- У него такой симпатичный цвет кожи, - сказал Кит. - И мускулы такие, что кажется, будто на нем кольчуга. Золотая кольчуга. Лили считает, что она недостаточно худая. Детская пухлость. Полгода назад у нее был, как она выразилась, приступ детской пухлости.
- Пусть заходит. Амин весь верхний этаж превратил в ортопедическую палату. Сплошные гири на веревках. Кое-какие части своего тела ему не нравятся. Бесят его кое-какие части своего тела.
- Какие части?
- Предплечья проклятые, икры проклятые. Пропорции. Он натура художественная, отсюда и пропорции. Отношение.
- Поэтому он и недоволен грудями Шехерезады? Дело в отношении?
- Нет. Тут все проще.
Они сидели в тени горы - сестры той, на которой находились. Наверху и вдали облака пытались найти необходимые им готические расцветки и шутовские очертания, готовясь к грозе, ожидаемой уже давно. Уиттэкер сказал:
- Прямо как с теми деревенскими зеваками в баре в Монтале. Только в более острой форме. Знаешь, Кит, Амин вырос в пустыне Сахаре. Женщины, к которым он привык, все похожи на шары для боулинга. И вдруг в один прекрасный день он плавает в бассейне, выныривает набрать в легкие воздуха и видит блондинку шести футов ростом. Без лифчика. И они тут как тут, пялятся на него. Шехерезадины груди.
Значит, это правда, подумал Кит.
- Без лифчика, - произнес он с тошнотой в голосе. - Смеешься. Я думал, Лили просто меня дразнит.
- Нет. Шехерезада у бассейна - без лифчика, как предусмотрено природой. А у Амина это теперь превратилось в негативную одержимость.
- М-м. Пытаюсь взглянуть на них с его точки зрения.
- Тут все непросто. Он натура художественная, и тут все непросто. Иногда он говорит, они - как эдакая ужасающая скульптура под названием "Самка". Причем не каменная - металлическая. И еще - ты представь себе. Иногда он говорит, им место в толстой стеклянной банке. В подсобке в лаборатории. Со всеми остальными уродцами.
- Это и вправду… это страшно по-голубому… Сам-то я, наверное, как-нибудь справлюсь с ними. Мне кажется, по части грудей у меня никаких задних мыслей не имеется. Понимаешь, меня из бутылочки кормили. Периода без лифчика в детстве не было.
Жирные капли дождя начали падать там и сям.
- Может, будь мы все похожи на шары для боулинга, проблем было бы меньше, - сказал Уиттэкер. - Сестра Амина, Руаа, она, по-моему, не толстая, но она… Она похожа на этот… как его, этот фильм ужасов со Стивом Маккуином? А, да. "Капля".
Тридцать две фигуры на шестидесяти четырех полях успели поредеть - теперь с каждой стороны было по семь.
- Ничья? - предложил Кит. - Слушай, полезный совет для Амина. В следующий раз, когда увидит груди Шехерезады, пускай просто скажет себе, что это - задница. А у тебя есть части тела, которые Амину не нравятся?
- У меня ему никакие не нравятся. Мне тридцать один. Все вы, ребята, как дети. Слишком большой, слишком маленький, слишком то, слишком се. Вы вообще когда-нибудь станете довольны своим телом?
* * *
После ужина он час играл в карты с Шехерезадой на покрытом толстым ковром полу отдаленного покоя (кабинета или ружейной комнаты, где была голова лося, скрещенные сабли, миниатюрные пушечки по обе стороны от каминной решетки). Большую часть вечера Кит пробеседовал с ее матерью и теперь находился в положении (расправленные веером карты Шехерезады торчали в шести дюймах от его подбородка), откуда было прекрасно видно, что такое юность. Лицо ее на самом деле было более узким, чем у матери, сама же плоть - полная, пухлая. Еще она, ее плоть - пухлая кожица юности, - обладала способностью к самоувеличению… Было много смеха, а с ее стороны - сияние; она то и дело одаряла его сиянием. Незадолго до полуночи они поднялись на башню при свете фонаря.
- Я Шехерезада, - произнесла в темноте Лили. - Это Шехерезада тут лежит. Только ее наркотиками накачали. Она целиком в твоем распоряжении. Беспомощная от наркотиков.
- Каких именно наркотиков?
- Она не может говорить. Она беспомощна. Ну же, давай, делай свое черное дело!
Позже Лили сказала:
- Нет. Не уходи. Давай у окна. Высунься.
