Он, Кит, не был типичным представителем двадцатилетних, но в одном отношении типичным он был: считал, что все вокруг безмятежно статичны в своем существовании - все, кроме двадцатилетних. Правда, даже он мог утверждать, что всех троих гостей ждут драматические повороты и частые перемены. Поводом для этого, разумеется, служило горе Кончиты. И наследство Прентисс, и разрешение всевозможных тяжб и сложностей с ее родителями, многочисленными дядьями и тетками, тремя братьями и шестью сестрами. Существовала тут еще и некая неопределенность, касающаяся Додо, чья тучность в перспективе была не расплывающейся, но туго натянутой, напряженной; плоть ее обладала эластичностью сильно - до твердости - надутого шарика. Интересно, лопнет ли она, Додо, пока здесь гостит? Или просто будет становиться все толще и краснее лицом? Это были вопросы насущные.
- Хоть бы солнце выглянуло, - сказала Шехерезада, когда они завтракали в кухне. - Ведь люди, не на шутку толстые, обожают бассейны.
- Правда? - спросил Кит. - Почему?
- Потому что они теряют в весе столько, сколько весит вытесняемая ими вода.
- А воды будет много, - сказала Лили. - Не могу решить, хочу ли я увидеть ее в купальнике. Представьте себе ее бедные колени.
В знак сочувствия к коленям Додо наступила тишина. Затем Кит веско произнес:
- Когда я на нее смотрю, у меня такое ощущение, будто вижу нечто размером с человеческое несчастье.
- М-м. А тебе не кажется, что это железы?
- Это не железы, - сказала Лили, - это еда. Ты видела, как она вчера вечером с гусем управлялась? Два раза добавку брала.
- И Кончита тоже налегала - будь здоров.
- Да, поневоле задумаешься. Я про Додо.
- Не говори. Если сравнить, - заключила Лили, - собственные переживания начинаешь видеть совсем в другом свете.
* * *
Каждый день в замке появлялась целая команда слуг из деревни. Никогда прежде Кит не бывал постоянно в компании слуг.
Его биологические родители оба принадлежали к классу слуг: мать - горничная, отец - садовник. В любом случае Кит отличался левыми настроениями (весьма неярко выраженными по сравнению с теми, что питал пламенный Николас), а потому у него, конечно, сложились некие взаимоотношения со слугами в замке, взаимоотношения, состоящие из кивков и улыбок, и, как ни странно, поклонов (склонений верхней части тела в официальной манере), и нескольких итальянских слов, особенно с Мадонной, которая, помимо прочего, застилала все постели, и с Эуженио, номером вторым по части роз и газонов. Обоим было лет по двадцать пять, и иногда, когда они ненадолго оставались наедине, их можно было увидеть смеющимися. И потому Кит начал гадать, не придет ли к ним любовь, к смотрительнице постелей и смотрителю цветов. А еще Эуженио занимался верандами и выращиванием фруктов.
Стало быть, ход его мыслей был прозрачен. Однако к тому времени он успел прочесть достаточно, чтобы знать об ожесточении слуг, о бессильной ярости, испытываемой слугами. Он надеялся, что сам он не унаследовал этого; он полагал, что ожесточение должно скапливаться позже, к концу жизни слуг, с возрастом, которого его родители не достигли… Кита с детства приучили думать, что все это - его происхождение - не так уж важно, не так уж важно. И пока он с этим соглашался. Кстати говоря, он всегда знал, что Тина ему не мать, а Карл - не отец. Эта информация составляла его колыбельную. Ты наш приемный сын, и мы тебя любим, напевала Тина по меньшей мере год, пока он не начал понимать. Происхождение было не так уж и важно. И он решил сказать об этом пару слов Кончите, прежде чем она отправится на север.
