- Аверченко… Два тома Достоевского - "Преступление и наказание" и "Бесы"… Выручка на подоконнике…
- И это всё?
- Всё.
- Печально… Придется какой-нибудь русской школе оставить… Всё с собой не заберешь…
Усталая Вера Ильинична замертво плюхалась в постель и быстро засыпала. До самого утра её преследовали почти одни и те же сны - ей снились великие, гонимые, запрещенные сочинители, которые выскакивали из списка, строились в каре и начинали на неё двигаться вместе со своими героями - Раскольников посверкивал топором, Анна Каренина вставала с рельсов, гремели выстрелы, взрывались дымовые шашки, на ветру развевались знамена, в еще не заколоченные упаковщиками ящики падали Бабель, Мандельштам, Набоков, Ахматова и туда же с ними проваливалась она, двадцатипятилетняя секретарь-машинистка копейского горкома комсомола Верочка Филатова с трофейным "Ундервудом" и ее щегольски одетый жених - парикмахер Ефим Вижанский со своей неразлучной бритвой и чудо-машинкой, и безымянные следователи, и арестанты в наручниках - борцы за свободу; и замминистра госбезопасности Волков - без единого прыщика на лице, и затурканный зять Семён Портнов, Еврей Евреевич - с благонадёжной и перспективной ермолкой набекрень.
Поутру Вера Ильинична, одурелая, просыпалась, с трудом поднимала голову, оглядывала книжную полку из еще непроданного финского комплекта "Эдвард" и, сбрасывая на ходу фланелевый халат, вбегала в ванную, открывала душ, и холодная колючая струя долго вымывала из ее глаз и сердца клочья того, что ей привиделось ночью.
II
Ей никуда не хотелось ехать, а Илане и Семену ни за что не хотелось ее оставлять.
- Ты думаешь, мне легко бросить папу? У меня сердце не болит? Болит, болит… Но мирно спи в гробу усопший, жизнью пользуйся живой, - вербовала в подсобные агитаторы ещё не проданного Пушкина Илана.
Однако на Веру Ильиничну не действовали увещевания - ни в стихах, ни в доступной, без изысков и вывертов, прозе.
Сколько она себя помнит, её всегда учили, ей указывали, как пользоваться жизнью: в школе, в горкоме, по радио и в газетах, в праздники и в будни. А ей хотелось пользоваться своим житьем-бытьем по собственному разумению, без советов и подсказок, без приказов и наставлений. Вот и теперь Вера Ильинична только проглотит кусок омлета или свиную сосиску, а Семён со своими нравоучениями тут как тут. Встанет над головой и начинает: мамуля, миленькая, не делайте глупостей, подумайте, как вы после нашего отъезда жить-то будете? Чем за квартиру платить, за воду, за электричество? Кого на своей "Эрике" печатать - Ландсбергиса, Бразаускаса? Все ваши работодатели - русские письменники вместе со своими героями - Марите Мельникайте, командармами-большевиками Путной и Уборявичюсом - умотали отсюда: кто в Ставрополь и Вологду, кто в Хабаровск и на Кубань, а кто предпочёл несбыточной Нобелевской премии кооперативы по производству крышек для консервных банок или дамских сумочек и бижутерии! Не видите, что вокруг вас творится? Всему русскому тут хана. Капут. И в первую очередь - русскому языку. Вон оккупанта из Литвы!
- Чушь! Какой же оккупант язык? - не выдерживала тёща.
