* * *
К половине десятого он сидел на западной террасе, на двухместном диванчике, в компании мимолетных светляков (похожих на недокуренные сигареты, отшвыриваемые в сторону) и в довольно пьяном - по его понятиям - виде читал "Мэнсфилдский парк". Не исключено, решил он, что легчайший путь в обиталище рептилий сопряжен с неким количеством лекарств. Накачать Шехерезаду он не мог - однако себя мог привести в беспорядок и анестезировать. Возможно, два полных стакана вина приведут к тому, что ему вновь откроется его славное рептильное прошлое… Какое-то время назад Уна отнесла к себе в апартаменты сэндвич; Глория же Бьютимэн, одетая в байковый коричневый халат, молча поковырялась в миске с зеленым салатом, стоя у кухонной раковины.
Художественная литература - дело кухонное, думалось ему. К такому выводу он постепенно приходил. Социальный реализм - дело кухонное. Суть в том, что одни кухни стоят куда дороже других.
Он услышал скрежет гравия, а затем недовольное урчание джипа, услышал, как двери открываются, а затем закрываются снова одним глотком. Негромкий тенор Уиттэкера, громыхание камушков. Он продолжал читать. В этот момент казалось совершенно невероятным, чтобы Генри Кроуфорд выебал Фанни Прайс. Правда, до сих пор обычно попадалась одна ебля на книжку. По крайней мере, так он прокомментировал это в беседе с Лили: "одна ебля на книжку". Однако точнее было бы сказать, что в каждой книжке можно было услышать об одной ебле. С героинями это никогда не происходило. Героиням это не дозволялось, Фанни это не дозволялось. А наркотиков ни у кого не было…
Спустя десять минут, с лицом, выражающим недовольство, Кит шагал вниз по каменной лестнице. Ее сырые плитки опять распыляли холодный поздне-июньский пот. В коридоре он разглядел брошенные сумки с покупками, сиявшие недоступно-твердой дороговизной, белые, как лед. Он шагнул во двор, где прохлада, соединяясь с осязаемой росой, сгущалась в дымку. Победят ли эти кухонные страсти; победит ли социальный реализм? Он, в конце концов, К. в замке - ему следует быть готовым к переменам, к ошибкам в категориях и сдвигам жанров, к телам, превращенным в формы новые…
Перед ним, по ту сторону фонтана, на мгновение выросла фигура, похожая на большое, сложно устроенное животное с неравномерно распределенной массой, с множеством конечностей. И у него возникло мимолетное ощущение, будто оно кормится, или кормит, или передает пищу… То были Лили с Шехерезадой, застывшие в неподвижном, но спешном объятье. Они не целовались, ничего подобного. Они плакали. Он двинулся вперед. Тут Лили открыла глаза и снова закрыла их, ее подбородок дрогнул.
- О чем? - повторял он в темноте. - Ну хватит, Лили, ну это же… Да что такое случилось? Что?
Лили больше не проливала слез; она лишь каждые пару секунд издавала хрипы и стоны. Что такое могло случиться? Что за бедствия ожидали их в этой лавчонке с безделушками, в "Ритце"?
- Это было ужаснее всего.
Кит начинал приходить к заключению, что скорее всего произошел несчастный случай: весь мир, сведенный к тому, что происходит в свете фар, школьный автобус, скорый поезд… Он услышал глухое сглатывание, булькающее шмыганье, и Лили заговорила снова. Звук был тонкий, ходил кругами - голос маленькой девочки, беспомощно обходящей по кругу свою горчайшую маету.
- А для Шехерезады еще гораздо страшнее, гораздо…
- Почему?
- Потому что это значит, что теперь она обязана.
- Обязана что?
- Выбора нет. Насчет Адриано все переменилось.
Он подождал.
Еще стон, еще одно тягучее, липкое шмыганье; потом она несчастным тоном произнесла: - Он мученик. Он родился в сорок пятом. Значит, она обязана.
* * *
На другой день, поздно утром, Кит оставил позади явно притихший замок и прошел мимо бассейна, вниз по склону, чтобы обратиться за справкой к Уиттэкеру.
