- Черт. Эти мужчины такие жестокие. Не могу я, у меня просто нет слов. Сам увидишь на обратном пути… Гляди! Они еще там!
Молодые люди Монтале были уже по ту сторону окна, громоздились друг на друга, словно безмолвные акробаты, и на стекле, казалось, извивалась головоломка лиц - до странности благородных, подобных лицам священников, отмеченных благородным страданием. Потом, один за другим, они начали отваливаться, отлепляться. Уиттэкер сказал:
- Я вот чего не понимаю: почему эти парни не ведут себя так, когда я иду по улице. Почему девушки не исполняют прыжок ноги врозь, когда ты идешь по улице?
- Ага - почему?
Перед ними раскрутили четыре стакана пива. Кит закурил "Диск блё", добавив ее дым к серным сморканиям и чиханиям кофейного аппарата и к обволакивающему туману суеверной подозрительности: посетители бара и их затянутые катарактой взгляды, видящие и отметающие, видящие и неверящие…
- Сами виноваты, - сказал Уиттэкер. - Мало того, что раздеты, - еще и блондинки.
Девушки продолжали потихоньку краснеть и топорщить иголки, сдувать непослушные пряди со лба. Шехерезада ответила:
- Ну, извините, что так вышло. В следующий раз оденемся.
- И паранджу наденем, - подхватила Лили. - А при чем тут блондинки?
- Понимаешь, - продолжал он, - блондинки - противоположность их набожному идеалу. Это заставляет их задуматься. С брюнетками полный швах - они итальянки. Спать с тобой, пока не поклянешься, что женишься, не станут. А вот блондинки - блондинки на все готовы.
Лили и Шехерезада были блондинки, одна голубоглазая, другая - кареглазая; в их лицах была прозрачность - непорочность блондинок. В лице Шехерезады, подумал Кит, появилось выражение тихой пресыщенности, словно она торопливо, но успешно съела что-то сытное и обжористое. Лили была порозовее, попухлее, помоложе, глаза смотрели внутрь - она напоминала ему (как жаль, постоянно сокрушался он) его младшую сестрицу; а рот ее казался плотно сжатым и недокормленным. Обе они делали одно и то же движение под кромкой стола. Разглаживали платья вниз, к коленям. Но платья не слушались.
- Господи, тут чуть ли не хуже, - сказала Шехерезада.
- Нет, хуже там, на улице, - возразила Лили.
- М-м. Тут они хотя бы скакать туда-сюда не могут - слишком старые.
- И вопить в лицо - слишком хриплые.
- Они нас тут ненавидят. Готовы в тюрьму посадить.
- Там, на улице, они, наверное, нас тоже ненавидят. Но те хотя бы готовы нас поиметь.
- Не знаю, как бы вам это поосторожнее сообщить, - сказал Уиттэкер, - но там, на улице, иметь вас они тоже не готовы. Они гомики. Они вас боятся до смерти. Вот послушайте. У меня в Милане есть знакомая топ-модель. Валентина Казамассима. Тоже блондинка. Когда она приезжает в Рим или Неаполь и все сходят с ума, она бросается на самого здорового парня и говорит: ну давай, пошли трахнемся. Я тебе тут, на улице, отсосу. Все, давай мне в рот, прямо сейчас.
- И что?
- Пасуют. Отваливают. Тушуются.
Кит смущенно отвернулся. И почувствовал, как по арлекинаде прошла тень - по арлекинаде его времени. Близ центра этой тени обнаженная Ульрика Майнхоф прогуливалась перед палестинскими солдатами (Ебля и стрельба, - говорила она, - одно и то же), а еще дальше, в глубине, были Сьело-драйв и Пинки с Чарльзом.
- Это слишком дорогая цена, - сказал Кит.
- В смысле?
- Ну, Лили, они же не по правде пытаются вас снять. То есть так же не действуют в таких случаях. Единственная их надежда - наткнуться на девушку, которая гуляет с целой футбольной командой. - Вероятно, это прозвучало туманно (и они уставились на него), поэтому он продолжал: - Так их Николас называет. Мой брат. То есть их немного, но они существуют. Девушки, которым нравится гулять с футбольной командой.
