Вера Ильинична и Лайма, чем-то похожая на актрису Вию Артмане, стояли в опустошенной гостиной и молча смотрели друг на дружку, как бы соревнуясь - кто кого перемолчит. Обе ждали, когда появится Павел и, наконец, избавит их от неловкости и этого настороженного и ревнивого молчания, заполнявшего пустую квартиру.
- Я на еврейском кладбище была первый раз в жизни, - сдалась Лайма. - Очень интересно…
О чем еще можно говорить с Пашиной бабушкой, она не знала и захлебнулась от растерянности.
- Вам-то, по-моему, рановато по кладбищам ходить, - сказала Вера Ильинична. - Лучше уж на этих рокеров.
- Поговорили? - спросил Павел, переодевшись.
- Да… - сказала Вера Ильинична. - Когда ты явишься обратно?
- Наверно, под утро.
- Ты не забыл, что завтра прощаемся с дедушкой.
- С памятью, баб, у меня пока всё о-кэй. Передай предкам, чтоб не волновались… И ты не волнуйся. В наши годы ведь и ты не сидела на печи.
Вера Ильинична проводила их до дверей, достала заначенную в пустом цветочном горшочке сигарету "Мальборо", прошла на кухню, нашарила на осиротевшей полке коробок спичек, чиркнула и закурила. Павлик и Лайма вдруг до боли напомнили ей что-то далекое, безвозвратное, невосполнимое - её саму с шестимесячной завивкой, в крепдешиновом платьице, с потёртым ридикюльчиком из свиной кожи на коленях и галантного, отвергнутого горным мастером Филатовым, черноволосого, ушастого ухажера в гимнастёрке и в галифе, заправленном в начищенные до блеска хромовые сапоги: взявшись за руки (за полвека до появления на свете рокеров), они сидели в жарко натопленном шахтерском клубе, слушали выступление ансамбля песни и пляски Уральского военного округа и притопывали в такт не то танцорам, не то своему счастью.
Глядя в голый потолок, с которого гигант Гаврилов снял и уложил в ящик тяжёлую люстру грузинской чеканки, Вера Ильинична пускала вверх голубые, вычурные колечки дыма и, сама того не замечая, медленно и тихо, в такт притопывала ногами то ли своей неизбывной печали, то ли промелькнувшему за окном Пашиному ослепляющему счастью. Притопывала и, как в Копейске, самозабвенно, до головокружения, затягивалась этим когдатошним счастьем.
Всю ночь перед прощальным свиданием с Ефимом Вера Ильинична, несмотря на двойную дозу снотворного, не сомкнула глаз. Она лежала на кровати с открытыми глазами, пытаясь представить, как каждый будет себя вести завтра. Семён, конечно, притащит с базара ворох цветов - её любимые астры и гвоздики и, поражая домочадцев своими познаниями, произнесет что-то мобилизующее и высокопарное с ударной концовкой на иврите; Илана, как всегда, займется прополкой, детской лопаткой взрыхлит суглинок и высадит гладиолусы; Павлик всех - в одиночку и вместе - несколько раз сфотографирует на фоне старой и преданной Ефиму сосны и поблекшего гранитного надгробья с русскими письменами; а она, Вера Филатова-Вижанская, останется с ним до рассвета, почти до отлета в Израиль. Постелит газету, сядет на почерневшую от времени скамейку и всласть поговорит с Ефимом о том, о сём, но ни слова не проронит о главном, о самом болючем, о том, что через сутки расстанется с ним и навсегда уедет на другой конец света, в государство Израиль, о котором Ефим в давние-давние времена вслух боялся упоминать. Пускай, если он вдруг её хватится, думает, что и она умерла, что их долгая и нелепая разлука кончилась. Пускай думает, что, как встарь, они снова легли рядом - он слева от абажура, она - справа, поближе к шкафу, и можно протянуть друг другу руки, обняться, притулиться, как в выстуженном копейском кинотеатре "Победа"…
На рассвете следующего - после прощания с Ефимом - дня за ней, озябшей, приехал на такси Семён - у "Жигулей" уже был другой владелец.
