Внуку не было до неё никакого дела, он громко и заразительно смеялся, чокался с Веред морсом, дружески трепал ее за черный крендель ушка и что-то страстно и торопливо объяснял. Вера Ильинична ежилась от этого смеха, от этой их веселой и беспечной отчуждённости и даже не заметила, как, отвесив ей шутовской поклон, Павлик и его лиловая красотка вышли. Оставшись одна, Вижанская снова принялась думать об Илане, не скрывает ли та неутешительные результаты анализа; о Пашеньке, который решил, отказавшись от отсрочки, попроситься в какие-то элитные части и только после службы в армии сдать экзамены на медицинский в иерусалимский университет.
При одной мысли, что арабы могут Павлушу тяжело ранить или, Господи спаси и помилуй, убить; что она может со всеми своими хворями пережить и дочь, и внука, у Веры Ильиничны от ужаса заходилось сердце. Не для этого она сюда приехала, чтобы хоронить своих близких или катать их в инвалидной коляске по набережной. Вижанской нравились эта суровая, неподатливая земля, это неправдоподобно синее, как на лубке базарного мазилы, небо, и теплое, подогретое надеждами море, и эти люди, скорее похожие на узбеков или таджиков, чем на евреев, но она никак не могла взять в толк, какое отношение ко всему этому восточному люду имеет она - Вера Филатова, негаданно пожаловавшая в еврейское государство; за что ежемесячно получает от него незаработанное пособие; чем и кому может помочь рутинной варкой обедов, печением пирогов с маком, хождением поутру к зеленщику Йоси или к размалеванной Инессе за крамольными свиными сосисками и украинской ветчиной, навязчивыми страхами за дочь и внука, членством в русской партии Игоря Кочергинского? И кто может помочь ей самой, белой вороне, залетевшей с ненастного севера в здешние оливковые и миндальные рощи? Ее никто не обижает, не гонит прочь, не обзывает оккупанткой, не винит во всех смертных грехах, но куда девать от неприкаянности душу? Может, не страна, не город, не вера в другого Бога делает человека чужаком, а его душа - начало и вместилище чужбины, от которой если и можно избавиться, то лишь в тот миг, когда она отлетает в вечность.
Даже внук уже тяготится её вниманием, даже он уже чурается её любви, даже дочь уже раздражает ее тревога. Куда девать душу?
- Я тебя, мамуля, не разбудила? - спросила Илана и прикрыла за собой входную дверь.
- Нет.
- Сёма еще не приходил?
- Приходил твой сын-изменщик с новой кралей. Поздравляю: уехали от литовки - приехали к эфиопке.
- Ты, мамуля, всех сразу женишь… Сейчас так в мире принято.
- Как?
- Сейчас пару выбирают по конкурсной системе. С отсевом и выбыванием. Ты в лавке у Йоси персики как выбираешь? Поштучно? Помятый или с гнильцой отбрасываешь…
- Но я их перед покупкой не надкусываю.
Вера Ильинична засуетилась, заторопилась на кухню, но Илана ее остановила и обняла за плечи:
- Я, мамуля, сыта… даже с доктором Шнейдером бокал французского вина выпила. Моше прав: наша квартира - счастливая. Кажется, меня берут на полную ставку. Мой начальник… доктор Шнейдер мной очень доволен. Говорит, что я мумхит - большой специалист…
- А что у тебя с анализами?
- Разве я тебе не говорила? - повинилась Илана.
- Нет.
- Бить меня, идиотку, надо… Слава Богу - ложная тревога. Обыкновенная циста. Ничего серьезного. Велели через полгода ещё раз показаться. Ты, мамуля, лучше своей грудной жабой займись. А то она у тебя по ночам квакает.
Илана говорила заботливо и складно, в ее голосе не было ни волнения, ни фальши, и от этой округлости и повторяемости фраз, от их размеренности и монотонности, от этого подчеркнутого благодушия и спокойствия у Веры Ильиничны только закрадывались новые подозрения.