- Такой же, как майор Веденеев. Без литовского теперь и шага не ступишь. Prašome kalbeti lietuviškai. Говорите, пожалуйста, по-литовски. А вы, мамуля, с литовским, не очень-то дружили. За сорок пять лет всего-то успели изучить только меню комплексных обедов в столовке "Солнышко" да запомнить: duona, pienas, daкtariška dešra è laba diena. А еще ваша катаракта, ваши камни в печени, ваши варикозные вены…
Ничего не скажешь - правды в словах премудрого Сёмы было хоть отбавляй. И про русский язык, сданный новыми властями в утиль, и про столовку "Солнышко", шеф-повар которой, Вадим Степанович Красногоров, пытался даже посвататься к ней ("Вы, Верочка, будете каждый божий день у меня не молотые котлеты и дохлый компот из сухофруктов употреблять, а красную икру вкушать, "Цинандали" и "Киндзмараули" пить"); и про работодателей-письменников, слинявших в Вологду и Хабаровск, и про кооперативы и каменоломню в печени. Сёма круглые сутки говорит правду, унылую, гундосую правду, он никогда не врет, но от этой его правды хочется не покупать билеты в Израиль, а завыть в голос и сдать в кассу уже купленные…
В отличие от правдивого до обрыдлости Семёна, Илана не жалела пудры и лака: ты там, мамуля, сразу на десять лет, по меньшей мере, помолодеешь, какой там воздух, какое солнце! А море! В Израиле, учти, не одно море, а целых три: Средиземное, Красное и Мертвое, ты же так любишь морские купания, попросим, чтобы нас направили не в пустыню, а в какой-нибудь приморский курортный город. Семён даже обещал медицинскую справку на английском для тебя выправить, мол, такой-то и такой-то гражданке по состоянию здоровья рекомендуется длительное лечение морскими ваннами. За деньги, мамуля, сейчас можно добыть все. Дашь хорошую взятку - и станешь турецким султаном или сыном тракайского раввина. Взятки в Литве, мамуля, оказались живучее советской власти…
Покладистая Илана - и в кого только она такая уродилась! - хорошо знала давнюю мамину слабость. Веру Ильиничну никуда так сильно не тянуло, как к морю. В любое время года - в дождь и в ведро, в холод и в жару - она без колебаний готова была отправиться в Сочи или Палангу. С молодости Вера Ильинична тешила себя глупой и неистовой мечтой - поселиться и умереть у моря.
- Кроме него, мне никого и ничего не надо.
Когда Ефим, усмехаясь, допытывался у неё, чем смерть у моря лучше смерти на материке, Вера Ильинична на еврейский манер без запинки отвечала ему вопросом на вопрос:
- А почему обязательно становиться добычей червей, а не водоплавающих? Не птиц, не зверей? Почему? Может, я там, на дне, обернусь какой-нибудь рыбой и еще год-другой после смерти пошевелю плавниками.
Домочадцы относились к ее влечению как к невинному чудачеству и мирились с её поездками на отдых в Гагры или Сочи, куда Вера Ильинична всегда ездила без Ефима и только на свои - заработанные печатанием деньги.
Своему правилу Вера Ильинична изменила только один-единственный раз. В пятьдесят третьем, вернувшись с Урала с похорон отца Ильи Меркурьевича и едва оправившись от тяжелой потери, она уехала вместе с Ефимом в еще не обсохшую Палангу, где они на втором этаже у самого моря сняли за гроши просторную мансарду в крепко сколоченном деревянном доме. Из окна мансарды были видны белые, похожие на огромные женские груди дюны, молодой и бойкий сосняк и отутюженный волнами берег моря.
На дворе было светло и прохладно; в сосняке уже гомонили птицы; с моря дул незлобивый, подсоленный морскими брызгами ветер; от зимней стужи оттаивала земля; прозревало небо, избавившись от свинцовой слепоты - начиненных снегом туч. Возле поленницы, на сложенной из кирпичей плите-времянке, низенькая, кривоногая хозяйка, в фартуке и надвинутом на лоб домотканом платке, шкварила на чадящей чугунной сковороде для вернувшегося с лова мужа-рыбака яичницу на сале. Заросший репейником жестких волос, небритый, в резиновых сапогах до щиколоток и потертом кожаном безрукавнике, он развешивал на кольях сети, отгоняя любопытных кур и попыхивая изогнутой трубкой. Чуть поодаль от сетей, возле сарая, в большом корыте барахтались в судорожном предсмертном недоумении рыбы: щуки, камбала, окуни, жерех, а рыбную мелочь неторопливо потрошили два откормленных кота с пышными шляхетскими усами.