Вера Ильинична неторопливо шла к выходу по кладбищенской аллее и в обе стороны кланялась мертвым - ведь столько с ними прожито и пережито.
VII
Ей никуда не хотелось уезжать, но и отказаться уже было невозможно.
- Вам еще жить и жить, а мне что, мне только дожёвывать - вы и выбирайте город, - сказала Вера Ильинична, когда, приземлившись в аэропорту Бен-Гурион, Семён попросил у расфуфыренной чиновницы Сохнута, чтобы их направили в Хайфу к Фейге Розенблюм и к университетскому учителю Семёна профессору Исааку Каменецкому.
Начало было обнадёживающим - просьбу зятя удовлетворили.
В Хайфе они на первые, ни за что ни про что полученные от государства деньги сняли на бульваре Бат Галим трехкомнатную меблированную квартиру у благообразного, сухопарого еврея, все время подкручивавшего, как остановившиеся часы, свои седые пышные пейсы, и с трудом изъяснявшегося со съёмщиками на полузабытой с сильными примесями идиша польщизне.
- Все мои миешканцы были сченстливы… Их зол а зей лебн. Один отвожил русский магазин на Макс Нордау… Другий в мэрии глувный помоцник нашего мэра пана Мицны… Третий в Цахале… в нашем вуйске… подпоручник… Ни йедэн из моих людзи, барух а-шем, не был забит пшеклентыми арабами. Ир фарштейт, вос их рейд?
- Ферштейт, ферштейт, - не моргнув, сказал Семён. - Мы из Вильно.
- О, Вильно! Гаон Элиягу бен Шломо-Залман! Ди гройсе шул!.. - восклицал добродушный владелец квартиры, приносящей жильцам счастье всего лишь за пятьсот двадцать пять долларов в месяц.
Ни Семён, ни Павел не собирались стать подпоручиками или помощниками городского головы Хайфы, а Илана и Вера Ильинична никогда не грезили о собственном магазине на улице Нордау, тем не менее, несмотря на заломленную цену, всех подкупила безвозмездная доброжелательность хозяина.
Счастья, обещанного шустрым Моше, квартира на бульваре Бат Галим на первых порах не принесла, но она и впрямь была хороша. Из окон гостиной открывался вид на всю верхнюю Хайфу, в сумерках напоминавшую огромный светящийся огнями корабль, отправившийся по волнистым каменным утёсам в плаванье, а из кухни в просветах между разнокалиберными, как бы случайно встретившимися домами угадывалось море - до него было рукой подать.
- Когда, мамуля, оседлаем иврит и найдем какую-нибудь работу, вы каждый день будете ходить к морю, - пообещал щедрый на посулы Семён. - Между прочим, здешняя набережная называется совсем по-нашему - Марина…
Против всех ожиданий зять и дочка строптивый иврит оседлали довольно быстро; не без помощи старожила Моше, который приехал в Израиль на полвека раньше, чем они - чуть ли не прямо из Освенцима, устроились на временную работу. Моше, почетный гражданин Хайфы, замолвил за них словечко перед Ициком, Ицик - перед Авишаломом, Авишалом - перед Бени, Бени - перед Эли, Эли - перед самим Амноном, и чудо свершилось: Илану приняли на полставки лаборанткой в больницу Рамбам, а Семён подрядился в мастерскую бытовой техники - чинить стиральные машины и холодильники, кондиционеры и электроволновые печи. А сверхсамостоятельный Павлик уехал укрощать иврит в "первый дом на родине" - в кибуц Алоним.
Вера Ильинична больше всего была благодарна Моше за Илану. Полставки, конечно, не Бог весть что, но главное не жалованье - в больнице дочка пройдет все проверки, и, может, всё с Божьей помощью уладится…
Когда Илана и Семён уходили на работу, Вижанская заступала на свою вахту - принималась хлопотать на крохотной кухоньке, что-то варить, жарить, печь, стирать, чистить, проветривать; бегала в русскую лавку "Одесса" и поначалу покупала даже впрок у раскрашенной, точно пасхальное яичко, Инессы крамольные свиные сосиски.