У Кончиты было два плюшевых зверька: Патита (утенок) и Кордерито (барашек), и она обожала раскрашивать - ей было двенадцать лет, а она по-прежнему обожала раскрашивать. До смерти хочется пораскрашивать (произн. "пораскрасивать"), говорила она, когда обед подходил к концу. Извините, но я пошла (произн. "посла"). До смерти хочется пораскрашивать. На этом она уходила в библиотеку со своими книжками-раскрасками. Морские берега, машины и автобусы, девичья одежда и, конечно, всяческие цветы.
* * *
Лили подошла к нему, когда он сидел за круглым каменным столом на самой верхней террасе восточного сада. Потеплело, но небо по-прежнему хмурилось, и свет был желтушный, как обычно при низком давлении, предвестник грозы. В желтоватом воздухе различимы были запахи: il gelsomino (жасмин), il giacinto (гиацинт), l'ibisco и нарциссы, нарциссы… Кит все еще осмысливал события - или не-события (он сам не понимал) - путешествия через Пассо-дель-дьяволо бок о бок с Шехерезадой. Он сам не понимал. Кого ему было спросить?
- Ты с одного на другой перескакиваешь, - заметила Лили.
- Ну а как их иначе закончить? Я не про "Тома Джонса"; "Том Джонс" - замечательная книга. И вообще, Том - парень что надо.
- В каком смысле?
- Подонок. Но "Кларисса" - это кошмар. Ты не поверишь, - сказал он (а он, кстати говоря, решил чаще ругаться), - но у него две тысячи страниц уходит, чтобы ее выебать.
- Господи.
- Вот-вот.
- Но если серьезно, ты себя послушай. Обычно когда ты читаешь роман, то все время твердишь о вещах, ну, я не знаю, типа уровня восприятия. Или глубины морального порядка. А теперь - сплошная ебля.
- Это не сплошная ебля. Один раз за две тысячи страниц. Разве это сплошная ебля?
- Нет, но твердишь ты только об этом.
Змиев в этом саду не было, зато были мухи: на средней дистанции - расплывчатые пятнышки смерти, а вблизи - вооруженные участники движения за выживание с лицами-противогазами. Еще тут были шелковые белые бабочки. И огромные пьяные пчелы, пульсирующие шары, словно несущие свой собственный электрический резонанс; когда они врезались во что-нибудь твердое - ствол дерева, статую, цветочный горшок, - то звонко отскакивали назад: положительный заряд отталкивается положительным.
- Две тысячи страниц - столько, наверное, на это и уходило. Когда?
- Э… в тысяча семьсот пятидесятом. Да и то ему пришлось одурманить ее наркотиками. Угадай, что она делает потом? Умирает от стыда.
- И это должно выглядеть печально.
- Да нет. Она все лепечет о том, как она счастлива. Я буду, э-э… блаженно купаться в благословенных плодах Его прощения… в вечных покоях. Она очень буквально это понимает. Свое райское вознаграждение.
- Свое райское вознаграждение за то, что ее выебали, накачав наркотиками.
- Лили, это было изнасилование. На самом деле более-менее ясно, что она с самого начала была от него прямо-таки без ума. Они все трясутся при мысли о насилии. - Она уже начинала смотреть на него с пониманием, так что он продолжал: - В "Томе Джонсе" девушки могут ебаться - если они оторвы или аристократки. Молочница. Или достопочтенная хозяйка. Но Кларисса из буржуазной среды, поэтому приходится ебать ее, накачав наркотиками.
- Тогда ведь она будет не виновата.
- Ага. И может и дальше заявлять, что не хотела. В общем, две тысячи страниц она все-таки продержалась. Это миллион слов, Лили. Тебе удавалось продержаться миллион слов? Когда вела себя как парень?
Лили вздохнула:
- Шехерезада мне только что рассказывала про свою неудовлетворенность.
- Какую неудовлетворенность?
- Сексуальную. Естественно.
Закурив, он сказал:
- Она еще не знает, что красива?
- Знает. И про сиськи свои знает. Если тебе так интересно.
- И что она про них думает?
- Думает, что они в самый раз. Только теперь они очень чувствительны, и от этого неудовлетворенность еще больше.