Он высунулся и стал курить. Ночь была беззвездна, цикады заглушены… Ровно семнадцать лет назад, час в час, 15 июля 1953 года, ему разрешили спуститься в спальню родителей, чтобы повидать незнакомое лицо. Карл тоже присутствовал, была там и акушерка, собиравшая вещи, а лицо матери на подушке было раскрасневшимся, и влажным, и мудрым. Киту еще не исполнилось четырех. С сердцем, внезапно вспыхнувшим, он приблизился к колыбели - но нет, в памяти его это была не детская кроватка и не корзина; это была обычная кровать, и на ней лежало существо размером со сложившегося младенца, с густыми, сырыми, светлыми волосами длиной до груди, с теплыми щеками, с посвященной улыбкой спящего. Ложное воспоминание (так он, по крайней мере, всегда полагал), подретушированное или отреставрированное теми аспектами и переливами, что ожидали ее в будущем, - ведь он, меж тем, повидал одного-двух новорожденных, и у него не было иллюзий насчет их внешности. Но теперь (высовываясь, куря, думая) он решил, что ему - в его галлюцинаторном состоянии, одуревшему от любви и желания защитить - на самом деле предстало это невероятное видение, его сформировавшаяся сестра.
Ни звезд, ни цикад. Лишь четвертушка месяца, лежащая на спинке, словно нетерпеливое дитя, готовое сразиться с бутылочкой или грудью.
- Где же наша гроза? - спросила Лили, когда он вернулся к ней.
Кит провалился в постель. Лили слишком напоминала ему сводную сестру… Все решится здесь, подумал он. Все решится в итальянском замке. С самого начала, когда взбирался на башню со своими сумками, отстав на три шага от Шехерезады (сегмент белизны в бронзовой круговерти), он сильно подозревал, что его сексуальная природа по-прежнему открыта переменам. Какое-то время это его волновало: он станет голубым и потеряет голову от Амина; он влюбится в одну из овечек посимпатичнее, из тех, что в поле за выгоном; у него, самое малое, разовьется нездоровая тяга к Уне или Кончите - или даже к Додо! Это - высшая точка моей юности, подумал он. Все решится здесь.
И оно пришло, час спустя, два часа, три часа. Неумело сбитое, дребезжащее, вроде ружья в пантомиме. Казалось, вот он - бородатый злодей в сюртуке, рыхлое колечко дыма расширяется над его мушкетоном. Неумелое - и неолитически громкое.
- Ты? - внезапно произнесла Лили.
- Да, - сказал он. - Я.
- М-м. Завтра сбудутся все твои мечты.
- Что так?
- После грозы. Мы покажем себя. Ее. Там, у бассейна.
Первый антракт
Десятилетие "Я" назвали десятилетием "Я" только в 1976-м. К лету 1970-го они успели прожить в нем лишь полгода, однако могли не сомневаться: 1970-е годы будут десятилетием "я". Потому что все десятилетия теперь стали десятилетиями "я". Ведь такого, что можно было бы назвать десятилетием "ты", никогда не бывало: строго говоря, десятилетия "ты" (в далекую феодальную ночь) назывались бы десятилетиями "Вы". 1940-е были, пожалуй, последним десятилетием "мы". При этом все десятилетия, до 1970-ш, были, несомненно, десятилетиями "он". Одним словом, десятилетие "Я" было десятилетием "Я", и правильно - самопоглощенность достигла нового уровня. Однако десятилетие "Я" было к тому же, несомненно, десятилетием "Она".
Все это устраивалось, устраивалось историей - для одного лишь Кита. По крайней мере, так ему иногда казалось. Все это делалось с мыслью о Ките.
В бедной среде (согласно одному известному историку-марксисту) "после 1945-го женщины пошли работать, потому что, говоря начистоту, больше не работали дети". Затем высшее образование - женской квоте в университетах предстояло удвоиться с четверти до половины. Плюс к тому, ни на миг не забывая потребности Кита: антибиотики (1955), противозачаточные таблетки (1960), закон о равной оплате труда (1963), закон о гражданских правах (1964), Национальная организация женщин (1966), "Миф о вагинальном оргазме" (1968), Национальная лига защитников права на аборты (1969). "Женщина-евнух" (любовь и романтика - иллюзии), "Женское право собственности" (нуклеарная семья - потребительская выдумка), "Сексуальная политика" (бездонное чувство незащищенности управляет волей человека к главенствованию) и "Наши тела, мы сами" (как добиться эмансипации в спальне) - все эти книги вышли в 1970-м, одна за другой; время было выбрано идеально. Все было узаконено. Все было, причем персонально для Кита.
* * *
1970-й год догнал его лишь в году 2003-м.
Стояло 1 апреля, или день дураков, и он еще не успел отойти от совершенно необычайной встречи со своей первой женой. Немедленной реакцией Кита по окончании этой встречи было позвонить второй жене и рассказать ей о случившемся (вторая жена решила, что это возмутительно). Придя домой, он изложил более подробную версию своей третьей жене, и его третья жена, которая почти всегда была безумно жизнерадостной, решила, что это очень смешно.