- Вы, мамуля, свиные сосиски больше не покупайте, если не хотите, чтобы Моше содрал с нас еще пятьдесят долларов. И ни с кем не откровенничайте - ни с благодетелем, ни с этой Инессой, ни с этим Цицероном - подметальщиком Рувимом. Душу ни перед кем не раскрывайте. Помните: по здешнему закону, только я в нашей славной мишпохе стопроцентный еврей, а все остальные крепко не дотягивают до нормы. Короче говоря - потомки Владимира Красное Солнышко, - предостерёг ее Семен.
Русские? Там, в Литве, все было наоборот. Там они все до единого были стопроцентными евреями, даже Семёну, который от всех свое еврейство скрывал, как доставшуюся ему в наследство дурную болезнь, даже ему не удалось стать русским. Там и её, Веру Филатову, потомственную кержачку, в очередях не раз обзывали жидовкой! А тут все вдруг проснулись русскими.
- Ничего не поделаешь. В каждой стране, мамуля, свои законы. Павлику, боюсь, придётся сделать обрезание и вместе с Иланой пройти гиюр. То есть принять иудейскую веру…
- Обрезание в двадцать лет! Гиюр! - приуныла Вера Ильинична. - А через что мне, старухе, придется, Сём, пройти?
- Вы, мамуля, останетесь тем, кем были, - успокоил он тёщу и снова посоветовал ни с кем - даже с Фейгой Розенблюм - не откровенничать. Болтун - находка для врага. Что с того, что тридцать лет назад та стриглась под мальчика в одной конторе с Ефимом Самойловичем? А тут где работала? В налоговом управлении? А, может быть, по совместительству в органах служила. Нет на свете страны без органов!
На праздники Фейга на такси приезжала в Бат Галим в гости, привозила кучу подарков - почти неношеные платья и туфельки для Веры и для Иланы, спортивные рубашки для Паши, галстуки для Семёна. Вижанская наотрез отказывалась что-либо брать, но Фейга обиженно надувала щеки, насильно совала свои дары и глухо приговаривала:
- Бери, не стесняйся! Устроитесь, и сами будете новичкам дарить. Наш Израиль мы тоже получили в подарок.
- В подарок?
- Его нам за наши муки и слёзы подарили…
Дома Вера Ильинична и Фейга не засиживались, отправлялись к морю и допоздна прогуливались по набережной. Примостившись где-нибудь на скамейке, они молча смотрели, как дыбятся разухабистые волны, как грозно накатывают на песчаный берег и всё смывают с него в переполненную тайнами глубину.
Когда Вера Ильинична и Фейга уставали, то заходили в какое-нибудь укромное кафе, выбирали столик с видом на море, заказывали кофе с мороженым и не спеша перетряхивали свое прошлое. По совету Фейги Вижанская приносила с собой казенные бумаги, договора, банковские счета, уведомления из Битуах Леуми, и Фейга охотно выступала в роли переводчицы и главной советницы.
- Послушай! Вас в мисрад а-пним как записали? - потягивая пахучий кофе, как-то спросила у Веры Ильиничны Фейга.
- Записали как есть. Семёна евреем. А всех остальных - никак.
- Д-а-а, - печально протянула Фейга. - Это, Вера, нехорошо. Очень нехорошо. Случись что - возникнут большие проблемы…
- Выгонят?
- Выгнать не выгонят. Но после смерти жену рядом с мужем не положат, а сына с отцом.
- Что ж, если не положат, останется один выход - улепетнуть с кладбища!
- Ну что ты городишь?
- А что? Сбегу! В Литву, к Ефиму.
- Я с тобой серьезно. А ты… шуточки-прибауточки.
- И я серьезно! - ответила Вера Ильинична. - Кто мне запретит? Скину саван, и ноги в руки.
Веру Ильиничну беспокоила не столько полицейская запись в её удостоверении личности, сколько отметка докторов в истории болезни Иланы. Если отметка не будет равнозначна смертному приговору, она, Вера Филатова-Вижанская, согласна на все клейма, на то, чтобы ее, как собаку, зарыли под любым забором - арабским или еврейским, согласна дважды пройти гиюр, принять любую веру, смириться с обрезанием взрослого внука - дед Ефим не стал же от этого евнухом, и Павлик не станет.