- Пойдем прогуляемся.
- Куда?
- Тебе, Кит, надо почаще выбираться, дышать свежим воздухом. А не сидеть целыми днями в комнате за чтением английских романов. Просто пройдемся.
- Ага, только куда?.. Начни с самого начала. Представь себе, что я вообще ничего не знаю.
- Совершенно невероятная штука - такое мне доводилось видеть нечасто… Значит, так. Мы сходили за покупками.
Они сходили за покупками. И пошли в отель, чтобы воссоединиться с Адриано. Они поднялись на лифте в пентхаус: Уиттэкер, Лили, Шехерезада, со своими корзинами и ларцами, со своим монокини, со своей молодостью, в летних платьях. Дверь отъехала в сторону, и перед ними появился Люкино.
- Не знаю, чего именно мы ожидали. Смешно. Никто из нас об этом и на секунду не задумался. Странно, правда? Короче.
В Люкино было шесть футов три дюйма. Присутствовал и брат Адриано, Тибальт. В Тибальте было шесть футов шесть дюймов. Разумеется, присутствовал и Адриано. В Адриано было четыре фута десять дюймов. Уиттэкер продолжал:
- Так и хотелось сказать: "Привет. Что с ним такое произошло, черт побери?"
- А не скажешь.
- А не скажешь. Похоже было на сцену в театре. Или на живую картину. Или на сон. Я все ждал, когда это пройдет. Или когда привыкну.
- И Лили так говорила.
- Но никому из нас привыкнуть так и не удалось. Напряжение, давление было запредельное. Его было прямо-таки слышно.
- Потом - чай.
Кит закурил. Они шли по дорожке, окружавшей отроги горы напротив, где долина, словно волна, разбивалась о высоты.
- Куда мы идем?
- Никуда. Гуляем. На крыше все было готово к чаю - очень по-английски, как они любят. Кружевные салфеточки. Сэндвичи с огурцом, корка у хлеба срезана. Там стояли столы, а стульев не было. Не было стульев. Люкино, Тибальт - оба красивы до отвращения. И тут тебе приходит в голову, какой красавец и сам Адриано. Только он - где-то там, в самом низу.
- При этом он играл свою роль.
- Он играл свою роль. Очень настойчивый паренек этот Адриано. Причем все это был какой-то бред. Почему об этом нельзя говорить? Можно ведь найти правильные слова. Может, даже пошутить на эту тему. Господи, ну я не знаю.
- Ага. - Ага, подумал он. Посмеяться над этим - на случай, если у Адриано начнет развиваться комплекс. - Потом - выпить.
- Потом выпить. Обе девушки попросили виски. Необычно, а? Я сидел между ними на диване и чувствовал, как у них бьются сердца. Оба сердца. А! Вот и влюбленные.
Они остановились. Навстречу им по узкой тропке шагали двое монахов: в сандалиях, ноги прикрыты юбками, они беседовали, оборачивались, кивали. Buon giorno. Buon giorno. Они двинулись дальше, через кустарник и неровные пласты горной породы, озабоченно жестикулируя, но не показывая рук.
- Ах, вот это любовь. Я провел с Люкино десять минут, - рассказывал Уиттэкер. - Он одарил меня мудрой улыбкой, и мы стали разговаривать. Точнее, он стал.
- Адриано родился в сорок пятом.
- Да. Печальнейшая история. Адриано родился в сорок пятом… По дороге назад, в джипе, никто не произнес ни слова. Кроме Адриано. Обычный треп. Разбившиеся дельтапланы. Перевернувшиеся плоты… Incubo.
Что означало "кошмар". Уиттэкер продолжал:
- Он, Люкино, был потрясающе точен. Очень, э-э, сжато говорил. Не то чтобы отрепетированно - выкристаллизованно. Он нашел нужные слова.
- Помнишь что-нибудь?
- О да. Он сказал: "Если, не приведи господь, Адриано умрет прежде, чем я, тогда, наконец, в гробу мой сын будет таким же, как остальные мужчины".
- Так и сказал?
