Мужчина и женщина стояли перед окном слишком близко друг к другу и не замечали реки, что плескалась внизу. Вода же увидела их, отразив. Она стала подниматься и достигла подоконника, перелилась уже на письменный стол (те двое ничего не замечали), грозила затопить комнату, но прикоснулась к исписанным листкам, побоялась разрушить бумагу и отхлынула.
гнев ортиса
Ортис оперся на балюстраду набережной, чтобы не упасть. Склонившись над водой, он увидал свое лицо, но прогнал отражение, желая увидеть облик Марины. Пристально он стал всматриваться в ее черты, как будто видел их впервые. Он разглядел, что брови тонки и почти не заметны на бледном лице, и так же тонки и бледны ее губы. Он вспомнил, как быстро она ходит и как машет при этом руками. Она выжила, надеясь на встречу с ним, а теперь целует старого гринго.
Ортис и Марина бродили когда-то вместе по улицам дальнего города, и улицы эти потянулись перед ним одна за другой. Широкий проспект с тополями, кривая улица и трамвайные рельсы, переулки, в которых легко было заблудиться, портовый район. Он вспомнил, как угрюмы были продавщицы в белых халатах, с поварскими колпаками на голове, когда он просил у них масла. Еще он вспомнил детские качели, что когда-то были раскрашены в пестрые цвета, но краска облупилась. Никто на них не садился, но они продолжали раскачиваться с монотонным скрипом. Старухи в платках грелись на скамейке в парке, аккуратно прижимая одну обутую в черный фетр ногу к другой. Он вспомнил, как старики, сами уже почти скелеты, гремели костяшками домино. По вечерам город был освещен скудно, так что от звезд было больше пользы, чем от фонарей. Он не забыл ни цвета, ни запаха постельного белья в гостиничном номере. Ночью, дрожа от холода, он вставал, чтобы достать запасное серое одеяло.
Он снова вспомнил лицо Марины, ее покатые плечи, грудь – будто отлив обнажал ее тело на песке, сантиметр за сантиметром. Внезапно Ортис стал огромным бурым быком с печальными глазами и принялся бить копытом о набережную. Случайный прохожий отбежал в испуге. Потом бык истончился, и на его месте гигантский змей стал сжимать и разжимать свои кольца. Но вся сила его перешла в звук. Лев стоял, раскрыв чудовищную пасть, и ревел так, что берега сотрясались. Он надорвался и превратился в цветок с ядовитым бутоном, распустился и сжался. Он ощетинился кабаном и забегал в припадке безумия, как будто за ним охотились. Замер и стал сухим колючим кустом, который махал ветвями, желая скрыться или сгореть, но обернулся стервятником. Он взмыл на рекой и камнем упал в воду. Из воды показалась рыба с кошачьей мордой. Она поднялась на поверхность, разевая беспомощный рот. Слезы струились из ее глаз и смешивались с речной водой.
Подплыв к берегу, рыба снова стала Ортисом. Вода капала с его одежды, но он не замечал, что оставляет мокрый след на дороге, как склизкая жаба или червяк (ибо в несчастье он был отвратителен сам себе). Брюки и рубашка высохли под жарким солнцем. Темные волосы Ортиса ровной волной легли на косой пробор.
Он пришел домой и постучался в дверь, дожидаясь, пока жена откроет. Она улыбнулась ему радостнее обычного, как будто бы ждала его с нетерпением, и он пристально взглянул на нее, сравнивая подлинное лицо с тем, которое час назад пытался вспомнить. Он увидел родинку и веснушки, которые давно уже перестал замечать. Может быть, подумал он, она признается ему в измене, может быть.