Бодрость дочери казалась чрезмерной. Если всё так радужно и просто, почему Илана не удосужилась сказать ей раньше о цисте? Но Вера Ильинична решила ни о чем ее не спрашивать - они всю жизнь её подкармливали враньем, которое, видно, устраивало обе стороны. Спросить бы у доктора Шнейдера, но и он ей правды не скажет. Может, диагноз и впрямь не такой, как нашептывал ей страх, но Вижанская, кроме расхожих словечек "тода" и "беседер", на несшемся от неё вскачь иврите ничего произнести не могла. На ее месте каждый бы боялся. Бояться не стыдно, полезно. Страх - сторож жизни.
- А Сёме сказала? - пустилась на хитрость Вера Ильинична.
- Зачем? Он вообще никогда ничего о моих болячках не знает и живет по принципу: в незнании - сила, - без запинки, с прежней искренностью и беспечностью отчеканила Илана.
Вера Ильинична опешила от ответа, но виду не подала.
Когда стемнело, появился хмурый Семён.
- Почему так поздно? - чмокнув его в небритую щёку, поинтересовалась Илана
- Искал Каменецкого… Телефон не отвечает. Адрес в книжке неправильный. Решил съездить на кафедру… - Портнов вдруг вздохнул и замолк.
- И на кафедре не нашел? - подстегнула его Илана.
- Оказывается, я все время гонялся за покойником - Исаак Эммануилович ушел полгода тому назад. Жаль, очень жаль. Второго Эйнштейна больше нет. А я-то думал, что кто-кто, а он мне поможет.
- Умирают и Эйнштейны, - буркнула Вера Ильиничны. - Все умирают…
- Не вовремя, мамуля, мог бы чуточку потянуть, - пропел Сёма.
- У смерти, Сёма, свой календарь, - процедила Вижанская и пытливо взглянула на дочь.
Илана достала из сумочки пилочку и принялась непринужденно подпиливать покрытые багровым лаком ногти.
- Не повезло, не повезло, - пригорюнился Семён. - Я так на него рассчитывал. А теперь… теперь придется за гроши дальше ишачить в этом вонючем подвале и чинить "алте захен", которые на улицах подбирают эти наши двоюродные братья.
- Благодари Бога, что хоть такая работа есть, - вставила Вера Ильинична.
- Бога поблагодарить никогда не поздно. Недаром Он вездесущий. Но, может, говорю, чем ждать у Средиземного моря золотой рыбки, взять и махнуть в Канаду? Каждый день в газете: "Требуются электронщики… программисты… Торонто, Ванкувер, Монреаль".
Вопрос увяз в молчании.
- Сём, - вдруг подала голос Вера Ильинична. - Скажи на милость, а человек… где требуется человек? Или на человека в мире уже нигде спроса нет?
VIII
Ей никуда не хотелось ехать, но для того, чтобы вернуться на круги своя, у нее уже не было ни сил, ни надежды.
Вера Ильинична и не заметила, как с того дня, когда они ступили на Святую землю, пролетело больше года. Вокруг вроде бы ничего и не изменилось - так же над Хайфой девственником голубел небосвод; так же неподалеку ворчало море, недовольное, видно, своим вечным соседством с высокомерной сушей; так же, не считаясь ни с какими датами, светило расточительное солнце, о котором богомольный Моше, в прошлом узник концлагеря в Польше, говорил, что светило с лихвой старается выплатить уцелевшим евреям и их потомкам свою задолженность за мрак и стужу Колымы и Освенцима; так же, грозясь махнуть в хлебный Монреаль, клял свою работу Семен - "Поеду на разведку. А когда устроюсь, всех заберу"; так же ни свет, ни заря отправлялась в больницу "Рамбам" Илана; так же внизу с грохотом открывал зарешеченную дверь своей лавки зеленщик Йоси, выкатывавший на щербатый тротуар под ноги покупателям уложенную в картонные ящики аппетитную радугу из помидоров и перца, апельсинов и бананов, яблок и груш, абрикосов и персиков, дынь и грейпфрутов.
Ничего не менялось и внутри, пока из первого дома на родине - из кибуца Алоним - не ушел в армию Павлик - готовка, стирка, хандра, мытье окон и полов, боли за грудиной, тягучие восточные напевы за стеной, телевизор, подаренный на новоселье Фейгой Розенблюм.
Как Вера Ильинична ни уговаривала внука воспользоваться правом на положенную ему отсрочку, он её не послушался.