- Да, - возразила Лили, - но Валентина, когда делает вид, что ей нравится гулять с футбольной командой, демонстрирует, что им даже такие девушки не нужны.
- Вот именно, - сказал Кит (на самом деле совершенно запутавшийся). - Все равно. Валентина. Когда девушки вот так не дают ребятам спуску. Это же… - Это же что? Избыток опыта. Отсутствие невинности. Ведь молодые люди Монтале, по крайней мере, были невинны - невинна была даже их жестокость. Он беспомощно произнес: - Итальянцам место на сцене. Вообще, все это - игра.
- В общем, Лили, - сказал Уиттэкер, - теперь ты знаешь, что тебе делать. Когда они начнут улюлюкать и скакать, ты знаешь, что тебе делать.
- Я торжественно пообещаю, что залезу к ним в штаны языком.
- Ага. Пообещай, причем торжественно.
- Весной мы с Тимми были в Милане, - сказала Шехерезада, откинувшись. - Там ничего такого торжественно обещать не приходилось. Пускай они глазели, свистели, издавали эти звуки, будто горло полощут. Но это не было… цирком, как здесь.
Да, подумал Кит, цирк: проволока под куполом, трапеция, клоуны, акробаты.
- Толпы не собирались. Не было этих очередей.
- Задом наперед ходят, - добавила Лили. Затем повернулась к Шехерезаде и в порыве заботливости, едва ли не материнской, произнесла: - Да. Но тогда ты не выглядела как сейчас. Весной.
Уиттэкер сказал:
- Дело не в этом. Это все Франка Виола.
* * *
Итак, все трое обратились к Уиттэкеру, выказывая почтение к его взгляду в роговой оправе, к его беглому итальянскому, к годам, проведенным им в Турине и Флоренции, и к его невообразимому старшинству (ему был тридцать один год). К тому же фактом оставалась ориентация Уиттэкера. Как они в то время относились к гомосексуалистам? Ну как: целиком и полностью принимали, в то же время делая себе комплименты - без этого не проходило и пары минут - за собственную поразительную толерантность. Однако теперь это был пройденный этап, и гомосексуальность приобретала блеск передового течения.
- Франка Виола. Удивительная девушка. Благодаря ей все изменилось.
И Уиттэкер, напустив на себя собственнический вид, рассказал эту историю. Франка Виола, как узнал Кит, была сицилийской девушкой-подростком, которую похитил и изнасиловал отвергнутый поклонник. Случилось и случилось. Однако на Сицилии похищение и изнасилование открывают альтернативный путь к конфетти и колокольному звону.
- Ага, серьезно, - сказал Уиттэкер. - Это то, что в уголовном кодексе называется matrimonio riparatore. Короче, Кит, если тебе когда-нибудь надоест играть на гитаре под балконом с цветком в зубах, а прыжок из положения ноги врозь не сработает, помни: всегда есть еще один способ. Похищение и изнасилование… Выйти замуж за насильника. Именно это велели сделать Франке Виоле ее родственники. Но Франка в церковь не пошла. Она пошла в полицейский участок в Палермо. И тут новость разнеслась по всей стране. Удивительная девушка. Ее семейство все равно хотело, чтобы она вышла за насильника. И вся деревня тоже, и все жители острова и материковой части. А она не пошла. Она подала на него в суд.
- Не понимаю, - сказала Шехерезада. - С какой стати выходить замуж за насильника? Какой-то каменный век.
- Это племенные обычаи. Позор и честь. Как в Афганистане. Или в Сомали. Выходи за насильника, иначе родственники-мужчины тебя убьют. Она так не поступила. Она за него не вышла - посадила его в тюрьму. Благодаря ей все и изменилось. Теперь в Милане и Турине появилась хоть какая-то цивилизация. В Риме получше становится. В Неаполе по-прежнему кошмар. Но все это дерьмо течет на юг. Сицилия будет держаться до конца. Когда это произошло, Франке было шестнадцать. Удивительная девушка.