В России ему казалось, что он нарушает неписаное правило, когда гуляет с одной из местных. Прохожие кидали на них косые взгляды: очень уж темным и нездешним выглядел Ортис, а Марина была в короткой юбке и красных туфлях, купленных на толкучке. Другие студенты предупреждали его, что юнцы, набрасываясь сворой, избивают чужаков, если увидят их с русскими девушками. Но Ортис знал, что всегда может ускользнуть, оставив подонков с мокрыми штанами и пеной в глазах. Он был тогда любопытен, но почему-то ни о чем не спрашивал Марину, как будто стесняясь. Потом уехал и почти забыл про девушку. А когда вернулся, ее любовь все уже предрешила, и в изумлении он не задал ей ни одного вопроса. До сих пор она жила своей загадочной жизнью рядом с ним. Сегодня завеса приоткрылась.
Те женщины, что были у него до Марины, входили в воду осторожно, плавали, не решаясь удалиться от берега. Совокупляясь с рекой, в блаженстве закрывали глаза. Может быть, кто-то из них произвел на свет отпрыска этого краткого союза. Другие, которых он ласкал часами, ничего уже не могли подарить миру, бедные утопленницы. До того, как он принял человеческий образ, он знал лишь украденные быстрые ласки и холод мертвых тел. А потом он вышел из русла, отправился в путешествие, взял себе жену – все это как бы шутя и сам себе удивляясь. Столько лет он уже притворялся человеком, что эти нелепые людские вещи стали дороги ему, а смерть начинала пугать.
Марина обращалась с ним в этот вечер особенно бережно – но ничего не рассказывала. В ответ он стал так же нежен с ней. Отставив тарелку, он сжал руки жены в своих пальцах, ласково, как ему показалось, но она вскрикнула. Он знал, что убьет ее.
– Когда я в первый раз тебя увидел, я решил, что ты похожа на воробья. За ночь до этого мне приснился сон, будто в гостиничный номер залетел воробей, мокрый и взъерошенный. И я решил, что сон этот предвещал встречу.
– У нас считается плохая примета, если птица в комнату залетит, – ответила Марина и, взяв руку мужа, поцеловала ее, но потом уронила на колени, как будто вспомнив что-то.
– А помнишь, как мы... – заговорил он, зная, что все это теперь – ложь. Прошлое оставалось правдой, только пока они продолжали любить друг друга.
– Да, да, помню!.. – быстро подхватила Марина. Темные воды уже смыкались над ними.
Ночью она положила голову на плечо мужа, стараясь избавиться от памяти о другом теле. Но не смогла и в отчаянье резко потянула мужа к себе. Обнимая ее, он представлял себе тело Марины обмякшим после удара; что-то холодное и неживое уже было рядом. Потом вдруг опять – жаркое тело жены.
следующий день
Ортису снился красивый сон. Проснувшись, он пытался его вспомнить. Но вместо сна вспомнил об измене, и тошнота подступила к горлу. Стараясь не смотреть на Марину, что спала рядом, он вдел ноги в тапочки и прошел на кухню. Там он выпил чашку кофе и все так же тихо, чтобы не разбудить спящую, оделся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
На работе он с необычайным рвением погрузился в изучение бумаг, перечитывая каждую бюрократическую фразу по четыре, иногда по пять раз даже, пока смысл ее не становился совершенно очевиден. Ортис попробовал думать о службе как о чем-то значительном: "Я делаю важное дело. Зарабатываю деньги для семьи". Перед мысленным взором снова появились два лица в окне, что почти касались друг друга. Марина где-то слышала, что те, кто любят, на том свете станут единым ангелом; они упустили эту возможность.
Как только рабочий день кончился, он зашагал по бульвару. На этот раз он не замечал ни женщин на порогах магазинов, ни мужчин, куривших в тени. Рука сжималась, как будто хватаясь за нож. Ужасаясь, он пытался прогнать от себя эти мысли.
Маленькое кафе на набережной обещало передышку. Сев за столик, Ортис спросил себе коньяку, сигарет и газету, но читать не стал, а вместо этого завел разговор с официантом. Несчастье иногда лишает голоса, но Ортису, напротив, хотелось говорить. Он принялся расспрашивать официанта о здоровье его матушки. Тот, с охами и ахами, принялся перечислять подробности ее болезни и под конец едва не пустил слезу, хотя давно уже устал ухаживать за старухой, в которой больше не узнавал матери. Ортис попытался убедить себя, что с другими случаются беды похуже. Но он знал, что несчастья других – не более как фон для собственной жизни и не могут отвлечь от нее. Но слушал с необыкновенным участием: так чутка была униженная душа.