- Неприятности, баб, возрастают по мере их откладывания на завтра. Уж лучше отслужить сразу.
- А если война?
О войне Павел и слышать не хотел. Он служил на военной базе в Негеве, где-то за Беэр-Шевой, возле покосившихся шатров безлюдного бедуинского стойбища.
Вера Ильинична ездила туда с Семёном и Иланой на его день рождения, хотя зять, как обычно, настаивал, чтобы она осталась дома - дорога тяжелая, длинная, мало ли чего со старым и больным человеком может случиться, ведь от автобусной остановки до базы надо по нестерпимой жаре ещё шагать и шагать. Но тёща была непреклонна. Случится, мол, так случится, важно, чтобы ничего не случилось с Павликом.
Она купила себе шикарную соломенную шляпу с широкими полями, испекла свой фирменный торт с орехами и какао, набрала в лавке у Инессы (которая, как оказалось, в прошлой жизни работала не в торговле, а была хористкой Одесского театра музкомедии) всякой всячины - маслины, хумус, шпроты, московские конфеты "Мишка на Севере", бородинский хлеб и пять блоков "LM" для всей роты (сам Павел не курил), коротко, скорей по погоде, чем по моде, постриглась у нелегальной парикмахерши Иды, принципиальной ненавистницы налогов, обслуживавшей всех приезжих по дешевке: с мужчины - десятка, с женщины - полторы, и даже перед дорогой, неизвестно зачем, впервые за долгие годы накрасила Иланиной помадой давно увядшие губы.
Обливаясь потом и потягивая по пути из горлышка горячую "Колу", путники добрались до базы, со всех сторон окруженной колючей проволокой и жалкими бедуинскими постройками. У КПП их с переброшенным через плечо "Узи" уже ждал Павлик. Он был в выцветшей гимнастерке, из-под погона которой торчал лиловый берет "Гивати", в тяжёлых, смахивавших на черепаший панцирь, ботинках и в тёмных очках. Павел что-то быстро объяснил часовому, и тот неспешно, с подчеркнутой начальственной ленцой и снисходительностью проверил у гостей новёхонькие удостоверения личности и пропустил их на запретную территорию части.
Когда после объятий и поцелуев все устроились под натянутым на кольях брезентовым тентом, предназначенным, видно, для встреч, Вера Ильинична расстелила на сколоченном из черных досок столе бумажную скатерть и аккуратно разложила свои гостинцы. Исхудавший, загорелый именинник снял автомат, положил его рядом с тортом, на котором из свежей черешни была выложена юбилейная цифра "20", и для приличия спросил:
- Как вы?
- Хорошо, прекрасно, замечательно, - словно по уставу, на "первый-второй" рассчитались родичи, умолчав о хлебном Монреале, онкологических проверках и боли за грудиной.
- А ты? - бесстыдно любуясь внуком, поинтересовалась бабушка.
- Разве не видно? - уминая плавящийся в лучах торт и выколупывая пальцами черешенки, ответил Павлик.
- Не жалеешь?
- Уммм, - промычал он полным ртом.
Вере Ильиничне не терпелось спросить его, не постреливают ли тут арабы, но она сдержалась. Вокруг стояла тишина, теплая и густая, как войлок, и боязно было подобными вопросами будить беду. В тишину было запеленуто все: и пасшиеся поодаль вневременные, горделиво выплывшие из вечности двугорбые верблюды; и жесткие, поросшие щетиной, как бы подвергнутые гончарному обжигу кустарники; и змеившиеся недальние ущелья в белокаменной оправе, и солдат-часовой, и Павлик. Тишина укутывала его с ног до головы, и, глядя на него, Вера Ильинична освобождалась от страха - даже "Узи" с полной обоймой не внушал опасения и рядом с тортом казался большой завалявшейся на чердаке игрушкой. Она молила Бога, чтобы так было все три года службы, чтобы внук вернулся из тишины в тишину, и больше ни о чем его не спрашивала. Не обременяли своим любопытством сына и Семён с Иланой. Военных тайн у него не выпытаешь, а терзать его рассказами о своих тяготах и заботах бессмысленно. Главное - все живы-здоровы, чего еще хотеть. Воздерживался от вопросов и Павел, не спросил даже, есть ли письма из Вильнюса, от Лаймы - он молча, с наслаждением продолжал чинить расправу над своим любимым лакомством, одобрительно причмокивая.