- И еще. "Я денно и нощно молюсь о том, чтобы ему посчастливилось испытать хоть какие-то мгновения радости. Моменты жизни и любви. Да хранит небо тех милосердных ангелов, что ему их даруют".
- И ты все это рассказал Шехерезаде?
4. Разумные сны
История, вне всякого сомнения, была печальнейшая. История из другого жанра, другого подхода ко всему. Социальный реализм не победил. И потом, какие они, правильные слова?
Ребенок был зачат в мае 1944 года. А мать Адриано провела беременность в тюрьме, за исключением первых и последних нескольких дней. Преступление ее состояло в том, что она была женой своего мужа. Люкино призвали в так называемую Новую армию, Новую армию Муссолини; Люкино, с благословения своей жены, улизнул от мобилизации; оба они боялись, имея на то (по словам Уиттэкера) все основания, что рано или поздно Люкино швырнут в грузовик и увезут в исправительно-трудовой лагерь в рейхе. "Лючия была непреклонна, - сказал Люкино. - Мы знали - все знали, - что самая мрачная тюрьма не так фатальна, как самый лучший лагерь. Одного мы не знали - того, что внутри у Лючии была новая жизнь, Адриано". Тибальт родился в пятидесятом. А Лючия умерла в пятьдесят седьмом, когда Адриано было двенадцать.
В общем, Кита это опечалило. К чести его (которая скоро ему понадобится), могу сказать, что Кита, как положено, терзали возникающие перед ним образы Адриано, заключенного в материнской утробе. Ровно пятнадцать лет спустя, в восемьдесят четвертом, когда он увидел на экране монитора, в кабинете педиатра, своего первого ребенка - тот, счастливый непоседа, крутился, словно тритон в мельничной запруде, дрожал с головы до ног от праздничного и, казалось, смешливого любопытства, - первая мысль Кита была об Адриано. Крошечный призрак с полным боли лицом. И этой боли предстояло окутывать его до конца жизни. Четыре фута десять дюймов. Пять футов шесть дюймов - этого было достаточно для полуобоснованной догадки относительно четырех футов десяти дюймов. А война была до того близко…
Итак, Кит понял, почему девушки плакали. Но теперь законы были переписаны и общие приличия более не соблюдались. Вопрос следовало задать по новой. Что дозволено героиням?
* * *
- Что ты такой мрачный? Ладно тебе; ты должен быть только рад оказать эту услугу.
У мрачных парочек в мрачную погоду так проходят целые дни. С промежутками, кружками кофе, молчаниями, краткими исчезновениями, чашками чая, зевками, пустотами… Киту с Лили предстояло вскоре отправиться в деревню как "представителям castello" - Уна записала их на торжественный благотворительный базар в церкви Санта-Мария.
- Это меня не смущает, - сказал он. - Правда, в церковь идти придется. Но нет, я расстроен по поводу Мальчика с пальчик.
- Не называй его Мальчиком с пальчик.
- О'кей. Я расстроен по поводу Адриано. Ты ожидала, что его папа будет… маловат ростом?
- Я ожидала - ну, не знаю, чего-то ниже среднего. Коротышку. Вроде тебя. Не великана. Да еще этот брат-великан. Тут-то она и растаяла. Сам знаешь, какое у нее доброе сердце.
"Как сон", - сказал Уиттэкер. Все это походило на сон.
- Как ты думаешь, она согласится? - спросил он.
- Ну, а что? Так можно двух зайцев убить. Для него это будет прекрасный стимул, а она перестанет беситься. Доберется на ощупь до этого дела.
Кит лежал на кровати - лежал на кровати с "Эммой". Лили раздевалась, чтобы принять душ, - операция не очень длинная. Нагнувшись к нему, она большими пальцами стащила с себя низ бикини. Все эти недели звезда-солнце подкрашивала Лили по своему вкусу: кожа коричневее, волосы светлее, зубы белее, глаза голубее. Она скинула шлепанцы и резко сказала:
- А кто ебет Фанни?
- Что? Никто ее не ебет. - Это возобновлялось обсуждение "Мэнсфилдского парка". Кит попытался сосредоточиться - сосредоточиться на мире, ему знакомом. С показным оживлением (говорить лучше, чем думать) он сказал: - Она героиня, Лили, а героиням это не дозволяется. И вообще - кому охота ебать Фанни?