Где он сделал ошибку, где? Когда поехал в чужую страну и поселился в здании с башнями и колоннами, с облупившийся штукатуркой, которое так грозно и жалко напоминало о тридцатых годах? Или еще раньше, когда решил стать человеком? Он вспомнил фойе гостиницы, кресло, даже узор на ковре. Там была еще одна девушка, Катя с румяными щеками. Она ему вроде тоже нравилась, сперва он даже раздумывал, с кем пойти гулять, с ней или с Мариной. Как будто Марина была одной из многих; как будто у него был выбор. Он допил коньяк и расплатился. Официант удивился, сколько тот оставил на чай: сумма была слишком большой.
Ортис снова шагал по улице, освещенной предзакатным светом, и вспомнил, как в той далекой гостинице кто-то плакал в соседнем номере, а он так и не узнал отчего. Никто не просил его помощи, и навязываться было бы бестактно, и, по-видимому, не стыд, а неудовлетворенное любопытство до сих пор причиняло ему боль, когда он вспоминал о плакавшем.
Чувствуя, что слезы вот-вот покатятся из глаз, Ортис подумал: а что, если это был я сам? Может быть, время загнулось, перегнулось, выгнулось, и я слышал тогда, как заплачу лет через пять. Что же я не убежал тогда, дурень (Ортис понимал, что мысли его приняли странное направление).
Была какая-то задача про отель в математике. Мол, все номера заняты. Нет, не так. В гостинице бесконечное число номеров, и во всех кто-то живет. Вдруг приезжает один очень важный человек и хочет поселиться. "Без проблем! – говорит директор. – Постояльца из номера первого мы переселим в номер второй, из номера второго в третий, из третьего – в четвертый, и так далее..." Поскольку комнат бесконечное множество, все в конце концов разместятся. Нет, не так. Все вечно будут продолжать размещаться. Но почему директор не послал нового гостя сразу в самый дальний номер? Наверное, боялся, что тот заблудится в коридорах.
Уже почти совсем стемнело. Из-за угла послышалась музыка. Свернув, Ортис оказался у бара: никогда еще не бывал он здесь, но он устал бродить по улицам и вошел в приоткрытую дверь. В помещении было темно и почти совсем пусто. Ортис сел на кожаное сиденье и положил обе руки на стол. Тяжелые удары ритма раздавались из музыкального автомата в углу.
Ортис вспомнил, как ходил на танцы в России, как друг его Роберто по прозвищу Койот сжимал горлышко бутылки невинными еще пальцами, что теперь нажимают на курок. Но тогда же Ортис видел странные вещи во сне и потом, проснувшись, искал ветви и корни, что походили бы на приснившиеся ему образы. Странные существа больше не снились ему, а если б даже и привиделись, то никакая сила не заставила бы его отправиться на их поиски. С трудом верилось, что когда-то он был готов пойти на танцплощадку, закачаться под звуки песни, выставить себя на посмешище.
Что-то сдвинулось в памяти. Ортис больше не знал, он ли это ходил по набережной русского города с бледной девушкой, выискивая коряги, или это был кто-то другой, и он, Ортис, случайно вошел в чужую жизнь и принял ее за свою. Та женщина, что делила его постель, – была ли она женой ему? Нож в руке, тепло медленной крови на пальцах, удивленные, ах, такие удивленные глаза жертвы – кому все это принадлежало?
марина
Как в России когда-то, она вдруг начала волноваться, что, может быть, Ортис больше не придет. Это, конечно, была смехотворная мысль – Марина жила в его доме, он проводил здесь каждую ночь. Уже столько ночей он провел с ней, а она все еще не могла поверить, что это на самом деле.
