- Видишь, лает. Это собака.
- Чего она хочет, так это снова стать крысой. - Хочет уйти от всего этого. Без фанфар - скромное возвращение в царство грызунов. - Она хочет уйти от бархатной подушечки и пластмассовой кости. Хочет взбежать по водосточной трубе.
- Какой ты противный. Видишь, она лает. Следовательно, это собака.
- Это не лай. Это писк.
- Это определенно визг. Ей стыдно за тебя. Ты ее хочешь ошельмовать. Она лает на тебя. Так она тебе пытается сказать: отвали.
Они пошли по дорожке, что карабкалась вверх по склону (и ныряла под дорогу, и выкарабкивалась наружу на той стороне), и увидели Шехерезаду - в процессе выхода из кремового "роллс-ройса". Она на секунду склонилась к окну - ее зеленая юбка оттопырилась; потом она стояла и махала вслед рванувшейся вперед машине. На миг Киту показалось, что машина без водителя, но тут высунулось бронзовое предплечье, им лениво поразмахивали, потом оно убралось.
- Ну что? - спросила Лили, когда они встретились с Шехерезадой у ворот.
- Сказал, что любит меня.
- Не может быть. На какой стадии?
- В первом гейме первого сета. Счет был по пятнадцати. Завтра он приходит обедать. Причем у него множество планов.
- И что?
- Он был бы абсолютным идеалом, - сказала Шехерезада, скорчив плаксивую рожицу. - Если бы не одна только мелочь.
* * *
"Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы // Новые".
Я согласился с Китом, когда он решил, что ее красота наступила, прибыла, только что с корабля… Лет семь или восемь назад Кит сказал своей сестре: "Ты теперь так быстро растешь, Ви. Давай немножко посмотрим на твою руку и попробуем засечь, как она растет". Они все смотрели и смотрели, пока им на самом деле не показалось, будто ее рука ощутимо дернулась вперед. Дар Шехерезады все еще пульсировал на подходе. Только что с корабля, но с каждым днем их, даров, становилось больше. Она повернулась, чтобы уйти назад, на пристань, грузчики закричали: "Signorina, signorina", - и появился еще целый сундук шелков, красителей и специй. Английская розочка, однако оживленная тем, что ни с чем не спутаешь, чем-то американским, более твердым и ярким - приток драгоценных металлов из Нового Света. В ней почти не осталось места, куда все это можно было бы положить, - непонятно было, как же все это поместится.
Менялся и Кит - однако не внешне… Тут, в замке, если идти его каменными коридорами, эхо было громче шагов, и попадались разрывы, вызванные жалкой леностью скорости звука. Синкопированные шаги. Хелло. Эхо. И к тому же постоянно было видно собственное отражение: в неожиданных местах, в шикарных, подернутых рябью зеркалах, разумеется, а еще в серебряных тарелках и супницах, в лезвиях и зубцах увесистых столовых приборов, в пластинах лат, в толстых освинцованных окнах после наступления темноты.
Внутренне Кит менялся. В нем появилось нечто такое, чего не было прежде.
- Ну? Так чем же плох Адриано? - спросил он Лили тем вечером в салоне.
- Не скажу. Погоди, сам увидишь. Все, что могу сказать, - он очень хорош собой. С превосходно выточенным телом. И очень интеллигентный.
В раздумье глаза Кита двинулись вбок.
- Ну да, у него ужасный смех и очень высокий голос. - Лили серьезно покачала головой.
Он подумал еще и сказал:
- Ну да. Он чокнутый.
- Нет. Это ты чокнутый. При этом в тебе даже теплоты нет.
Кит пошел в кухню.
- Чем плох Адриано? - спросил он Шехерезаду.
- Я обещала Лили, что не скажу.
- Это что же, э-э, непереносимо? Его недостаток?
- Да я сама не знаю. Посмотрим.
- Он что…
- Хватит вопросов. Не искушай меня. А то я расколюсь. Сегодня со мной такое уже произошло один раз. Проболталась.