Кит думал о том, что его сестрице Вайолет, еще одной удивительной девушке, тоже шестнадцать. При любом раскладе, где задействованы позор и честь, Вайолет давно убили бы - сам Кит, и его брат Николас, и его отец Карл, а дядя Мик с дядей Брайаном оказали бы им при этом моральную и практическую поддержку. Он спросил:
- А что с ней дальше произошло, с Франкой?
- Пару месяцев назад она вышла замуж по-настоящему. За адвоката. Она ваша ровесница. - Уиттэкер покачал головой. - Удивительная девушка. Вот это характер! Так что, когда выйдем на улицу, у вас будет два варианта. Последовать примеру Валентины Казамассимы или вспомнить Франку Виолу.
Они выпили еще по пиву, поговорили о майских событиях 68-го во Франции и о жаркой осени 69-го в Италии - а также о лозунгах. Никогда Не Работай. Никогда не доверяй тем, кому за двадцать пять. Никогда не доверяй тем, кто не сидел в тюрьме. Личное значит Политическое. Как подумаю о революции, хочется заняться любовью. Запрещать запрещено. Tutto е subito - все и сразу. Все четверо сошлись на том, что на это они согласились бы. Сразу согласились бы на все и сразу.
- Так маленькие дети себя чувствуют, - сказал Кит. - Вроде бы. Они думают: я ничто, а должен быть всем.
Потом их осенило, что пора идти, идти туда, на улицу, и Уиттэкер сказал:
- Ах да. Еще одно, от чего они сходят с ума, - это то, что вы почти наверняка принимаете таблетки. У них это в голове не укладывается - суть этого дела. Противозачаточные средства все еще нелегальны. И аборты. И разводы.
- Как же они выходят из положения? - спросила Шехерезада.
- Да запросто. Лицемерие, - ответила Лили. - Любовницы. Подпольные аборты.
- А без противозачаточных средств как обходятся?
- Считается, что они - крупные специалисты по coitus interruptus. Художники своего дела, когда речь идет о том, чтобы вовремя выскочить. Ну еще бы. Я-то знаю, что это означает.
- Что?
- Они в задницу тебе кончают.
- Уиттэкер!
- Или по всему лицу, как кремом.
- Уиттэкер!
И Кит снова почувствовал это (он чувствовал это по нескольку раз на дню) - покалывание вольности. Теперь всем можно было ругаться сколько хочешь. Слово "ебля" стало доступно обоим полам. Оно походило на липкую игрушку и всегда было под рукой, на случай, если понадобится. Он сказал:
- Да, Уиттэкер, я все хотел тебя спросить насчет "крэма". Лили с Шехерезадой так говорят, но они-то в Англии выросли. Все равно что сказать "фанэра". Я просто в ужасе. Что это за акцент такой?
- "Бостонский брахман", - ответила Шехерезада. - Куда до него королеве. Так, вы нас извините…
Когда девушки снова отошли, Уиттэкер сказал:
- Догадываюсь, что там будет. Там, на улице. А что произошло? До этого? Расскажи.
- Знаешь, эти парни такие жестокие. И такие, бля, грубияны. - Кит добавил, что это буйство мимов там, на улице, эта сексуальная революция была еще и своего рода плебисцитом. - По части девушек. И угадай, которая победила. Я поймал себя на такой мысли: ребята, не могли бы вы и Лили тоже оскорбить?
- М-м. Неужели вам не хватает обычной вежливости, чтобы относиться к Лили как к стриптизерше в яме с медведями?
- Народ выбрал Шехерезаду. На основании единодушного одобрения. Она преобразилась, правда? Мы несколько месяцев не виделись, так я ее еле узнал.
- Вообще Шехерезада настоящая красавица. Но будем смотреть правде в глаза. Главное - ее груди.
- Так ты, значит, понимаешь, какие у Шехерезады груди?