Вера Ильинична и Ефим старались с хозяевами в лишние разговоры не вступать, всё было оговорено заранее, за ужины и завтраки было заплачено; обедали Вижанские в столовой клайпедского торгового порта "Юра", где каждый день лакомились деликатесным копченым угрем и жемайтийскими блинами со сметаной, грибным супом и клюквенным морсом; в ясную погоду после сытного завтрака дачники уходили из дому, бродили по безлюдному берегу, слушали органную музыку прибоя, взбирались на дюны, пряничными крохами подкармливали воробьев, заигрывали с парковыми белками и, вдоволь нагулявшись, возвращались в сумерках в свою мансарду. Иногда Ефим отправлялся в дом отдыха МВД играть в бильярд, стоявший раньше, в благополучные годы эксплуататорского строя, на вилле какого-то важного литовского генерала и доставшийся вместе с киями и с покрытием из благородного сукна, но без нескольких шаров и джокера, новым игрокам - народной милиции. Пока Ефим гонял шары, Вера Ильинична пропадала на молу, на убегавшем в море от докучливой суши мосту из полусгнивших сосновых свай и почерневших от старости и ливней досок. Стоя на изъеденном солью настиле, она подолгу всматривалась в даль, отыскивая взглядом то перелетную птицу, то смутные контуры судна, то летучее облако, которое откуда-то вдруг выныривало - не из-за Уральского ли хребта? - и мгновенно проплывало над головой, тая в сиреневой дымке.
Жилье своё они на ключ не закрывали: закрывай не закрывай, красть было нечего, разве что вор позарился бы на их наспех брошенные в чемодан шмотки - штурмовку Ефима, шерстяное платье Веры Ильиничны, туфли фабрики "Красная звезда", вязаный жакет, ночную рубашку, или на старую, времен первой мировой войны, пишущую машинку "Ундервуд", которую Вера Ильинична повсюду таскала за собой и привезла в Палангу, чтобы - заряди ненароком дожди - не сидеть целыми днями без дела, а в который раз перепечатывать пьесу журналиста Игоря Кочергинского "Рассвет над Неманом", принятую к постановке городским русским театром, но требовавшую кардинальной переделки из-за того, что, по мнению бдительного реперткома, рассвет получился недостаточно ярким и скорей смахивал на закат.
Больше в мансарде поживиться было нечем.
Самое ценное и оберегаемое от чужих глаз имущество - пистолет Токарева - Ефим всегда носил за пазухой и никому, даже Вере Ильиничне, не доверял.
Она никак не могла уразуметь, зачем вольнонаемному парикмахеру Вижанскому такая цацка. За всё время своей службы он не получил ни одного письма с угрозами. Не грозились ему отомстить и по телефону. Разве с человеком, главным оружием которого были острая бритва и ножницы, можно сводить счёты? Ну, нечаянно кого-то порезал, ну кому-то из носа или из заросших ушей волосы не выстриг. Так за это убивать?
Там, в том наглухо закрытом и устрашающем здании, куда Ефим каждое утро поднимался в свой рабочий кабинет с зашторенными окнами, он никого не допрашивал, не бил, не морил голодом и бессонницей - брил и стриг всех без разбору, обслуживал и дознавателей и подследственных; даже одним и тем же одеколоном опрыскивал их, чтоб лучше пахли. Не он приговаривал заключенных к тюремным срокам или, не приведи Господь, к высшей мере наказания. Не для этого его туда наняли, не за допросы платили жалованье (и немалое, дай Бог каждому мастеру такое: удавалось даже кое-что откладывать на черный день - на какие бабки купили бы мебель, телевизор "Рекорд", холодильник "Саратов"?). Чего же, спрашивается, бояться? Какому безумцу придет в голову отстреливать ни в чём не повинного, простого брадобрея?
- Но у меня, Верунчик, на груди не написано: "парикмахер", а какая вывеска на нашей конторе, сама знаешь.
Сколько раз ни спрашивала Вера Ильинична мужа, на кой ему сдался этот хлопотный Токарев (Ефим толком и стрелять-то не умеет!), он отделывался либо молчанием, либо шуточками:
- На всякий случай.
