Вере Ильиничне нравилось дурачиться с внуком, подразнивать его, разыгрывать разные сценки. Она любила засиживаться с ним до глубокой ночи, смотреть на него со щемящим обожанием, смущая своей влюбленностью и тайком моля Всевышнего, чтоб Он уберег его от беды - от доли чужака. Ее так и подмывало уговорить Павлушу остаться до окончания медицинского факультета в Вильнюсе, с ней, не ехать туда, где все время идёт война, мама и папа пусть едут, а он пусть останется, потом-де видно будет - может, женится на литовке и избежит доли чужака, а, может, к тому времени на Святой земле воцарится, как сказано в писании, мир во человецех.
Павлик малюсенькими глоточками потягивал бразильский кофе, Вера Ильинична не спускала с внука глаз и почему-то, не в силах представить себе разлуку с ним, вспоминала, как много-много лет тому назад - тогда еще был жив Ефим - карапуз Пашенька забрел за ширму, где на двуспальной кровати нежились дед и баба, и, увидев на ночном столике в стакане розовый зубной протез, спросил:
- Бабушка, это твои зубы?
- Мои, - прошамкала она.
- А уши где?
Господи, как они тогда с Ефимом смеялись! Как смеялись! Когда это было? При Царе Горохе? До нашей эры? В какой жизни?
Она смотрела на Павлика, и ей казалось, что своей жизни, в которой она, без вины виноватая Вера Филатова-Вижанская, не должна была бы держать ответ за чужие грехи, за вводы "ограниченного контингента" войск Красной-Советской Армии, за целование танков и территориальные захваты (ведь сама она никогда в них не участвовала), такой жизни у нее не было, а была другая - навязанная, вставная, как протез, натиравшая до крови душу. Не было и, наверно, не будет у неё и другой судьбы, кроме судьбы перекати-поля, чужачки, ибо на свете только для смерти не существует чужих, для смерти все - свои, независимо от рода и звания…
- Баб, ты что ворон считаешь - кофе стынет!
IV
Ей никуда не хотелось ехать - да что там ехать - даже переезжать на другую квартиру. Всё, что предлагал предприимчивый зять, не устраивало ее. Вера Ильинична пока еще в здравом уме: перебираться на кудыкину гору - за железнодорожный мост, почти на вокзал или в дряхлую деревенскую халупу на Неменчинском шоссе - ее не принудит никто. Оттуда до Ефима тремя автобусами тащиться не дотащиться.
- Это ж, мамуля, дачные места. Леса, земляника, грибы, - соловьем заливался Семён. - Туда, как вам известно, приезжают отдыхать академики из Ленинграда, шишки из Москвы. Повесил гамак, и качайся, дыши весь день полной грудью озоном! Вдох… Выдох…
- Известно, Сёма, все известно. Но ты же, хороший мой, знаешь, что я не важная птица и где я обычно отдыхаю…
- Ну и что? Кто же отдыхает на кладбище? У какого-то шведа или датчанина я, между прочим, вычитал, что вредно изнурять память утратами. Это почти на треть укорачивает нашу жизнь.
- Что поделаешь, если у меня кроме утрат ничего не было.
- А Илана? А Павлик? А уйма друзей? В конце концов, я, ваш зять, - возражал он, и, как от щекотки, поперхивался мелкозернистым смехом. - Вас любят, ценят. Ефима Самойловича и Клаву, конечно, никто не заменит… Но у вас мы… Не терплю громких слов, но мы…
- Знаю, Сёма, знаю… Но ты всё-таки, дружок, поищи для меня другой вариант - без грибов и земляники, без грохота поездов и привокзальной пьяни под окнами…
- Стараюсь, мамуля… Хотя лучше было бы не искать…
- Из-за меня, уверяю тебя, задержки не будет… Улетите вовремя. В крайнем случае попрошусь к Валентине Павловне. Она меня приютит. Будем вместе Джона выгуливать и ждать от вас хороших писем. Из Пуэрто-Рико и Израиля. Ольга Николавна из Любека их пачками получает и почти все читает нам вслух. Ее Аркаша, будущий Ойстрах и одногодок нашего Павлуши, в Кельнскую консерваторию с первого захода поступил. Лора и Абраша ресторан открыли, только русские национальные блюда и напитки подают - уральские пельмени, уху, кулебяку, пирожки с капустой, квас, водочку… Ты, Сёма, не поверишь, но мы уже договорились каждую неделю по очереди громкие читки устраивать. Только при одном условии - плохих писем не читать. Зачем друг друга пичкать невесёлыми новостями? Правда, хорошие новости как деньги - их в лотерее мало кто выигрывает, их надо заработать.
