него с острой нежностью, потому что она поняла, что может изменить ему. Никогда еще Ортис не был в ее власти. Она никогда не была способна ни на какую мелкую жестокость, из тех, что причиняют друг другу любовники, чтобы еще более распалить страсть. Но теперь она страшно боялась, что он охладевает к ней, и хотелось наказать его (пусть даже он никогда не узнает о своей каре), а потом, жалея, полюбить еще больше, если только возможно. Она опустилась на пол и положила голову Ортису на колени.
свидание
Марина решила одеться понаряднее, чтобы покрасоваться перед стариком. Открыв шкаф, она рассматривала платья. Когда-то Ортис хотел одевать ее как куклу, но они оба быстро забыли об этом. Мысль, что ее внешность могла как-то повлиять на отношения с мужем, была абсурдной. Муж не видел, но чувствовал ее присутствие, и она ощущала его разлитым по квартире, растворенным в воздухе города, во влажности, в запахе растений, в криках птиц; каким было его лицо – она не помнила.
Марина решила надеть черную с разрезом юбку и блузку, где по белому фону шли красные цветы. Обулась она в туфли на тонких каблуках и, неловко покачиваясь, пошла по пыльной дороге к дому старика, ведя за руку сына. Он оглядывался: подруга неслышно следовала за ними и улыбалась ребенку.
В этот день тело Марины было девственным, как накануне свадьбы. И когда она шла к старику, вспоминала жажду, с которой когда-то ждала Ортиса.
Патрик на этот раз показался ей не таким уж старым. Ему вряд ли было больше лет шестидесяти. В этом климате плоды зреют быстро, и так же быстро гниют. Люди после сорока начинают казаться стариками, потому что солнце выжимает из них все соки.
Когда он открыл ей, он понял, что эта женщина согласна стать его любовницей, и потому заулыбался. Если бы она предпочла стать ему дочерью или внучкой, он тоже был бы рад. Он припоминал, что когда-то девушки не давали ему проходу. Тело постарело внезапно – однажды, заглянув в воды реки, он испугался своего отражения. Сидя на берегу в ожидании лодки, он стал стариком. Вниз по течению он пустил воспоминания о прежней жизни, жаркие объятья и мечты о славе путешественника. Он оставил себе лишь волынку, чей воздух в пустых мехах был голодом и долгими горькими разговорами, был светом газовой лампы в темном доме и еще чем-то – но Патрик давно уже не думал ни о родине, ни о женщинах; вплоть до этого дня.
Пропуская Марину, он позволил себе вдохнуть ее запах. Белая кожа виднелась в прорезь блузки. Она подняла к нему лицо, и зрачки сверкнули из-под ресниц. Этот взгляд был настолько зовущим, что старик на секунду смешался и стал суетиться, предлагая ей чай и кофе. Но, сев на стул, она отказалась. Тогда Патрик быстро взял со стола рукопись и неестественным голосом стал читать о своих похождениях.
Тихон послушно опустился на чемодан и сидел не двигаясь. Он заметил, что гринго замолчал и что мать подошла к нему, но большая птица с красно-синими крыльями вдруг опустилась на подоконник. Помотав головой, она спрыгнула на пол и мелкими скачками приблизилась к ребенку, позволив ему прикоснуться к перьям.