- Разве ты кому-нибудь причинил зло и боишься, что с тобой расквитаются?
- Думаю, что зла никому не причинял.
- И я так думаю.
- Спасибо за доверие, но так думаем ты да я. А другие могут совершенно иначе думать. Раз там работаешь, значит виноват. Как было со Шмуле Дудаком - подстерегли в подворотне и бабахнули. Чудом жив остался. - Да, но Шмуле не брил и не стриг. Он, как охотник, ходил по их следу… может, кого-то по его наводке поймали и к стенке поставили… Вот родственники и подкараулили виновника в подворотне. По-твоему, с припрятанным злом за пазухой… надежнее?
Ефим и тут ничего не ответил. Место работы приучило его к молчанию. От прежней его словоохотливости и балагурства, которые в Копейске так нравились хорошенькой Верочке Филатовой, и следа не осталось. В том учреждении, где он работал, не побалагуришь, лясы не поточишь. Там кое-кому в вину ставят и молчание и наказывают по всей строгости закона - лагерями и смертью. Молчишь, молчишь, потом замолкаешь навеки.
Вера Ильинична настойчиво уговаривала его уйти из, как он сам выражался, "конторы на три буквы". Такое жалованье на улице, конечно, не валяется, и всякие дополнительные льготы - спецполиклиника, спецраспределитель, ежегодные путевки в санаторий, и тому подобное - сбрасывать со счетов не стоит, но не лучше ли все-таки перейти на Татарскую, к Вайнеру - место доходное, в самом центре города, интеллигентная, безбедная публика, можно молчать и можно трепаться сколько угодно, в накладе не останешься; или оформиться в мужской салон на Комсомольскую к братьям Абрамовичам, там все время толпятся приезжие - с вокзала народ валом валит. Ни к Вайнеру, ни к Абрамовичам никого под конвоем в наручниках не приводят. Что за радость, когда у тебя в кресле сидит арестант, а над креслом нависает солдат с автоматом. Но Ефим только посмеивался над ее фантазиями и страхами. Чему быть, любил он повторять, того не миновать.
Вера Ильинична надеялась, что в дни всесоюзного, как ленинский субботник, гонения на евреев - пособников американского империализма, его выгонят оттуда, как лейтенанта Дудака по прозвищу Шмуле-большевик, капитана Вассермана, бывшую партизанку отряда "Мститель" - секретаря-машинистку Фейгу Розенблюм. Но ее надежды не оправдались. Не тронули Ефима даже тогда, когда в Москве арестовали врачей-отравителей и в Вильнюсе задымили угарные слухи, что всех евреев вывезут в товарных вагонах в Сибирь. Вера Ильинична была уверена, что теперь-то Ефима, хотя он никогда никого не отравлял, уж точно шуганут из "конторы на три буквы". Но и тут за него заступился его постоянный клиент - замминистра госбезопасности Волков, большой франт и, как уверял Ефим, интернационалист. В последнюю минуту он его отстоял: мол, на место товарища Вижанского все равно придется кого-нибудь из евреев взять (с ними в цирюльничьем деле никто не сравнится), мастера-поляки укатили в Польшу к Беруту, литовцы пока не на высоте, а он, Ефим Самойлович, каждый прыщик на Волковом лице знает, за столько лет ни одного пореза, право слово, молодец.