- Даст Бог, заработаем. Мы с Иланочкой не ленивцы, - сказал Семён, прервав затянувшийся отчет тещи об успехах дружественной семьи Файнштейнов-Кораблевых в не менее дружественной Германии, и снова пустился в бега по городу. Кровь носом, но он должен найти для Веры Ильиничны квартиру. Должен. Не оставлять же ее в чужой квартире с чужим пудельком.
Как только за Портновым закрылась дверь, в доме затрещал телефон.
Опять какой-нибудь книголюб, подумала Вера Ильинична и неторопливо направилась к аппарату-горлопану.
- Слушаю… Валентина Павловна? Что? Не может быть… Хорошо, хорошо… Я одеваюсь, ловлю такси и сейчас же мчусь туда…Что? Могу захватить… Если застану её дома… Удобно. Мне по пути, по пути… Я мигом…
- Что, баб, случилось? - услышав ее взволнованный голос, спросил внук, оторвавшийся от чтения книги какого-то буддийского монаха-врачевателя.
- На кладбище полиция.
- Ну и что?
- Как - ну и что?
- Обычное дело. Опять, наверно, с какой-нибудь могилы бронзу или медь свистнули… Но у дедушки - ни бронзы, ни меди, да и сам памятник из обыкновенной гранитной крошки.
И Павлик снова вернулся в Тибет к премудрому буддийскому монаху-целителю.
- Мясо в холодильнике, суп с гренками согреешь сам, а вместо компота - желе, - зашнуровывая туфли, проинструктировала внука Вера Ильинична и выбежала во двор.
- А где оно - это еврейское кладбище? - простодушно поинтересовался таксист, когда она села в машину.
Удивленной Вере Ильиничне пришлось подробно объяснять ему, как туда проехать.
Раньше на такой вопрос она бы и внимания не обратила, но сейчас это покоробило её. Неужели, мелькнуло у неё в голове, этот молоденький литовец до сих пор никого не возил на еврейское кладбище? Ни местных евреев, ни евреев приезжих - американцев, французов, англичан, которыми в летние месяцы кишмя кишит город? Может, и вправду не возил. Может, в самом деле дороги не знает. Время бежит, знающие маршрут уходят, а за руль садятся зеленые юнцы, которые пришли на свет уже "после евреев" и при упоминании о них - живых или мертвых - только плечами пожимают.
Такси остановилось возле новехонькой машины с броской и невдохновляющей надписью "POLICIJA"; Вера Ильинична расплатилась с водителем, нырнула в воротца и уже издали увидела, как в сопровождении смотрительницы Толстой Берты между надгробьями чинно и озабоченно расхаживают полицейские с собаками. Служивые никого не подпускали к себе близко, деловито что-то выискивая и щелкая закупленными в Швеции фотоаппаратами.
Вера Ильинична оглянулась вокруг и с какой-то стыдливой радостью отметила про себя: Ефимову могилу погромщики не тронули, они потрудились в соседнем ряду, где покоятся геолог Моисей Файнштейн, супруг Ольги Николаевны; директор гастронома Альберт Гомельский, женившийся на бакинской армянке Рануш; и чуть поодаль - Марк Коган, супруг Валентины Павловны. Когда Вера Ильинична подошла поближе, полицейские еще продолжали прочесывать кладбищенские ряды и щелкать фотоаппаратами, а собаки с профессиональным интересом обнюхивали уцелевшие могилы и разбросанные обломки.
- Господи, Господи, в войну двести тысяч уложили, а кому-то всё мало, - причитала Валентина Павловна, прижимая к груди, как младенца, кучерявого Джоника, косившего свои пуговки-глазки на казенных ищеек, которые шныряли между надгробьями. - Теперь взялись и за мертвых.