- Как ты можешь смеяться? Это же означает, что вся моя жизнь бессмысленна.
- Нет, это просто означает, что твой первый брак был бессмысленным.
Кит взглянул на свои ладони.
- Мой второй брак тоже перестал казаться такой уж умной затеей. Внезапно. Вот тебе и ответная реакция.
- М-м. Разве можно так говорить? Подумай о мальчиках. Подумай о Нате с Гасом.
- Верно.
- А третий брак что же?
- Вроде бы ничего. Благодаря тебе, дорогая. Только все это время я просто… Теперь я себя чувствую еще хуже. Ментально.
Раздался звонок в дверь.
- Это Сильвия, - сказала она (имея в виду свою взрослую дочь). - Смотри на вещи позитивно. Слава богу, у тебя не было детей от этой старой сучки.
* * *
Жила на свете прекрасная девушка по имени Эхо, и полюбила она прекрасного юношу. Однажды, во время охоты, юноша, отбившись от сонмища спутников верных, позвал:
- Эй, где же вы? Здесь кто-нибудь есть?
Эхо же, украдкой наблюдавшая за ним издалека, откликнулась:
- Есть. Есть, есть, есть.
- Я тут! - крикнул он. - Сюда!
И зовет зовущего нимфа:
- Сюда. Сюда, сюда, сюда.
- Зачем ты бежишь?
И в ответ юноша сам столько же слов получает.
- Здесь мы сойдемся!
- Сойдемся, - ответствует Эхо. - Сойдемся, сойдемся, сойдемся.
* * *
Вот что пишет наш историк-марксист:
Почему выдающимся модельерам - породе, печально известной своей неспособностью к анализу, - порой удается предвидеть положение вещей лучше, чем профессиональным предсказателям - один из наиболее темных вопросов в истории, а для историка культуры - один из наиболее важных.
Так каковы же портновские хроники рассматриваемого периода? Готовясь к поездке в Италию, Кит позаботился о том, чтобы привести в общепринятую норму свой не особенно обширный гардероб: джинсы, рубашки, футболки и единственный костюм. Но видели бы вы его весной, рыщущим взад-вперед по Кингс-роуд вместе с идентично одетым Кенриком: сапоги из змеиной кожи на высоком каблуке, брюки-клеш, ремень, массивный, как якорь, рубашка с рисунком "восточный огурец", военный мундир с золочеными эполетами, а вокруг шеи повязан замызганный шелковый шарф.
Что касается девушек - взять, к примеру, хоть ту же Шехерезаду: скромные сандалии в стиле Клеопатры (на каблуке рюмочкой), дальше - огромная протяженность голой коричневой икры и бедра, два упругих стебля, идущие все вверх и вверх, все дальше и дальше, дальше вверх, и наконец, в самый последний момент (все уже готовы умереть от растущего напряжения), - соцветие в форме легкой летней юбки, едва ли шире ремешка часов; затем - еще одна протяженность (влажная впадина пупка), берущая начало убедительно низко на бедрах, заканчивающаяся собранной петлей прозрачной блузки, а в завершение - ничем не скованная ложбинка на груди.
Подводя, в некотором приближении, итоги: ребята одевались как клоуны, с готовностью (и они были совершенно правы) отказавшись примерно от трети своих владений, не выставляя никаких условий. А девушки? Было ли это - все это выставление напоказ, - предназначалось ли оно для того, чтобы подсластить пилюлю перехода власти? Нет - ведь прийти к власти им предстояло так или иначе. Или таким способом они говорили спасибо? Может быть, но прийти к власти им предстояло так или иначе. Нынче ему кажется, что выставление напоказ было выставлением - не женской власти, конечно, нет, но женского величия.
* * *
Стоя над раковиной в своем кабинете, или студии, в дальнем конце сада, Кит обрабатывал рану на тыльной стороне ладони. Получил он ее в начале марта, когда костяшки его кисти вступили в нерешительный контакт с кирпичной стеной. Теперь ранение находилось на стадии третьей корочки, однако он по-прежнему его обрабатывал, промокал, дул на него, лелеял - бедная его рука. Эти маленькие боли походили на маленьких домашних животных или на растения в горшках, которых внезапно поручали твоим заботам; их надо было кормить, или выгуливать, или поливать.
Стоит пройти полувековую отметку - и плоть, покрывающая человека, начинает истончаться. А мир полон лезвий и колючек. Пару лет твои руки изрезаны и исцапараны, словно коленка школьника. Потом приучаешься предохраняться. И продолжаешь этим заниматься, пока, под конец, не начинаешь заниматься одним только этим - предохранением себя. Пока же приучаешься к этому, ключ от двери - гвоздь, торчащий из двери, заслонка почтового ящика - нож для резки мяса, а сам воздух полон колючек и лезвий.