Приходила Вера Ильинична на море и одна, без Фейги Розенблюм. В отличие от азартных и говорливых стариков-пенсионеров, тех, которые жили по соседству, и тех, которые обретались в сквере, подкрепляясь русской водочкой и коптя израильское небо дешевым куревом, пытали свое счастье уже только в картах и домино; не в пример потучневшей хористке Инессе, у которой она покупала крамольные свиные сосиски; богомолу Моше, осыпавшему её при встрече с ног до головы вопросами (как и всякий еврей, он состоял на восемьдесят процентов не из воды, а из вопросов), море ни о чем не спрашивало, не допытывалось, у него были одинаковые для всех без исключения законы и кары - для водоплавающих, для птиц и для людей, ему было безразлично, какого ты происхождения, какой веры придерживаешься и на каком кладбище истлеют твои косточки. Море было храмом для каждого - сюда все могли приходить молиться. Вера Ильинична и приходила к нему, как в храм, как к самому Богу, чтобы помолиться за Илану, за Павлика и за безымянных прохожих, которые за день чередой проходили мимо нее по этому променаду.
В море, в этой бесконечной, живой и изменчивой чаше, умещаются и плещутся, как ей казалось, все времена - прошлое, настоящее и будущее и, если долго не отводить глаза, то можно узреть то, что было, и то, что с тобой будет. На волнах качались рыбацкий дом в Паланге, просторная мансарда, молодой и бойкий сосняк; на самый гребень из небытия вдруг, как бильярдный шар, выбрасывало голову Винценты в крестьянском платке; из пены выныривали сохнущие сети, заносчивый кот со шляхетскими усами, рослый Ефим в штурмовке, в вязаной шапочке, с удочкой-самоделкой; Ефим перешагивал через волны и двигался к берегу, к ней, сложившей на животе руки, но у самой кромки отлив подхватывал его и уносил обратно в брызжущую яростью бездну.
У Веры Ильиничны на набережной было своя стоянка, и она никогда не меняла ни своего места, ни своей позы - стояла как вкопанная у парапета, спиной к веренице праздногуляющих, вперяла взгляд в расплескавшуюся от края до края вспененную синеву и взглядом из сизого марева привораживала все самое дорогое, что у неё было в жизни.
Уверенная в том, что тут, на набережной Марина, никто её не окликнет, не прервет её раболепного и умиротворяющего любования простиравшейся до самого горизонта завораживающей стихией, внушающей и восторг, и ужас, Вижанская немало удивилась, когда услышала:
- Батюшки-светы! Вера! Вижанская! А я-то думал - обознался.
По голосу Вера Ильинична сразу же узнала Игоря Кочергинского из давнишней "Зари Литвы", вдохновенного певца рассветов над Неманом.
- Кого я вижу! Игорь! Тебя тоже занесло в Хайфу?!
Кочергинский был таким же вальяжным, как в Вильнюсе. На нём была тенниска и модные шорты, из-под спортивной шапочки с новой - на сей раз ивритской - надписью "Едиот ахронот" выбивался длинный хвост волос, перехваченный на затылке пёстрой резиночкой; через плечо с юношеской небрежностью было переброшено махровое купальное полотенце с носатым дельфином. Мастер рассветов над реками чувствовал себя на средиземноморской набережной Марина не хуже, чем в Паланге или в Сочи.
- Занесло, занесло. А какими ветрами занесло сюда тебя?
- Попутными.
- Навсегда или в гости?
- Навсегда… в гости! - рассмеялась она.
- Вот уж не ожидал. Давно?
- Давненько. Но я твою просьбу, Игорь, выполнила - за Фаиной Соломоновной ухаживает моя подруга… доктор Гринева-Коган. Рассказывай! Как устроился? Что пишешь? Когда на премьеру "Рассвета над Иорданом" пригласишь?
- С премьерами, Вера, баста… Из драматургов я переквалифицировался… Ахшав ани шомер! За неплохие шкалики (так он называл шекели) ночами на складе матрасы "Аминах" стерегу. Говорят, ляжешь вдвоём на такой матрасик и вставать не захочется… А занимаюсь… чем бы ты думала? Днём я, как молодой Ленин, раздуваю в Израиле из искры пламя. Работаю внештатным пресс-секретарем русской партии. Кстати, у тебя нет желания вступить? У тебя же в семье все русские… Тебе сам Бог велел.