- Сочувствую ей. Но все-таки. Через главу-другую появится Тимми.
- Может быть. Она только что получила письмо. Он не может оторваться от Иерусалима. Ох и сердита же она на него. Еще у нее большие надежды на Адриано.
- Кто такой Адриано?
- Не очень-то ясно ты выражаешься, - заметила Лили. - Ты же, наверное, хотел сказать: кто такой, на хуй, этот Адриано?
- Нет, не хотел. Ты, Лили, идешь по ложному следу. Кто такой Адриано?.. Ладно: кто такой, на хуй, этот Адриано?
- Вот-вот. Так больше подходит к твоему злобному взгляду. - Лили резко и коротко рассмеялась. - Он - скандально известный плейбой. И граф. Или станет графом в один прекрасный день.
- Все итальянцы - графы.
- Все итальянцы - бедные графы. Он - богатый граф. У них с папой у каждого по замку.
- Подумаешь. Я только вчера понял. В Италии повсюду замки. То есть каждые ярдов сто - замок. У них что, этот самый… период феодальных междоусобиц долго продолжался?
- Не особенно, - ответила Лили - она читала книгу "Италия: краткая история". - К ним все время вторгались варвары. Погоди. - Лили методично сверилась со своими записями. - Гунны, франки, вандалы, вестготы и готы. Потом Киты. Киты были хуже всех.
- Вот как? И когда же мы познакомимся с Адриано?
- Это как раз то, что ей нужно. Человек ее круга. А как тебе Перевал дьявола - пощекотал нервы?
На заднем сиденье "фиата" он поместился между Прентисс и Шехерезадой, в то время как Лили ехала в так называемом кабриолете (элегантном красном автомобиле с откидным верхом) с Уной и Кончитой. На заднем сиденье Прентисс не шевелилась, а Шехерезада на каждом крутом повороте клонилась к нему, падала к нему в объятия. Шел сильный дождь, и через Пассо-дель-дьяволо они всего лишь прорулили, поглазели на него в окошко. И все равно Кита захватило буйство чувственных впечатлений; он уподобился молодым людям Монтале, каждая из его желез превратилась в Джокопо, Джованни, Джузеппе. Ее рука и бедро время от времени начинали прижиматься к его руке и бедру. Ее золотистые ароматные волосы копной собирались на миг у него на груди. Неужели это - обычное дело? Неужели это что-то означает? Эй, Прентисс, хотелось сказать ему. Ты многое повидала. Так что все это значит? Смотри. Шехерезада все время…
- Мне понравилось. Настоящий серпантин, очень страшный.
- М-м. Страшный. Еще бы. Когда Додо втиснулась на переднее сиденье.
- И всегда со стороны обрыва - вот спасибо.
- Господи. Ты небось перепугался до ужаса.
В машине Кит говорил себе, что Шехерезада просто наполовину спит. И действительно, она отключилась на пару минут, прямо перед тем, как они повернули обратно; голова ее доверительно покоилась на его плече. Потом она рывком очнулась, кашлянула и взглянула на него через ресницы, улыбаясь своей непостижимо щедрой улыбкой… И все началось по новой, ее рука, прижатая к его руке, ее бедро, прижатое к его бедру. Что ты думаешь, Лили? Елки-палки, видела бы ты ее на днях в ванной. Очередная промашка с замком, Лили, и вот она, в голубых джинсах и лифчике. Что она хочет этим сказать? А может, ее привычное мышление еще отстает от фактов ее преображения. Порой она по-прежнему видит в зеркале во весь рост филантропшу-мышку в практичных туфлях и очках. А не крылатую лошадку в голубых джинсах и белом бюстгальтере с тончайшей голубой каемкой.
- Мне показалось, что Уиттэкер каждый раз, когда поворачивал влево, еле выруливал, - сказал он.
- Поэтому я с Уной и поехала. Ваша правая передняя шина, видно, совершенно спустила.