* * *
Тем вечером за ужином он провел мысленный эксперимент, или чувственный эксперимент: впервые посмотрел на Шехерезаду любовными глазами. Словно он ее любит, а она любит его в ответ. Выказывая дружеские чувства Лили, Уне и Уиттэкеру, он смотрел на Шехерезаду - так часто, как только смел, - любовными глазами. А что они видят, эти глаза? Они видят нечто эквивалентное произведению искусства, видят ум и талант и захватывающую сложность; минуту за минутой он представлял себе, что сидит в приватном зале для просмотра, что он - свидетель первого представления незабываемой спонтанности. За кадром этого фильма режиссер, гений с тяжелой судьбой (и, вероятно, итальянец), поступал мудро - спал с этим великим открытием. Ну конечно. Смотрите, как он ее подсветил. Сразу видно.
Кит уронил голову и уставился на зернистую муть на донышке своей кофейной чашки. В нем было нечто такое, чего не было прежде. Оно родилось, когда Лили произнесла слово "невтерпеж".
То была надежда.
* * *
И вот они здесь, в десятилетии "Она", да только все как один - в средоточии нарциссизма. Они не похожи на старших и не будут похожи на младших. Потому что помнят, как было прежде: бремя на плечах индивидуума было легче, когда человек жил своей жизнью более автоматически… Они - первые за все время с тех пор, как вырвались в это безмолвное море, где поверхность - горящий подобно зеркалу щит. Внизу, у грота, внизу, у оранжереи, там лежали они, нагие, не считая инструментов желания. У них было Эхо, у них было эго, они были отражениями, они были светляками с их люминесцентными органами.
3. Самый высокий из земных престолов
Кит, дорогой мой малыш!
Шлю плохие вести о нашей поразительной сестрице (как, по-твоему, насколько плохо дело?), поэтому попробую тебя развеселить, пока снова не расстроил: Займется сердце, чуть замечу. Сердце - одинокий охотник. Дубовые сердца. Сердце тьмы. Схорони мое сердце у Вундед-Ни. И разорвалось сердце великое.
- Что тут такого смешного? - спросила Лили, намазывая джем на тост и наливая себе вторую чашку чая.
- Это у нас игра такая. У нас с Николасом. Бот, посмотри.
- Повторяю вопрос. Что тут такого смешного?
- "Сердце" надо заменить на "член мой". Например: разбился член мой редкостный…
- Сердце - одинокий охотник, - сказала она. - Это разве не женщина написала?
- А, если женщина, тогда вместо "член мой" подставляешь "пипка".
- Схорони… Немного нескладно, тебе не кажется?
- Да. Очень. - Он объяснил, что, когда растешь в просвещенном доме, где все разрешается и прощается, где не осуждают ничего, кроме осуждения, у тебя вырабатываются пагубные привязанности. - Мы всегда этим занимались. Там еще куча всякого.
- Возможно, им следовало быть менее просвещенными. С твоей поразительной сестрицей.
- М-м. Возможно.
Письмо лежало на подносе для завтрака. А поднос для завтрака - каковой Лили, уставив едой, героически удерживала в воздухе - заключал в себе отдельную информацию. Сомнений больше не было: теперь Кита и Лили связывали отношения брата и сестры - отношения, лишь в незначительной степени оживляемые еженощным кровосмесительным преступлением. А прошлой ночью никаких преступлений, никаких актов практической эндогамии совершено не было. Это было перенесено на потом - что и составляло открытое иносказаниям содержание чая, тостов, апельсинов, порезанных четвертушками.
- Теперь ты, наверное, хочешь прочесть остальное. Перегибаясь мне через плечо. А вот и нельзя.
- Не жадничай.
- Ну ладно. Но только после того, как ты мне скажешь, чем плох Адриано. И почему Шехерезаде его так нестерпимо жаль.
- У каждого из нас есть свой маленький недостаток.
- Верно. И какой же у него?
- Но я хочу, чтобы это был приятный сюрприз.
- О'кей, - сказал он. - Только не перебивай.