- Прости, Игорь, партии - не мужчины, у меня они никаких желаний не вызывают. Не то, что у тебя, старого члена КПСС с дореволюционным стажем.
И снова рассмеялась.
- Шутки шутками. Мы хотим, - не обидевшись, продолжал он с пафосом старого газетного волка, - в корне изменить нашу Израиловку… И мы ее - если сплотимся - изменим, голову на отсечение даю!
- Игорек, - остановила его Вера Ильинична, - твоя патлатая голова мне не нужна. И сплачиваться мне ни с кем не хочется. Вспомни, как вы уже один раз сплотили нас и знакомую тебе страну изменяли и так и эдак. И что из этого вышло? Пшик! Не лучше ли тебе, чем искры раздувать, заняться чем-нибудь другим - теми же рассветами? Мой "Ундервуд" к твоим услугам. Дорого не возьму…
- Ты, Вера, всё шутишь. А ведь сюда хлынул миллион наших. Чтобы его не обижали, у него должны быть свои вожаки… поводыри! Согласна?
- Согласна, милый, согласна, но где их возьмешь - поводырей? Мы с тобой в Сусанины точно не годимся - дороги с моря к себе домой, и той толком не знаем. А ты - в поводыри!..
Они еще минуту-другую постояли друг против друга в боевой стойке, обменялись номерами телефонов, и молодой Ленин, обмотав махровым дельфином породистую, на редкость чуткую к атмосферным изменениям шею, вихляющей походкой первопроходца и реформатора зашагал к автобусной стоянке.
Когда Вера Ильинична, усталая, возвратилась с моря домой и растянула на арендованном диване опухшие, в набрякших венах, ноги, позвонил внук, хотя она ждала не его звонка, а дочери, - что там с диагнозом? Уже пора было бы всё знать… А может, Илана получила ответ и скрывает от неё?
- Эрев тов, сафта. Медабер Пинхас. Павлик, баб, Павлик, - как всегда, начал внук на беглом иврите. - Ты, что, баб, молчишь? Отвечай: эрев мецуян… Или - шалом… Всю жизнь ты меня учила, теперь я тебя кое-чему научу.
- Шалом, - выдавила Вера Ильинична.
- Шалом увраха.
- Увраха, увраха. Что с тобой?
- Беседер гамур… Ат миткадемет.
- Не можешь сказать по-человечески?
- Ты, баб, делаешь успехи! Со мной полный порядок.
- И славу Богу. Хоть у одного полный порядок.
- Баб, я, наверно, завтра на денек приеду. Приготовь чего-нибудь такого-эдакого… как ты умеешь. Буду не один… с подружкой… Веред… по-русски - Роза.
- И кто эта самая Роза?
- Сюрприз.
Гостья оказалась миловидной солдаткой, черной и кучерявой, как пуделек доктора Валентины Павловны.
- Веред из Эфиопии… Она меня учит амхарскому, а я ее - русскому. Так? - обратился он к своей спутнице.
- Больсое спасибо, - невпопад продемонстрировала свои широкие познания Веред и оскалила белые, как рафинад, зубы.
Павлик и его ученица стрекотали на иврите, закусывая его пирогом с маком и запивая холодным клюквенным морсом (баночку ягод Валентина Ильинична успела прихватить с собой из Вильнюса и заморозить).
- Роза говорит, что ты, баб, можешь договориться с какой-нибудь кондитерской и зарабатывать на этих пирогах кучу шекелей.
Вера Ильинична смотрела на них и по-старомодному думала о справедливости и несправедливости (негритянка Веред - еврейка, а сын еврея - русский), о воспетой в песнях Дунаевского и Блантера доисторической верности (как же оставшаяся в Литве Лайма?), и еще думала о себе, замешкавшейся на этом белом (белом ли?) свете. Разве что-нибудь изменилось бы в мире, не родись она в заштатном Копейске? Разве что-нибудь изменится, умри она сегодня от инсульта на хайфской набережной Марина?