Катя спросила ее однажды, отчего она вдруг так влюбилась в Ортиса. Конечно, он иностранец, но кроме этого? Задумавшись, Марина попыталась составить список причин. Во-первых, он сказал, что видел ее во сне. Во-вторых, он хорошо танцует. Третье, он правильного роста. В-четвертых, пишет ей открытки. В-пятых, больше никто ее гулять не приглашает.
Но все это звучало глупо, ибо если бы он не любил танцевать, она бы его точно так же полюбила. И открыток от него не бывало месяцами. Разговоры с ним не были ничем примечательны. Даже хуже: у него был акцент, а еще он с трудом подбирал слова.
Она подумала: я влюбилась оттого, что ничего о нем не знала. Но когда о нем думала, представляла себе другую жизнь. С ним было все возможно: в его краю водились ежи столь страшные, что назывались дикобразами, а растения живьем заглатывали мух. Сам Ортис был тоже ни на кого не похож. Когда они стояли на берегу залива, ей показалось, что у прибоя и у мужчины есть что-то общее. Но только у Ортиса не было берегов, и она поняла, что любит его, когда начала его узнавать во всем, что бы ни попалось ей на глаза.
Сидя на полу, Тихон пытался построить пирамиду из кубиков. Хотя ему было уже три года, он все еще не начал говорить (может быть, потому, что родители редко к нему обращались). Марина упрекала себя за то, что была плохой матерью. Она шепотом обещала, что завтра же начнет играть с ним в игры и читать ему вслух. Она засыпала, а проснувшись поутру, улыбалась и думала о муже, предоставляя птицам право петь за окном, а ребенку – ползти по полу куда ни вздумается. Но сейчас ей вдруг снова стало стыдно перед сыном и, обращаясь к нему, она проговорила:
– Папа скоро придет.
Ребенок посмотрел на нее и уронил кубик. Пирамида разрушилась. Вздохнув, Тихон снова принялся ее воздвигать.
Услыхав на лестнице шаги, Марина подбежала к двери и распахнула ее. На пороге стоял не Ортис, а старый грин-го, и держал в руке круглую коробку с тортом.
– Я принес вам торт, – сказал он, сверкнув белозубой улыбкой. – Мальчику понравится!
Марина провела Патрика к столу. Приход его был нелепым, тем более что муж мог вернуться в любую минуту. С другой стороны, думала она, открывая коробку, так трогателен этот глупый торт с розовыми бутонами крема (из угла ребенок взглянул с аппетитом). Если Ортис и застанет гринго у них в гостях, то решит, что он просто пришел в гости. Что еще Ортис мог подумать?
Она посмотрела на Патрика и заметила, что кожа у него на шее дряблая, как у черепахи.
– Спасибо, – проговорила она. – Пойду поищу, чем его разрезать.
Патрик кивнул. Он встал на колени возле ребенка и стал беседовать с ним о свойствах кубиков, да так серьезно, как будто бы один из них был инженером. Марина вернулась из кухни с большим ножом, слишком острым для мягкого теста. Она вспомнила, как на Катиной свадьбе внесли трехъярусный торт, на верхушке которого стояли сахарные жених и невеста. Катя и ее нареченный должны были отрезать куски, держась за рукоятку ножа вместе. Марина помнила, что они смеялись.
Она подошла к столу, и Патрик, с трудом поднявшись, приблизился к ней. Он коснулся рукой ее плеча и следил, как неловко, боясь разрушить узор крема, она разреза ла его подарок. В комнату вошел Ортис, но ни жена, ни гость не заметили его (ребенок увидел, но промолчал, потянувшись за кубиком). Ортис подошел к столу и вырвал нож из пальцев жены. Рука ее сжимала рукоять так слабо, что, не встретив противодействия, он сам чуть не поранился. Он тут же вонзил нож ей в грудь и вытащил его, чтобы кровь свободным потоком хлынула на пол.
Когда нож вошел в ее сердце, она поняла, что теперь уже ничто не отделит ее от Ортиса. Она умирала; они были вдвоем; она чувствовала боль от удара. И как протестант перед смертью говорит себе с гордостью: "я работал", она успела подумать: "я любила".