Позавчера вечером я водил Вайолет на вечеринку у Сью с Марком. Среди прочих интересных моментов там была утка, которая переваливалась по полу и везде гадила, а еще - похожая на ведьму девушка, которая переваливалась за ней, на корточках, с рулоном туалетной бумаги в руке. В общем, обычный хипповской ад (плюс уродовыставка и родео болванов), а Ви, в общем и целом, вела себя так, как и ожидалось. Необычно было то, что произошло по дороге туда.
- Ой, а Николас, наверное, никогда не якшается с хиппи.
- В сексуальном смысле? Нет. Не якшается. Почти. Он ведь до того левый. Я ему все время говорю: "Тебя, парень, не та революция занимает". Но он разве слушает?
- А ты считаешь, что он должен. Якшаться.
- Нет, меня просто удивляет. Девушки на него всегда вешаются. А он никогда не отвечает. Молли Симс на него вешалась.
- Молли Симс? Не может быть.
- Может. Настолько неприлично вешалась, по его утверждению, что на следующий день написала ему записку с извинениями.
- Но она же прославилась тем, что почти ни с кем не спит. Молли Симс? Вранье.
- Я так и сказал. Он у нее заночевал после одной вечеринки, а она пришла пожелать спокойной ночи. В ночнушке. И села вот так, подняв коленки.
- И что он увидел?
- "Пипиську под соусом". Так он говорит.
- Вранье.
- Я так и сказал. А он - нет, говорит. "Вонючую пипиську под соусом". Я ему тоже не поверил. Тогда он мне записку показал. Это уж слишком - нет, правда. Когда вот так вешаются.
- Еще бы… Знаешь, мне прошлой ночью снилось, что ты изучаешь секс в Оксфорде. Все было совершенно как в обычной жизни. В моем сне. Только ты изучал секс в Оксфорде.
- А какие я оценки в диплом получил?
- Неважные. Ненавижу сны.
- Не перебивай.
Я забрал ее окало десяти из какого-то бара в Ноттинг-хилле. Со мной был поэт Майкл Андервуд. Ты с ним знаком? Короче, в такси (ну что тут скажешь?) у меня внезапно возникло чувство, будто у меня на лице выросли усы. Усы оказались не мои - Майкла. Тогда я говорю, спасибо, Майкл, не надо, и мы снова стали разговаривать про Уильяма Эмпсома и И.-Э. Ричардса. Он, знаешь ли, голубой. Не скачет, не ржет, как жеребец - чего нет, того нет, - но явно голубой и доволен этим. Так вот. Вайолет была с какими-то девушками, так что на следующую поездку нам понадобилось два кэба, и она влезла в один с Майклом. На том конце (а это было не так уж далеко) он выкарабкался с таким видом, как будто только что пережил Сталинградскую битву. Стоит, волосы растрепаны, рубашку обратно заправляет, галстук вытаскивает - он между ключиц застрял - и говорит (заметь: он картавит и проглатывает "р", как Денисов в "Войне и мире"): "Слушай, я уж думал, твоя сестра меня прямо-таки живьем сожгет".
- Сожгет?
- Сожрет. - Это было одно из качеств, которые нравились ему в Лили - она читала с той же скоростью, что и он (и знала все, что можно было знать о его сестрице). - Сожрет. В том смысле, что она похотлива, как Шехерезада в твоем представлении.
В тот момент ситуация показалась мне до смешного симметричной, и только на другой день это дело начало меня преследовать. Тогда я позвонил Майклу, и мы с ним отправились куда-нибудь выпить. Лирическое отступление:
Любовь прекраснее всего. Люси, я тебя любил. Любовь питают музыкой. Любовь в холодном климате. В судьбе мужчин любовь не основное. Пусть любовь твоя будет нежна. Бог есть любовь. Шпион, который меня любил. Стоп! Ради всего…
- Любовь… Чего это он?
- А здесь вот что, - сказал Кит, - вместо "любить" подставляешь "ебать", а вместо "любовь" - "разнузданный секс".
- Стоп! Ради всего… Может, потом закончишь? Мы же скоро пойдем к этим голубкам в гроте.
- М-м. Мне не терпится на него взглянуть. Погоди.
О господи.
- Потом закончишь. Закрой глаза, Адриано. Я Шехерезада.
- Погоди.