Когда солнце чуть остыло и склонилось к земле, троица собралась в обратный путь.
- Я провожу вас до остановки, - сказал Павлик.
Пристроившись к бабушке, замыкавшей цепочку, он двинулся с ними по пустыне, пышущей, как паровозная топка, к шоссе.
Вера Ильинична нет-нет да останавливалась, вытряхивая из туфель песок и оглядывалась назад. Пустыня была чем-то похожа на море - такая же безбрежная, безмолвная, нелюбопытная к чужой судьбе, в лучах закатного солнца ее гофрированная поверхность колыхалась, а невысокие барханы дыбились и волнами накатывали друг на друга. Как и море, пустыня ни у кого ни о чем не спрашивала, ей было все равно, кто ты и откуда, каждый - насекомое ли, пресмыкающееся ли, зверь или человек - был для нее не больше, чем жалкая песчинка. Подхватит ветер, закружит, понесет Бог весть куда, и следа не отыщешь.
- Ты, баб, не мучайся, сбрось туфли!..
Она послушалась, и вдруг ощутила какую-то непривычную легкость, словно скинула не обувь, а что-то другое, долго ее угнетавшее, но сама не могла разобраться, что; ее вдруг захлестнуло неодолимое желание замедлить шаг, удлинить дорогу до остановки, чтобы подольше сохранить поднимающееся к сердцу ощущение не столько тепла, сколько чего-то далекого, затерянного, закатившегося, как обруч в детстве.
Семен и Илана шли впереди молча, но от их молчания, как и от песка, веяло не теплом, а какой-то недосказанностью, непостижимой отрешенностью, которые дома обычно скрадывали общие стол и стены.
- Все вы, баб, в день моего рождения какие-то стукнутые. Поссорились, что ли? - понизил голос Павел.
- Да нет.
- Папа не говорит с мамой, ты - с ними… Что-то стряслось?
- Просто всегда грустно расставаться с солдатами. Это у меня с войны. Каждый раз кажется, что расстаешься с ними навеки.
- Меня, баб, не обманешь, - отрубил Павлик. - Не будешь мне говорить правду - и я тебе не буду.
Уже видна была извилистая, вонзившаяся в пустыню полоса шоссе, по которой, как доисторический птеродактиль, медленно двигалась бедуинская повозка. Над повозкой, груженной ветошью и обломками мебели с городской свалки, огромной стрекозой в небе повис потрескивавший винтами военный вертолет. А, может, это от жары потрескивал сам воздух…
- А я, Павлик, все твои правды знаю, - осевшим голосом сказала Вера Ильинична.
- А вот и не все! - не дожидаясь ее вопросов, задиристо выпалил внук. - Не знаешь, например, что больше я тут служить не буду. Нас, баб, переводят поближе к вам. На ливанскую границу. Теперь по субботам у тебя, баб, на кухне дел прибавится… Одними тортами от меня не отделаешься!..
- Но там стреляют, - выдавила она. - Там, сохрани и помилуй Господи, и убить могут. Мама говорит, что к ним в больницу каждую неделю оттуда кого-нибудь привозят.
- Убить могут повсюду. Даже в Хайфе. У тебя под носом.
Автобус долго не приходил, и они переминались на пустой остановке с ноги на ногу.
- Пора вам, пап, каким-нибудь мотором обзавестись - "фольксвагеном" или "пежо". Нечего жмотиться! - посоветовал Павел. - Не жарились бы сейчас, как бедуины…
- Пока у нас, сынок, сбережений хватило только бабушке на птичку. Угадай, как мы ее назвали?
- Машкой.
- Бери выше - Карлушей. В честь Маркса. Разве бабушка тебе не говорила? Приедешь в отпуск - концерт устроит… - сказал отец.
- Бабушка или птичка?
- А уж там как ты захочешь, - отшутился Семён. - Они обе у нас известные мастера вокала.