В ту весну в Паланге их радовало все - и погода, и море, и пустынные улицы, и деревья, и новости. Врачи-отравители на поверку оказались не злодеями, а, как ни странно, честными людьми; ярко светило обновленное солнце, целебно пахло йодом и выброшенными на берег водорослями. Не желая надолго расставаться с женой, простаивавшей часами на ветру и зачарованно следившей за стремительным бегом волн, за их непрекращающимся и бесплодным бореньем, Ефим одолжил у хозяина мансарды самодельную удочку, накопал в огороде червей, сложил в спичечный коробок запасные крючки и грузила и, устроившись на сходнях, принялся ловить мелюзгу. Ему не хотелось мешать Вере - пусть смотрит свое кино, но ее странная и необъяснимая тяга к морю, способность отключиться от всего вокруг, забыть обо всем на свете и сосредоточиться на одной невидимой точке пугали Вижанского и вызывали саднящую тревогу. Что ее, не купальщицу, не пловчиху, не путешественницу, так привлекает в этом гуле, в этом месиве, в этой жуткой круговерти? Что она в этой темной, гибельной пучине, кишащей неразгаданными тайнами и безымянными жертвами, видит? Какие испытывает чувства при виде этой слепой громады, перед которой человек - козявка, такая же хрупкая и ничтожная малость, как перистый поплавок удочки-самоделки, швыряемый безнаказанными волнами из стороны в сторону - из захолустного литовского местечка Камаяй в Горький, в пехотное училище, из училища - на войну, на курско-белгородское направление, подносчиком снарядов в артиллерийскую батарею, оттуда - в госпиталь на Урал, в Копейск, потом вместе с молодой женой-нееврейкой обратно в опустошенную Литву, в Камаяй, где полегли родители Ефима, - даже фотокарточки на память не осталось. Куда еще его и Веру отнесет хилый и отчаянный поплавок судьбы? Этого не дано было знать ни ему, сироте, ни ей. Может быть, Вера, увлекавшаяся на досуге ворожбой, надеялась за разбивающимися с грохотом о сваи валами, заливающими шаткий настил моста кружевными тюрбанами, узреть то, во что он, Ефим, лишенный воображения и предрассудков, никогда не верил.
- Ну, что, Фима, поймал что-нибудь? - подойдя к сходням, спросила Вижанская.
- Нет. А ты?
- Поймала.
- Ветер?
- Не угадал.
- Облако?
- И не облако.
- Да скажи же ты, наконец - что?
- Рыбку, Фима, - ответила она и кольцом сомкнула на животе руки. - Только пока не знаю, окушок это или щучка. Ты еще долго будешь грабить рыбные богатства Балтики или пойдем домой?
- Пойдем.
Он смотал хозяйскую удочку, выбросил из садка в море парочку живучих ершат, запустил спичечным коробком с червями в бурлящую внизу воду и послушно зашагал за женой к городку.
- Где же твоя рыбка? - не выдержал он. - Похвасталась, а не показываешь.
- Придет время - покажу.
- Покажи сейчас!
- Дурак ты, Фима, дурак, - ласково пожурила она мужа. - Другой на твоем месте давно бы догадался, а ты, не ткни тебя носом в дерево, яблока на ветке не увидишь.
С той поры в гостиной на буфете красовалась увеличенная фотокарточка, сделанная любительским "Зенитом", - широкий двор с колодцем посередине и обустроенной собачьей конурой (хозяева держали лощеную немецкую овчарку), усатый начальственный кот с какой-то серебристой рыбешкой в зубах, еле различимая голова хозяйки в крестьянском платке (ее, кажется, звали Винцента), высовывающаяся из хлева, и оба дачника в обнимку на фоне развешанных для просушки сетей - счастливая, загорелая Вера Ильинична, оберегающая руками от всего мира свой живот, и Ефим, простоволосый, взлохмаченный, высокий, как бы парящий над женой и еще неродившейся Иланой.
На их мимолётное, запечатленное на пленке счастье, бережно взятое в рамочку и выставленное для всеобщего обозрения - пусть и домочадцы, и гости воочию видят, какими они в те годы были, - никто не посягал десятки лет. Но когда Семён и Илана надумали уезжать, они решили разобрать буфет на части, переложить их пенопластом и вперемешку с мягкой, рассчитанной на выброс одеждой отправить через Одессу в портовую Хайфу - мебель всё-таки не отечественная, финской выделки, но потом передумали и стали подыскивать для него приличного покупателя…
- Мамуля, - сказал зять, - будьте так добры, найдите для вашего исторического снимка другое местечко.
Вера Ильинична молча проглотила насмешку. Она не понимала, чем старый снимок мешает купле-продаже, но, не желая усиливать и без того очевидное напряжение в доме, подавила в себе обиду:
- Хорошо, Сёма, хорошо… Я найду для него другое местечко.