- Стоп! - сказала Лили. - Ради всего…
- Ты мне сломаешь…
- Стоп!
После Кит с Лили пошли вниз, и за кофе в салоне их познакомили с Адриано. Они говорили о замках. Замок Адриано был не похож на замок Йоркиля - крепость на склоне горы. Замок Адриано (как Киту скоро предстояло увидеть собственными глазами) заключал в своих объятиях целую деревню. Потом Кит вернулся в башню.
Тут, наверху, его ожидала миссия, неподобающая романтическому герою - или даже антигерою, каковым ему суждено было стать. Все это было ниже его достоинства. Да только что ему было делать? "И даже на самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду", - сказал Мишель Эйкем де Монтень году в 1575-м, что ли. Люди, расщепляющие атом и шагающие по Луне, поющие серенады и сочиняющие сонеты, они хотят быть богами, но остаются животными, чьи тела некогда принадлежали рыбе. Короче говоря, Кита Ниринга ожидало холодное сиденье. Ему, разумеется, не терпелось к Адриано. Тем не менее Адриано поймет.
Кит не изучал секс в университете - точнее, больше не изучал. Теперь он изучал "Памелу" и "Шамелу". И все-таки первые четыре триместра он изучал именно секс. Не только секс - еще он изучал смерть, изучал сновидения, изучал дерьмо. Согласно неофрейдизму, господствовавшему в его эпоху, то были краеугольные камни "я": секс, смерть, сновидения и человеческие нечистоты, или ночные экскременты. Монтень мог пойти дальше: в самом высоком из земных престолов имеется овальная выемка, а под рукой - рулон туалетной бумаги.
Одним несносным качеством ванная - ванная, связывавшая его с Шехерезадой, - и вправду обладала. В ней не было окна. Лишь окошко в потолке, безнадежно далекое. По сравнению со среднестатистическим мужчиной - обитателем Англии, Кит, по его мнению, относился к дефекации вполне жизнерадостно. Однако ее значение не могло не вызывать у него грусти. И он уступил отважным соболезнованиям, высказанным великим Оденом в последней строфе "Домашней географии":
Сознание и Тело
Имеют разный график:
С утренним визитом
Оставим навсегда
Мертвые заботы
Ушедшего вчера.
Так соберемся с мужеством
Заглянуть туда.
Это помогло. И вот это: как в один прекрасный день он скажет своим двум растущим сыновьям: "Знаете что, ребята. Вот вам отцовский совет на случай, если придется срать в туалете, которым пользуетесь вместе с девушкой". По окончании надо зажигать спичку. Две спички. Ведь на самом-то деле унижение не в запахе - в унизительном выделении распада.
Кит зажег третью спичку. Было бы не вполне верно сказать, мол, ему нет дела до того, что Лили придется вдыхать его тепло, его мертвые заботы, его ушедшее вчера, однако мысль о Шехерезаде и ее тонко встрепенувшихся ноздрях пердставлялась ему совершенно невыносимой. Поэтому он оставался там подольше, с "Родериком Рэндомом" или "Перегрином Пиклом", иногда на полчаса, просто для верности. Не забывайте: ему было двадцать лет, возраст все еще достаточно юный - он все еще постигал свои выделения и ностальгии. "Ностальгия" - от гр. "нострос" - "возвращение домой" + "альгос" - "боль". Боль возвращения домой двадцатилетнего.
К тому же он был достаточно юн (он покидал ванную, в заключение подозрительно шмыгнув носом) для того, чтобы целый день, не считая одного-двух часов, оказался для него совершенно отравлен осознанием физического несовершенства. О, что за страдания причиняют юным нос, шея, подбородок, пара ушей… Часть тела, которую Кит ненавидел более всего, была частью несуществующей. Киту причинял страдания его рост.
Поэт и искатель, жадный глотатель дурного воздуха и качатель крови (вселенский победитель, пресмыкающийся трус), он натянул плавки, взгромоздился на шлепанцы и зашагал вниз по спускающимся террасам к бассейну, готовый со всей присущей ему храбростью встретиться лицом к лицу с тем, что ему нынче предстояло.