* * *
Стояло 10 апреля 2003 года, и Кит читал газету в кафе. Багдад пал. Эта новая битва, между исламом и христианством: детская, но настойчивая мысль (пришедшая Киту от раздавленного в нем поэта) была примерно такая: но ведь когда-то мы так хорошо ладили, верующие и неверные… Борьба, по сути, шла не между разными религиями или разными странами. Борьба шла между разными столетиями. Как назовут ее будущие историки? Возможно, Войной времени или Войной часов.
Тайная полиция режима, который только что свергли, звалась Джихаз ханин. В нее входили пыточные подразделения, чьи оперативники были адептами боли. При этом Джихаз ханин переводилось как "инструмент желания". Эту фразу он мог понять лишь в одном смысле - как описание человеческого тела.
* * *
Его рана, рана иного рода, маячила перед ним в итальянском замке. Она была чувственной противоположностью боли: ее орудия блаженства, губы, кончики пальцев. А что осталось после всего? Ее кандалы, тавро.
Все это было здесь, повсюду вокруг них. Что им, юным, оставалось делать? Реакция на перемены, перестройку власти: вот через что они начинали пробираться на ощупь, вместе с миллионами других. То была революция.
Видишь, что уходит, видишь, что остается, видишь, что приходит.
КНИГА ВТОРАЯ
Сердцезвон
1. Куда смотрит полиция?
Под горящей балкой звезды-солнца сидел он, без рубашки, у бассейна, склонив лицо над страницами "Перегрина Пикла". Перегрин только что попытался (неудачно) накачать наркотиками (и подвергнуть насилию) Эмили Гонтлет, свою богатую невесту… Кит то и дело смотрел на часы.
- Ты то и дело смотришь на часы, - сказала Лили.
- Не смотрю.
- Смотришь. Причем сидишь тут с семи часов.
- С восьми тридцати, Лили. Прекрасное утро. И потом, я хотел попрощаться с Кончитой. Знаешь, у нас с Кончитой много общего. И не только то, что мы оба - приемные дети… И вообще, я про время не думал. Я думал про то, как девушек накачивают наркотиками. Они все как сговорились.
- Какая связь между временем и девушками, которых накачивают наркотиками? Наверное, накачивать девушек наркотиками было единственной надеждой - в те дни. По-другому не получалось.
- Ага. - Тут ему вспомнилась другая бывшая подружка, Дорис. - Ага. Вместо того чтобы твердить им о сексуальной революции… Ну что, решила? Загорать сверху или не загорать?
- Да. Ответ - нет. Поставь себя на мое место. Тебе бы понравилось сидеть тут голышом рядом с Тарзаном?
Он поднялся и зашагал к кромке воды. Поодиночке пришли и ушли Уна с Амином - несколько дорожек с утра; а Кит размышлял о ненадежной оптике плавательного бассейна. Его стены и дно были металлически-серыми. Когда вода не колыхалась, поверхность ее сияла цельно и непроницаемо, подобно зеркалу; когда по воде шла рябь или когда менялся свет (от тени к ослепительному блеску, но и от блеска к тени тоже), она становилась полупрозрачной, и видно было толстую затычку на дне у глубокого края и даже редкие монетки или заколки для волос. Он задумался над этим: серый новый мир стекла и непрозрачности взамен колышащейся, скользкой, ленточной голубизны бассейнов его юности.
- Вот она, идет.
Шехерезада переливала свое тело через три уровня склона, что спускался террасами; приближаясь к воде, она пробиралась через беседочно-оранжерейное окружение, босиком, но в теннисной одежде: светло-зеленая юбка в складку и желтая рубашка. Она скрутила с себя нижнюю половину костюма (ему представилось яблоко, с которого срезают кожуру) и вытащила себя из верхней; затем, превратив свои длинные руки в крылья, она расстегнула верхнюю часть бикини (и та исчезла - исчезла с легчайшим пожатием плечами), одновременно проговорив:
- Еще одна несносная вещь.
Конечно, и тут ничего несносного не было. Напротив, обращать даже малейшее внимание на то, что открылось взорам, было бы позорной незрелостью, поведением буржуазным (и неклевым); поэтому Киту досталась нелегкая задача: смотреть на Лили (в домашнем халате и шлепанцах, по-прежнему сидящую в тени), одновременно причащаясь образа, которому суждено было на какое-то время оставаться в одинокой-одинокой пустыне его периферийного зрения. Спустя тридцать секунд или около того, пытаясь дать облегчение застрявшим нервам в застрявшей шее, Кит уставился вверх и вдаль - на золотые склоны горного массива, отдававшиеся эхом в светлой голубизне. Лили зевнула и сказала:
- Какая еще несносная вещь?