- Надеюсь, что да. Я же, в конце концов, художник. И ведь дело не в размере. Можно сказать, несмотря на размер. Тело как палочка, а тут вдруг такое.
- Ну да. Вот именно.
- Я тут недавно прочел одну вещь, - сказал Уиттэкер, - которая заставила меня изменить отношение к грудям. Я их увидел в другом свете. Этот парень говорит, мол, в эволюционном смысле груди призваны имитировать задницу.
- Задницу?
- Груди - подражание заднице. В качестве стимула заниматься сексом лицом к лицу. Когда женщина вышла из эструса. Ты же знаешь, что такое эструс.
Кит знал. От гр. "ойстрос" - "овод" или "исступление". Страсть.
Уиттэкер продолжал:
- В общем, груди, похожие на задницу, подсластили пилюлю - миссионерскую позицию. Это так, теория. Нет, какие у Шехерезады груди, я понимаю. Вторичные половые признаки в их платонической форме. Оптимальный вариант сисек. Я понимаю - в принципе. - Он взглянул на Кита с нежным презрением. - Сжимать их, целовать или зарываться в них лицом я не хочу. Что вы, ребята, вообще делаете с грудями? В смысле, они же никуда не ведут.
- Пожалуй, ты прав. Они - тайна, что ли. Сами по себе цель.
Уиттэкер бросил взгляд за спину.
- Могу тебе сказать, что ими восхищаются не все в мире. Один мой знакомый обнаружил у себя очень сильную аллергию на них. Аминь.
- Амин? - Амином - правильное произношение - звали нелюдимого ливийского друга Уиттэкера (ему было восемнадцать). - Чем Амину не нравятся груди Шехерезады?
- Он поэтому и к бассейну больше никогда не выходит. Не переносит ее груди. Погоди. Они идут.
Означало ли это - могло ли это в самом деле означать, - что там, у бассейна, Шехерезада (как намекала Лили) загорает без лифчика? У Кита еще оставалось время, чтобы сказать:
- Ты что, серьезно считаешь, что ее сиськи похожи на задницу?
Он и сам ненадолго заскочил в подвал - прежде чем все они один за другим вышли на улицу… Итальянский туалет с его негативными чувственными переживаниями; что он пытался сказать? Так было во всей Южной Европе, включая Францию: загаженные подставки для приседания на корточки, текущие краники высотой по колено, пригоршни вчерашних газет, засунутые между трубой и кирпичной кладкой. Вонь, что впрыскивала кислоту в сухожилия челюстей, вызывая жжение в деснах. Не обольщайся, говорил туалет. Ты - животное, сделанное из материи. И что-то внутри его откликалось на эти слова, он словно чувствовал близость любимой зверюги, влажной и кожистой в пряной тьме.
Потом все они вышли, один за другим, наружу: мимо женских манекенов в окнах бутиков - туда, в крутящийся эструс, безжалостный вердикт, оскорбительное единодушие молодых людей Монтале.
Итак, они поехали из городка в деревню - в замок, нахохлившийся на склоне горы, словно птица Рух.
* * *
Знаете ли, раньше я много времени проводил с Китом Нирингом. Когда-то мы были очень близки. А потом поссорились из-за женщины. Не в обычном смысле этого слова. У нас случилось расхождение во взглядах по поводу женщины. Порой мне кажется, что он мог бы стать поэтом. Питающий пристрастие к книгам, словам, буквам, юноша происхождения весьма своеобразного, законченный романтик, которому тем не менее очень не везло с поисками подруг - да, он мог бы стать поэтом. Но тут пришло это лето в Италии.