Выронив нож, Ортис вытер глаза измазанной в крови рукой, и Патрику на мгновение показалось, что тот плачет кровавыми слезами. Ожидая удара, гринго стал пятиться к двери. Но убийца как будто забыл о нем. Патрик открыл дверь и, прижимая одну руку ко лбу, а другой тяжело опираясь на перила, спустился по лестнице. Выйдя на пыльную дорогу, он, не сознавая, где находится, побрел куда-то; потом вспомнил, что живет у реки, а она вроде на западе, так что надо идти к садящемуся солнцу. И он пошел к красному шару, чей свет резал его сухие от горя глаза.
утро гринго
Патрик проснулся с мыслью, что сегодня именно тот день, когда он должен наконец отправиться вверх по реке.
Выйдя из дому, он, что было силы в немолодых ногах, поспешил к пристани. Там стройные, как семечки, лодки покоились на воде. Было совсем тихо. В самой крайней лодке сидел индеец, опустив голову. Тяжело дыша, Патрик подошел к нему. Индеец взглянул на гринго; во взгляде не было ни вопроса, ни раздражения. Приглушенно, как будто бы кто-то подслушивал, Патрик изложил свою просьбу. Индеец помолчал, кивнул. "Завтра, да?" – на всякий случай переспросил гринго. Ему показалось, что на этот раз он прочел в глазах индейца насмешку. Но тот кивнул, и Патрик понял, что насмешка ему померещилась. Ничего нельзя было прочесть в этом взгляде, а старый гринго желал уже втайне отказа, потому что страх вдруг дал о себе знать.
Вернувшись домой, он покидал свои жалкие пожитки в чемодан. Снял со стены распятие и уложил его в рюкзак, потом взял со стола исписанные листки и задумался, стоит ли брать их с собой. Теперь он пойдет по тому же маршруту, но касаясь настоящей воды, настоящих лиан, кустов и песка. Сличая мнимое с подлинным, сможет ли он без сожаления расстаться с навеянными сном тропиками? Он хотел было выбросить рукопись, но передумал и уложил ее в чемодан. Комната опустела, только стол стоял у окна и гамак сиротливо свисал со стен. Покачиваясь, Патрик выкурил пачку сигарет: в голове было совсем пусто. Глядя в окно, он заметил, как на еще светлом небе зажигаются звезды. День прошел, и темнота, разлившись в воздухе, постепенно заполнила собой все. Только звезды продолжали блестеть, как будто для них в темной холстине были проделаны прорези.
Его ждали у лодки перед рассветом, а тут как раз сон стал одолевать его. Но Патрик не дал глазам закрыться, встал, снял гамак с крючков и, аккуратно свернув, уложил в чемодан. Он поднял его за кожаную ручку, что давно уже оторвалась и, вместо того чтобы пришивать, он когда-то прибил ее гвоздем. С рюкзаком и чемоданом он вышел из дома: в суставах не было больше той подвижности, с которой он лет тридцать назад впервые пришел сюда. Но гринго отогнал мысль о возрасте.
Два молчаливых индейца сидели, закутавшись в одеяла, неподвижные, как два изваяния. Лишь только старик ступил на корму, они сбросили накидки и бесшумно заработали веслами. Лодка заскользила по реке, и чем дальше она уходила от города, тем светлее становилось небо. Патрик обернулся: серые заводи и кусты удалялись в ритме ударов весла. Взошло круглое солнце, на которое больно было смотреть. Гринго отвернулся и стал следить за алыми бликами на белесой воде.
Птицы подняли гомон в кронах деревьев. Что-то тайное двигалось в зарослях: Патрику мерещился то человек, то зверь меж кустами, но лодка продвигалась все дальше, и он не успевал разглядеть. Живые существа прикасались к лодке, и ветви хищно склонялись над водой, норовя хлестнуть путников по лицам. Гринго подумал, что и в городе часто бывает так: что-то мелькнет и канет, и не знаешь, на самом ли деле было или только почудилось.