- Я все думал, машина просто прекратит борьбу и перевернется. А как тебе Перевал дьявола?
- Нормально. Кончита клевала носом. А крыша протекала.
Он закрыл глаза. Пчелы-задиры гудели и искрились. Он выпрямился. На него уставилась муха, замершая на каменной столешнице. Он отмахнулся от нее, но она вернулась, затаилась и уставилась. Череп и кости в миниатюре… В этом деле с Шехерезадой бабочки, как представлялось Киту, встали на его сторону. Бабочки: игрушки на празднике, кукольные вееры и платочки - безнадежные оптимисты, щебечущие мечтатели.
Кит знал - это было нетипично для двадцатилетнего (преимущество, проистекавшее из его своеобразных обстоятельств), - что умрет. Более того, он знал: когда этот процесс начнется, лишь одна вещь будет иметь значение - как шли дела с женщинами. Лежа при смерти, человек обшаривает свое прошлое в поисках любви и жизни. И это, мне кажется, правда. Масштабно мыслить Кит умел. Однако текущую ситуацию, текущий процесс - он видел зачастую в неверном свете.
* * *
- Господи, да у них тут есть все.
Он имел в виду библиотеку, с полок которой извлек экземпляр "Памелы" (подзаголовок: "Вознагражденная добродетель"), принадлежащей перу автора "Клариссы", и экземпляр "Шамелы", принадлежащей перу автора "Тома Джонса". "Шамела" была пародийной атакой на "Памелу", призванной обнажить ее фальшивую набожность, ее мелочную вульгарность и ее некомпетентно сублимированный разврат - "lechery", западногерм. происх., от "lick" - лизать.
- Значит, Прентисс стала богатая, - сказал он. - Или богаче.
- Богаче. Кажется, - ответила Кончита.
Встав из-за письменного стола, она подошла к окну. Форма ее круглящегося живота в бесформенном черном балахоне. Она произнесла своим неестественно глубоким голосом:
- Хочу, чтобы эти розы вышли как настоящие.
Сто бы… высь ли…
- Как ты сюда приехала из Америки, Кончита? В смысле, на корабле или на самолете? Самолетом? Каким классом?
- Прентисс впереди. Мы сзади.
- Как же Додо выдержала? Я про еду. Поднос.
Двенадцатилетнее дитя вернулось к столу и взяло карандаши, сиреневый и багряный, со словами:
- Додо откидывается как можно дальше и в дырку… - она изобразила букву V рукой, выпрямив пальцы, - и в дырку кладет журналы. А на них ставит поднос.
Даль-се… Киту не терпелось передать это Лили (ноу-хау для толстяков в самолете), но не так сильно, как бывало раньше. Он по-прежнему был многим обязан Лили. Благодарность - это ему удавалось хорошо. По его мнению, это был его единственный эмоциональный дар. Вот и сейчас, сидя, он испытывал благодарность за стул под собой, за книгу перед собой. Благодарность и приятное удивление. Он испытывал благодарность за шариковую ручку в пальцах, приятное удивление от колпачка на ручке. Кончита продолжала:
- А потом все съедает. Даже масло все.
Он сказал, как намеревался сказать:
- Завтра перед отъездом я тебя, может, не увижу. Ты знаешь, что меня усыновили? Усыновление - это нормально.
Голова ее не шевельнулась, но радужки оторвались от страницы, и ему тут же стало стыдно - он понял, что усыновление (как мелкое экзистенциальное неудобство) в реестре Кончитиных проблем стояло не особенно высоко.
- Нормально, - сказала она.
- Я имел в виду - позже. - Мгновение он рассматривал ее, лунную чистоту ее лба, беспорядочные сумерки и розы ее щек. - Я имел в виду - позже. Очень жаль, что с твоими родителями такое произошло. До свидания.
- Adios. Hasta luego. Мы, наверное, вернемся.