2. Социальный реализм, или Готов на все ради любви
Кит лежал в постели, наверху, в южной башне. Он размышлял - не особенно конструктивно - о потрепанном дерюжном мешке, который Уиттэкер перекинул через плечо, когда они уходили из бара. Что это, спросил Кит, - почта? Он полагал, что итальянские почтовые сумки, подобно английским почтовым сумкам, производились в тюрьмах страны; а у дерюжного мешка Уиттэкера вид был и вправду будто у сотканного руками преступника (казалось, его сляпали с особым отвращением); где-то в нитях его утка просматривался социопатический, слегка багряный оттенок. В последнее время, как обнаружил Кит, мысли его часто обращались к контролю за соблюдением закона. Или скорее к его отсутствию, к его необъяснимой нехватке суровости… Не почта, сказал Уиттэкер. Почту доставляют прямо домой. Тут, внутри, - весь мир. Видишь? И действительно, там был весь мир: "Таймсы", "Лайфы", "Нейшны" и "Комментари", "Нью-стейтсмены", "Спектейторы", "Энкаунтеры". Стало быть, он, мир, по-прежнему где-то там. А то мир уже начинал казаться очень тихим и очень отдаленным.
- Так ты, полагаю, согласен с молодыми людьми Монтале, - произнесла Лили в темноте.
- Нет, - ответил Кит. - Я хотел прыгнуть на тебя из положения ноги врозь. Чтобы дать тебе это понять.
- Ты хоть представляешь себе, каково мне было?
- Наверное, да. У меня так бывает, когда я с Кенриком. На него они из положения ноги врозь не прыгают, но…
- Ну, он красавец.
- М-м. С этим трудно примириться, но помни. Мир отличается дурным вкусом. Он падок на очевидное.
- А что очевидно?
- Да ладно, ты же понимаешь, о чем я. Поверхностное. Может, ее внешность по душе вульгарным типам. Но ты, Лили, гораздо умнее и интереснее.
- М-м. Спасибо. Только я знаю, что теперь будет. Ты в нее влюбишься. Нет, надеяться тебе, ясное дело, не на что. Но все равно влюбишься. Как ты сможешь устоять? Ты. Ты же влюбляешься во все, что шевелится. Ты бы и в женскую футбольную команду влюбился. А тут Шехерезада. Она красивая, милая, веселая. И безумно благородных кровей.
- Это-то меня и отталкивает. Она бессмысленна. Она из другого мира.
- М-м. На самом деле, когда тебе кто-то не по чину в смысле происхождения, ты это понимаешь. - С этими словами она поудобнее устроилась на валике его руки. - Это ты-то, первостатейный болван. Беспризорник, потаскушка ты эдакая. - Она поцеловала его плечо. - Тут все упирается в имена, правда? Шехерезада - и Кит. Кит - это, наверное, самое плебейское из всех имен, тебе не кажется?
- Наверное… Нет. Нет, - ответил он. - Шотландские гофмаршалы были Китами. Их целая дворянская династия была, и каждого звали Кит. И вообще, это лучше, чем Тимми. - Ему представился долговязый, апатичный Тимми в Милане, с Шехерезадой. - Тимми. Что это за имя? Кит лучше, чем Тимми.
- Любое имя лучше, чем Тимми.
- Ага. Разве можно представить себе, чтобы Тимми вообще мог делать хоть что-то классное? Тимми Милтон. Тимми Китс.
- Кит Китс, - добавила она. - Кит Китс тоже не очень-то правдоподобно звучит.
- Верно. А Кит Кольридж? Знаешь, Лили, был такой поэт по имени Кит Дуглас. Вот он был аристократ. Второе имя его было Кастеллен, а учился он в той же школе, что и Кенрик. Крайстс-хоспитал. Ах да. "К" в "Г.-К. Честертон" тоже означает Кит.
- А "Г" что означает?
- Гилберт.
- Ну вот видишь.
Кит подумал о Ките Дугласе. Военный поэт - поэт-воин. Смертельно раненный солдат: "Ах, мама, рот мой полон звезд…" Он подумал о Ките Дугласе, погибшем в Нормандии (шрапнельное ранение в голову) в двадцать четыре года. Двадцать четыре.
- Ну хорошо, - сказала Лили. - А что бы ты стал делать, если бы она торжественно пообещала, что залезет к тебе в штаны языком?
- Удивился бы, но меня бы это не шокировало. Просто разочаровало бы. Я бы сказал: Шехерезада!
- Ага, еще бы. Знаешь, иногда мне жаль, что…