Всю дорогу от военной базы до шумной, взмывающей к небесному куполу Хайфы Вера Ильинична пыталась привыкнуть к неутешительной мысли о том, что Пашеньку переведут из безропотной и по-верблюжьи невозмутимой пустыни на неспокойную ливанскую границу, откуда на Израиль постоянно совершает свои злодейские набеги самонадеянная и неразборчивая смерть. Вижанская никак не могла взять в толк, что поразило ее больше - то ли известие о новом месте Пашиной службы, то ли спокойствие, с которым он отнесся к этому небезопасному перемещению - "Катюши", "Хизбалла", похищения… Удивило ее и то, что внук почему-то не посчитал нужным сказать об этом родителям. А их-то, наверно, прежде всего и надо было оповестить… Глядишь, папаша перестал бы бредить Монреалем или Оттавой, сидел бы в своей мастерской на улице Нисенбаум и не рыпался бы - вокруг столько безработных, поумней и способней его. Бога бы еврейского не гневил. Не про Павлика да будет сказано, мало ли чего с солдатами на границе случается, когда у страны в соседях не латыши-флегматики и не белорусы-бульбоводы. Старожилка Фейга Розенблюм и хозяин - Моше такое рассказывают, что волосы дыбом, да и по радио в русских новостях только и слышишь - тут засаду смертельную устроили, там танк подбили. Послушаешь, и весь день ходишь больная - сердце шалит, давление зашкаливает за двести. К одному тяжелораненому срочно мать-казачку с Кубани вызвали, к другому на похороны - отца из Лос-Анджелеса, куда тот отправился на заработки… Назавтра включишь приемник - то же самое, те же вымокшие в крови новости.
Вера Ильинична не чаяла, не гадала, что поездка в Негев обернется для нее такими горькими раздумьями. Кто мог подумать, что тревога за Павлика вытеснит из ее сердца Илану, которая получила увольнительную на полгода. Еще в Вильнюсе она убеждала зятя не трогаться с места, пока их не примет Америка, мол, в Израиле что ни день - то убийство, но Семён только отмахивался от ее доводов - убивают-де повсюду, и, если хорошенько пораскинуть мозгами, то страшней и неумолимей убийцы, чем сама жизнь, нет и не будет…
После того, как Пашу перевели на север, Вера Ильинична ночами не смыкала глаз, засыпала только со снотворным, видела страшные сны: взрывы, изуродованные тела, носилки, и во всех снах - самое себя, взлохмаченную, в ночной сорочке, в тапочках на босу ногу - бродит по окопам и траншеям, переворачивает с живота на спину убитых, вглядывается в подсвеченном траурными звездами мраке в застывшие солдатские лица и громко зовёт: "Павлик! Пашенька!"
Не дождавшись отклика, Вера Ильинична срывалась с постели, распахивала окно и, задыхаясь, не сдерживая слез, начинала неистово и бессвязно что-то шептать.
- Своими страхами ты себя до могилы доведешь, - сокрушалась Илана, застав ее среди ночи в слезах у распахнутого окна. - Ничего с ним не случится. Мы купили твоему внуку мобильный телефон и договорились, что он тебе будет звонить каждый день.
Внук действительно время от времени звонил, но ей от этого не становилось легче. В промежутках между его короткими звонками Вера Ильинична принималась в пустой квартире, обставленной чужой мебелью и увешанной массивными портретами благочинных старцев, видно, далеких родичей Моше, беседовать с тёзкой основоположника научного коммунизма Карлушей, который на каждое слово своей кормилицы откликался долгим и понятливым щебетом, и тогда ей казалось, что никто её так не понимает, как эта маленькая птичка со звонким голоском, серыми перышками и тонкими, похожими на китайские иероглифы, лапками. Карлуше она поверяла свои сомнения, делилась своими страхами, и он, её исповедник, наклонив набок головку и, скосив плутоватые бесслезные глазки, слушал её с неподдельным состраданием, не свойственным пернатым. Иногда смущенный признаниями хозяйки, щегол от волнения и доверия начинал отважно перепрыгивать с жердочки на жердочку, порой врезался с размаха в стенку и падал на дно клетки, усыпанное зернышками и какашками…
- Ну чего ты, дурачок, бросаешься, как Матросов на амбразуру? Так и разбиться можно, - журила его Вера Ильинична.