- Герою. Эдмунду.
- Ну, разве что Эдмунду. Все-таки он на ней женится. Наверное, в конце концов дело у него дойдет до этого. Он же все-таки герой.
Лили, одетая в зеленый атласный халат, села у туалетного столика спиной к трельяжу. Взяв картонную пилочку для ногтей, она сказала:
- Значит, Фанни тебе не нравится.
- Нет. Мэри Кроуфорд - еще куда ни шло. Она, в придачу ко всему, сексуально озабочена.
- Откуда ты знаешь?
- По некоторым признакам. Мэри говорит об адмиралах; потом, эта ее шутка насчет "пороков" и "задних частей". И это - у Джейн Остин… Хотя "Мэнсфилдский парк" не похож на остальные. Там если плохой, то "мечта", если хороший - "пугало". Возрождение ценностей прошлого. В Джейн появляется антиочарование. Это очень запутанный роман.
- И ебли совсем нет.
- Нет, есть. В "Мэнсфилдском парке" ебля происходит два раза. Генри Кроуфорд ебет Марию Бертрам, а мистер Йейтс ебет ее сестру Джулию. Причем он - "достопочтенный".
- А их-то чем накачали?
- Хороший вопрос. Не знаю. Отсутствием родительской любви. Скукой.
- Шехерезада себя жалостью накачивает.
Это правда, подумал он. Затея с Адриано превратилась в своего рода социальную помощь или работу на благо общества.
- Секс как доброе деяние. Ага. Ты об этом Джейн Остин расскажи.
- Она представляет себе, как он рос вместе с Тибальтом. И как Тибальт потом его перегнал. Как Тибальт рос, раздувался, пока не стал огромным, нависающим над тобой божком. Она говорит, жаль…
Ее, кстати, было слышно в стоящей на пути ванной: краны, быстрые шаги.
- Если бы она сначала познакомилась с Тибальтом. Она могла бы ебаться с ним. А теперь не может. Придется ей вместо него ебаться с Мальчиком с пальчик. И, как ей кажется, способ должен найтись.
Прошептав это, Лили пристально помотрела на него. И вышла - за дверь, вниз по ступенькам - в своем халате.
Кит же попытался вернуться к Эмме, к мисс Бейтс, к перевернувшему жизнь пикнику на Боксхилл.
- Знаешь, на что они были похожи? - сказала Лили, появившись вновь, запеленутая в одно полотенце, неся на голове другое, скрученное конусом. - Тибальт и Адриано. Когда стояли рядом у бара? Они были похожи на две бутылки виски, обычную и маленькую, порционную. Та же фирма, та же наклейка. Обычная бутылка и маленькая.
Лили начала одеваться. Все было ему знакомо. Знакомо и в то же время иррационально, как мысли, что обрамляют сон. Что такое ее плоть - лишь одеяние, прикрывающее ее кровь, ее кости? Затем она села за столик перед трельяжем, чтобы одеть лицо: глаза - в фиолетовое, щеки - в румяна, губы - в розовое.
- Разве мокрые волосы завивают щипцами? Ты уверена?.. В Тибальте непременно должно было оказаться шесть футов шесть. Не пять футов одиннадцать, ничего подобного.
- На самом деле, я восхищаюсь Шехерезадиной позицией. Она старается как может смотреть на вещи позитивно. Считает, что можно устроить какую-нибудь поездку на выходные с распутными целями. Знаешь, когда не выходят на улицу. И вообще не встают с постели. Чтобы одновременно не принимать вертикальное положение.
- Хорошо, Лили. Расскажи мне про горизонтальные выходные.