Пуделек от испуга и из благодарности за хозяйскую ласку залился застенчивым лаем.
- Беда… - взволнованно повторяла Валентина Павловна. - И могилу сторожить надо, и Джоника не с кем оставить… Тише, милый, тише… Все вокруг спят, а ты их, негодник, будишь. - Она погладила собачонку, но та залаяла пуще прежнего.
- Наши все целы? - нетерпеливо спросила Вера Ильинична.
- Гомельскому на фотографии глаза выкололи, а у мужа Ольги Николавны - Моисея Израилевича какой-то краской фамилию залили. Как и в позапрошлом году, больше всего досталось военным. Их надгробья повалены и разбиты. Может, вы с кем-нибудь из покойных были знакомы? Я лично никого не знала… Полковник медицинской службы Евсей Иоффе, политрук Гесель Гиршбейн… А на некоторых камнях автографы оставлены - "Juden raus!" Какое счастье, что моего на сей раз пощадили, а ведь он близкий сосед Ефима и этого Евсея…
- А что говорят полицейские? - Вера Ильинична повернула голову в сторону сыщиков.
- Ничего. Допросили Толстую Берту, видела ли кого-нибудь. Та ответила, что крепко спала.
- И все?
- А что, по-вашему, она им еще могла сообщить? Что с бродягами водку на могильных плитах пьет? Что свиные объедки на них оставляет? - подытожила Валентина Павловна. - Всё, как и в прошлый раз: пощелкали аппаратами, понасобирали обломков, собачьим дерьмом кладбище загадили, Берту порасспрашивали, и - гуд бай. Ищите, дорогие жёны, сами. У полиции и без еврейского кладбища работы по горло. - Валентина Павловна погладила Джоника, нагнулась, поцеловала в смазливую пушистую мордочку. - А что дорогие жены могут? Стоять с утра до утра с ружьями? - И вдруг она воскликнула. - Ах, Джоник, ах, шалунишка! От ласки всю кофту описял - ню, ню, ню!
Два года тому назад после налета на кладбище Вера Ильинична вместе со своими товарками поохала, поахала и, прибитая, вернулась домой; но на этот раз она решила действовать иначе - не воздыханиями и не безадресным возмущением: записалась на прием к генеральному комиссару полиции, и тот через три дня принял ее в своем роскошном кабинете, в котором на стене чахоточного Феликса Эдмундовича заменил нацеленный только на схватку и на победу Ландсбергис, снятый во весь рост на многотысячном митинге.
От имени группы вдов и сирот она без лишних предисловий потребовала у него выделить на кладбище охрану.
- Целиком и полностью поддерживаю ваше предложение, - ответил комиссар, красуясь в новом, хрустящем, как свадебный наряд, мундире. - Но…
- Но?
- Всему виной наша бедность. Пока у нас, поне, к сожалению, не хватает людей и средств на самое необходимое… На дополнительные посты, на спецтранспорт, на современное оборудование и оружие… - Его доверительность подкупала, он смотрел на нее не с показным, полицейским, а с искренним, почти родственным сочувствием. - Такие печальные происшествия крайне вредят нашему молодому государству, его имиджу в мире. - Комиссар помолчал и пристально глянул на посетительницу. - Вам чай или кофе?
- Спасибо.
- Спасибо - да или спасибо - нет? - Своей учтивостью он старался скрасить вынужденную бездеятельность вверенного ему ведомства.
- Спасибо - нет.
- Есть, конечно, выход, поне… поне…
- Вижанскене.
- Но он лежит не в полицейской, а в гуманитарной плоскости. Возможно, я ошибаюсь, тогда вы меня поправите, ведь ваши люди, как я слышал, получают большую помощь со стороны.
- Наши люди?
Вера Ильинична не могла взять в толк, какую помощь со стороны получает она или Валентина Павловна, или Ольга Николаевна, в конце концов, весь еще не вылупившийся из яйца союз русских вдов, чем они могут помочь полиции, но не отваживалась огорчать комиссара своим неведением.