* * *
"Мамы нету, папы нету, малышня ругается. Тот, кто первый скажет "кака", без трусов останется". Так, по словам его матери, распевала она со своими сестрами еще в 1935-м…
- Уверяю тебя, я повидал одаренных мусульман, - сказал Кит. - Тебе не кажется, что красивее их нет людей на земле?
- Да, кажется. Весь полумесяц.
Они с Уиттэкером играли в шахматы на "закатной террасе" - обращенной на запад. Уиттэкер рассказывал ему о том, что можно, чего нельзя делать, когда ты влюблен в Амина. Правила типа "нельзя" были куда более многочисленны. Кит продолжал:
- Да я сам когда-то встречался с двумя мусульманскими цыпками. Ашраф. И малышка Дилькаш.
- Каких национальностей? Или ты не различаешь?
- Ашраф из Ирана, Дилькаш из Пакистана. Ашраф была классная. Выпить любила и дала в первый же вечер. Дилькаш была вовсе не такая.
- Значит, Ашраф можно. А Дилькаш - нельзя.
- Угу. Дилькаш всегда было нельзя. - Кит скрючился на своем сиденье. По правде говоря, его мучила совесть по поводу Дилькаш. - Николаса я никогда не спрашивал, а сам так и не могу разобраться. Поэтому спрошу тебя.
По сути, Уиттэкер во многом напоминал Николаса. Оба разговаривали готовыми предложениями - даже готовыми параграфами. Оба все знали. И поначалу казалось, что они чем-то похожи внешне. Много лет обучавшийся в британской школе-интернате, Николас, естественно, прошел через гомосексуальный период. Однако нынче в Николасе чувствовалась политическая воля - то, что называли "сталью", по крайней мере, политики. А Уиттэкер, с его заплатками на локтях и толстыми очками, этим не отличался.
- Ашраф, Дилькаш. Иран, Пакистан - какая разница? В смысле, они же обе арабки. Да? Нет. Погоди. Ашраф арабка.
- Нет, Ашраф тоже не арабка. Она персиянка. А разница, Кит, в том, - продолжал Уиттэкер, - что Иран - загнивающая монархия, а Пакистан - исламская республика. По крайней мере, по названию. Еще вина. Ох, прости. Ты ведь не увлекаешься.
- Немножко увлекаюсь. Ну, ладно, давай… Дома у Дилькаш родители по вечерам пили шипучку. Представь. Взрослые мужчина и женщина по вечерам пьют шипучку. Амин пьет?
- Пьет? Для него это просто, в общем, чрезвычайная непристойность. Гашиш курит. С другой стороны.
- Ашраф была классная, а вот с Дилькаш я так и не… - Кит остановился. - Так, а что это за драма, - спросил он, закуривая, - с Амином и грудями Шехерезады?
- Амин, - сказал Уиттэкер, низко склонив лицо над доской, - пидор в гораздо большей степени, чем я. Гораздо.
- Значит, у вас есть градация. Ну да, почему бы и нет. Конечно есть.
- Конечно есть. И Амин - пидор в очень большой степени. Отсюда и серьезность проблемы, которая возникла у него с грудями Шехерезады.
- Я его теперь совсем не вижу.
- Я тоже. Дело обстоит хуже, чем когда-либо.
- Упражнения.
- Упражнения.
- Слишком худой.
- Слишком толстый. Слишком худым он был где-то до второй половины дня понедельника. Теперь он слишком толстый.
Уиттэкер по большей части питался с ними, хотя к обитателям замка не принадлежал. Они с Амином жили в современной квартирке ниже по холму. Киту представился Амин, восемнадцатилетний и по-пиратски красивый, с недостающим верхним резцом, с пушистыми ресницами, которые закручивались прямо кверху и назад, словно гаремные туфли. Ему не хотелось этого говорить, однако Амин Киту довольно сильно нравился. При виде его он каждый раз чувствовал мимолетное давление в груди. Оно не шло ни в какое сравнение с горой, наваленной на него присутствием Шехерезады, и тем не менее оно было.