Кит слушал, а мысли его блуждали… Адриано отвезет ее в столицу и припаркуется рядом с (а лучше всего под) каким-нибудь первоклассным отелем; ссылаясь на скромность, Шехерезада в одиночку проследует в заказанный номер; там она выкупается, надушит и увлажнит свое длинное тело, а после разложит его, прикрытое каким-нибудь расплывающимся неглиже, на белых простынях - для него! для Адриано! Затем - театральное появление его самого; не исключено, что, стоя у кровати, он неспешными пальцами потянется к многослойному банту, придерживающему его белые брюки, и с суровой улыбкой…
- После этого, - продолжала Лили, - просто звонишь и заказываешь обслуживание в номер. На публике, чтобы обоим пришлось стоять, - никаких появлений. Ведь она как раз при мысли об этом умирает от смущения. Ей стыдно за себя, но что поделаешь. Она все думает, а что думает он. И от этого у нее мурашки по коже.
Кит согласился, что мурашки по коже - это никуда не годится.
- Она рассуждает так. Раз ей настолько нравится Тибальт, значит, ей наверняка нравится Адриано. Как бы. И вообще. Ей все больше и больше невтерпеж. - Лили поднялась на ноги и разгладила на себе одежду, скользнув руками книзу. - Пошли. Пора.
Тут он внезапно подумал: вот он, мир, мне знакомый, мое место здесь - среди тех, кто бодрствует, с ней. Он скатился с кровати со словами:
- Лили, я все собирался тебе сказать. Ты выглядишь просто прелестно. И мы не расстанемся. Будем вместе. Ты и я.
- М-м. М-м. Ты, наверное, теперь в нее влюблен.
- В кого?
- В Эмму.
- О, несомненно. Она, Эмма, слегка склонна к показухе, но признаюсь - она мне нравится. "Умна, красива и богата". Неплохо для начала.
- Да, но сиськи у нее большие?.. У Джейн Остин где-то сказано, что у нее большие сиськи?
- Не напрямую. По крайней мере, пока нет. Вероятно, там вот-вот будет сказано: "У Эммы Вудхаус были большие сиськи". Но пока нет.
- Ты говорил - ты говорил, что у Лидии Беннет большие сиськи. У той, что убежала с солдатом.
- Ну да, большие. Или, во всяком случае, большая задница. Большие сиськи у Кэтрин Морланд. У Джейн Остин так более-менее и сказано. В зашифрованном виде. Понимаешь, Лидия самая высокая из сестер, самая младшая - и "дородная". Это расшифровывается как большая задница.
- А большие сиськи как зашифрованы?
- "Соразмерность". Когда Кэтрин подрастает, она "округляется", а фигура ее становится "более соразмерной". "Соразмерность" расшифровывается как большие сиськи.
- Может, все проще. С шифром. Может, "округление" означает сиськи, а "дородность" - задницу.
Кит сказал, что она, вполне возможно, права.
- Значит, Шехерезада округлившаяся, а Глория дородная. Только, если честно, дородной нашу Бухжопу не назовешь.
- Бухжопу? Нет. Но, Лили, слова ведь меняются. Задницы меняются.
- Тебя только и слушать. Сначала были сплошные моральные схемы. И жизнь, которую чувствуешь. Потом - сплошные наркотики и ебля. А теперь - сплошные сиськи и задницы. Погоди. Придумала. "Разнузданный секс и одинокая девушка". С Натали Вуд. То, что надо.
- Нет, Лили, это не то, что надо. - Подумав минуту, он сказал: - "История разнузданного секса". С Эли Макгроу. Вот это - то, что надо.
- Но она же умерла. И вообще, нам ужасно не понравилось.
- Я знаю, что нам ужасно не понравилось. Мальчик с пальчик ужинать придет?
- Не называй его так. Да. На вертолете.
- Господи! Я с ним хочу об этом поговорить. Овцы только-только наполовину в себя пришли.
- Поговори с Шехерезадой. По ее словам, она обожает представлять себе летящего Адриано, свободного…
- Знаешь, по-моему, это его обычный приемчик, чтобы девушек снимать. Если четыре фута десять дюймов сами по себе не срабатывают, он их отводит к своему папе и показывает Тибальта.
- Главное тут - сорок пятый год. Главное - война. Тогда она может сказать себе, что делает это ради тех, кто шел в бой.
- Ради тех, кто шел в бой? - сказал он с надтреснутой ноткой в голосе. - Но ведь он был не на той стороне.
- Что?