- Вот если бы вы, поне Вижанскене, например, могли бы от всех еврейских вдов обратиться в какую-нибудь вашу организацию за рубежом - американскую или израильскую… Тогда другое дело. Говорят, годовой бюджет каждой из них намного выше, чем наш национальный…
- Но я, господин комиссар, не еврейка.
- Не еврейка? - выпучил он глаза.
- Я русская… Коренная русачка…
- Ни за что бы не подумал, - комиссар задохнулся от почтительного удивления. - Вы же так похожи! Так похожи!
- С кем поведешься, от того и наберешься, - съязвила Вера Ильинична и добавила: - Обратиться, господин комиссар, в какую-нибудь еврейскую организацию мы можем, я не против, но очень сомневаюсь в успехе, вряд ли евреи согласятся финансировать литовскую полицию и содержать её посты…
- Наверно, вы правы. Во всём надо полагаться на свои силы. Попрошайничать противно. Но и медлить нельзя! Я постараюсь что-нибудь придумать
- Придумывайте, господин комиссар. Только поскорей. Подонки вас сильно опережают. Скоро, не дай Бог, и охранять будет нечего.
И гостья, не похожая на русскую, откланялась.
- Где это вы, мамуля, пропадали? Я телефон чуть не оборвал, - посетовал Семён, когда теща вернулась домой.
- Мы уже собирались звонить в больницы… в полицию… - попеняла ей Илана.
- А я в полиции и была… С очень симпатичным комиссаром познакомилась… Настоящий джентльмен… Только жаль - очень бедный…
- В полиции? - У Семена поползли вверх рыжие гусеницы бровей. - И по какому, позвольте спросить, делу?
Господи, они что - с луны свалились? Ничего до сих пор не слышали?
- По личному.
Вера Ильинична обычно избегала с родней разговоров о кладбищах. Только заговори - дочка и зять тут же в рукопашную: могилы, мамуля, вам дороже всех живых, кто, скажите, вместо общей крыши с родными выбирает погост? Может, поэтому у нее не было никакого желания обсуждать с Иланой и Семёном то, что случилось. Сейчас, перед дальней дорогой, им все до лампочки! Придут в предпоследний день с Павликом на могилу, положат на камень роскошный букет гвоздик, скорбно, как вожди в кинохронике, склонят головы, и прощай, дедушка Ефим, и прощай, папуля… Семён, конечно, клянется, что, когда встанет на ноги, будет каждый год со всей семьей приезжать сюда - на поминки. Но клятвы - не авиабилеты, они денег не стоят. Вера Ильинична своего зятя как облупленного знает - для него поклясться и что-то пообещать ничего не стоит. Главное заманить её в Израиль, а уж потом хоть трава не расти…
- По личному? - усмехнулся Семён. - С комиссаром-джент-льменом? Видно, жаловались на этих недоносков, которые могилы громили?
Вера Ильинична не ответила - когда Семён воспламеняется, горит праведным огнём, плесни в ответ только слово, и пожар перекинется на всех. Пока он не выговорится, не обессилеет от собственной правоты, не уймется.
- Вы, мамуля, зря с нами в прятки играете. Как только я прознал про погром, сразу туда и поехал. Я там побывал раньше вас. Подонки! Вандалы! Куда только власти смотрят! Европы бы постыдились! И вы собираетесь остаться? С этими головорезами?
- Не все же тут, Сём, головорезы.
- Я понимаю ваши чувства - с Ефимом Самойловичем расставаться нелегко. Но лучше закончить свои дни рядом с теми, кто тебя любит, а не с теми, кто терпеть не может.
- Хватит, Сёма, хватит, - заступилась за мать Илана. - Каждый имеет право…
- На что? На глупости? Иду в пари - все ваши подружки отсюда тоже со временем отвалят, - завелся Семен. - И докторица Валентина Павловна с пудельком… И Пашина учительница! И маленькая армяночка с двумя детками от этого мошенника Гомельского. Выйдет за какого-нибудь Гургена или Акопа и махнет к своим в Ереван… И эта скуластая якутка подастся в Шушенское… к Владимиру Ильичу… Просвещаю вас, просвещаю, а толку ни на копейку!
На минутку он угас, но вскорости снова воспламенился:
- Кажется, я вам, наконец, квартиру нашел. Никогда не угадаете, где. В двух шагах от еврейского кладбища! Завтра все поедем на смотрины.
Старый трехэтажный дом, где продавали однокомнатную квартиру, окнами выходил на кладбищенскую ограду. Со второго этажа были видны дальние редкие надгробья и свежие холмики, утыканные колышками с временными табличками. Хозяйка квартиры - морщинистая полька с распаханным на борозды лицом и седыми, аккуратно уложенными волосами - была гораздо старше дома и всего того, что предстало перед взорами покупателей: висящей на стене иконы Богородицы и писаных маслом покоробившихся лебедей, застывших на стальной глади пруда; ручной швейной машины; громоздкого комода и задвинутого в угол дивана, покрытого шерстяным пледом.
- Добра квартира…Мы тут с Юзефом виенце ниж чидесце лят прожили. Як зврацались с ним с Караганды, он на шахте працовал, так тутай и поселились. Может, трошки еще пожили бы, коли Юзеф не захворал бы и не змарл. Завал сердца. Малгожата, цурка, наказала скоро-скоро все пшедать и поехать к ней, до Бялостоку. - Она говорила на каком-то смешанном польско-белорусском диалекте, все время прикрывая рукой тусклые металлические зубы в безгубом рту, полном застарелых и безотрадных вестей. - Пшедаемы кватеру бардзо недрого…
Вера Ильинична и Семён заглянули на кухню, в туалет, вышли на балкон, оглядели окрестность, кладбище, на котором копошились какие-то люди, поблагодарили хозяйку, пообещали скоро дать ответ и зашагали к выходу.
- Купуйте, купуйте, - на прощание сказала хозяйка. - Тераз ценшко пшедать - много жидув виезжа до Израэлю. Ихни кватеры файны, але дроги.
Недолгие смотрины квартиры - черного, Бог весть когда засохшего пруда; лебедей с облупившимися, как штукатурка, крыльями; редкой металлической оградки во рту хозяйки; ее седых волос; комода, осененного иконой задумчиво-кокетливой Богородицы, - вдруг что-то перевернули в Вере Ильиничне. Она никак не могла разобраться в странном нахлынувшем чувстве, в котором смешивались и жалость, и неожиданный испуг, и непонятное безразличие. Вера Ильинична в этой старой натерпевшейся польке увидела самое себя, свое уральское прошлое и не сулящее ничего хорошего будущее. Увидела и ужаснулась этому сходству - ведь и у нее Ефим неожиданно умер, и ей дочка велит запаковать чемоданы и ехать - пусть не в Белосток - в Хайфу. То, что в ней подспудно и безмолвно жило, к чему Вера Ильинична даже мыслью притрагиваться не смела, внезапно заговорило, подступило к сердцу и, как она ни тщилась от этого прилива отмахнуться, он заливал все вокруг.
- Ну как? - неуверенно осведомился Семён.
- Никак.
- Если сделать капитальный ремонт, то жить вполне можно, - попытался он защитить свою находку.
- Квартирку отремонтировать всегда можно, а вот кто сделает капремонт тут… - Вера Ильинична ткнула пальцем себе в грудь. - Ты вроде бы, Сём, покраску сделал: сменил красный цвет на бело-голубой - партбилет на ермолку. По правде сказать, ермолка тебе больше к лицу…
К ее удивлению, зять не обиделся, не стал по обыкновению высмеивать ее, как он их презрительно называл, идеалистические забубоны, уговаривать. До самой остановки они шли молча и так же молча, помахав друг другу, сели в разные автобусы.
Домой ехать не хотелось - снова затрещит телефон, снова на голову обрушатся вопросы, снова придется отвечать: Кухонная посуда? - Продана. - Холодильник? - Продан. - Десятитомник Чехова? - Продан. - "Жигули"? - Пока не продаются. - Вере Ильиничне порой чудилось, что в один прекрасный день она услышит чей-то голос - почему-то обязательно мужской - и у нее спросят: "Жизнь?", и она ответит: - Продана, продана. По дешевке. За гроши.