Нет, обещал ведь себе поглазеть на Падающую башню, вот от каменной бабы иди и задери вблизи Башни голову. И ведь пошёл. Причём не отдаляясь от вчерашнего троллейбусного маршрута № 1, а спускаясь к центру Блюдца соседними улочками и переулками. Успел заметить, что на востоке, за прудом, поднимаются (или уже поднялись) здания в двадцать, а то и поболее этажей. Значит, деньги в городе и впрямь были. Спустился к Плотине. Оказалось, что башни у Плотины - две. Одна - известная историкам и искусствоведам, Падающая, эта - за Плотиной, во владении Турищевых. И вторая, городского значения, - прямо у южного края Плотины, как бы вертикальное завершение её, со синежтурскими курантами в верхнем ярусе. Чадо уже известного Ковригину заводчика Верещагина. Ночью и утром Ковригину доводилось слышать звоны и мелодии общедоступного будильника и надзирателя за беспорочным ходом времени в здешнем пространстве. Надзирал он и за расплавленным и остывшим металлом, а для синежтурцев - несомненной материей, на ощупь и в полётах философических категорий. Свидетельством местных представлений о смыслах и целях бытия (по разумению Ковригина) была увиденная им широченная чугунная лестница, спускавшаяся от городского обрыва к Плотине (теперь - и мосту) и к серо-снежным волнам Заводского пруда. Не такая изощренно-замковая, как Шведский кремлевский взвоз в Тобольске, не такая всемирно-прославленная, как Потёмкинская, но не менее примечательная из-за своих художественных совершенств и особостей. Ступени её, правда, пришлось заменить камнем, прежние зимами обледеневали, металл вёл себя зловредным проказником, заставлявшим горожан скользить, ломать конечности и рёбра. Но четыре смотровые площадки сохранились, и Ковригин постоял на каждой из них. Синежтурское литье ценилось в уровень с каслинским, и если верить буклетам, получало призы на Всемирных выставках. И художники-кузнецы здесь были хороши. По прихоти Верещагина и даже по его карандашным подсказкам, сюжеты оград, перил и чугунных ("с просветами") картин на смотровых площадках мастера создавали сказочно-басенные, порой и с оживлением мифологических персонажей. "Аниматоры, - пришло в голову Ковригину. Он остановился на второй, наиболее просторной видеоплощадке, крытой восьмиугольным шатром, схожим с завершением Василия Блаженного, но не глухим, а с узорчато-проникающими с небес световыми пятнами и влагами. "Ба, да и тут в узорах Верещагина есть нечто мне известное…" Ковригина отвлекли японцы. Или китайцы. В углах смотровой площадки стояли кормушки и поилки. В них барменами суетились медведи, подпоясанные красными ямщицкими кушаками (эти, между прочим, разливали медовуху) и оленихи-важенки в белых передниках и с голубыми бантами на надбровных буграх. Служители сервиса предлагали заезжим людям сувениры и печатную продукцию. Так вот, японец, в руках у него был листок с фамилиями и циферками, на смеси русского с ошметками конотопской мовы поинтересовался у Ковригина, на кого ставить: на Хмелёву или на Ярославцеву? "Я-то тут при чём!" - возмутился Ковригин. "Ну как же! Вы же ведь Ковригин!" А уже подскочили другие японцы или китайцы, требовали, чтобы Ковригин сказал им честно, на кого ставить: на Хмелёву или на Ярославцеву. Хватали его, тянули куда-то, будто он сейчас же должен был вернуть северные территории. Ковригин вскричал чуть ли не истерически, что сам он не будет ставить ни на Хмелёву, ни на Ярославцеву, а уже поставил на Древеснову. Изумлённые японцы расступились и дали Ковригину сбежать на третью смотровую площадку. Там он замер, будто невидимый, прижавшись к чугунному столбу. Успокоившись, обнаружил, что под обрывом, чей срез был укреплён бетоном подпорной стены, имеется вполне благоустроенная набережная, с пляжами, сейчас пустыми, лодочными станциями, выложенным плиткой променадным тротуаром и множеством кофеен и мелких развлекательных заведений. Живое было место в городе дымящих труб, прямо какая-то земля Санникова с неожиданной, будто южной растительностью. Желтели каштаны, краснели канадские клёны и, будто кипарисы, поднимались от воды высоченные, в пышных шубах, можжевельники. Санаторные цветники с агавами, багровые дорожки ботанического сада примиряли с трубами и были будто бы способны вызволить житейские настроения от свирепостей северных непогод. Может, микроклиматом одарила природа южный берег пруда. Или - проще того! - трубы обогрева были подложены под цветные плитки набережных тротуаров. Или… А не прорыты ли до набережной ходы лабиринтов ресторана "Лягушки", прогретые флюидами и эффектами от промасленных факелов подземных путников и их сопроводителей? Да мало ли на какие тепловые фокусы был способен месье Жакоб ради коммерческих добыч! "Вспомнил! Вспомнил!" - сообразил Ковригин. А вспомнил он без всякой связи со впечатлениями от набережной о том, что привиделось ему в узорах чугунного шатра. Сцена, появившаяся некогда на костяном боку чибиковской пороховницы! Каким макаром стала она одним из сюжетов (или таинственных знаков) городского транспортного сооружения? Но явно проявился в чёрном узоре и профиль женщины, и Ковригин был уверен теперь, что это профиль и привокзальной каменной бабы, причём нос у неё совершенно не эллинский (хотя и эллинский при прелестях её тела был бы хорош), нет, это был нос северной женщины с чуть заметной вздернотостью или вздорностью кончика носа Беаты Тышкевич (уступка его, Ковригина, Марине Мнишек, что ли, или Софье Алексеевне? Фу ты, глупости чугунно-синежтурские!).
"Он поставил на Древеснову! Он поставил на Древеснову!" Ковригин вжался в столб смотровой площадки, очки для чтения водрузил на нос, будто скрылся за ними, под воротником плаща утонул. Ни про какую Древеснову Ковригин не слышал, и на рекламных тумбах Древеснова не перечислялась. Вот и здесь на столбе фамилию такую Ковригин отыскать не смог. Да и прежде среди его знакомых Древесновых не было.
"Вот и поставлю на Древеснову! - решил Ковригин с явным вызовом кому-то. - Если не отстанут!"
Но кто должен был от него отстать? Эти японцы, что ли? Или китайцы? Или корейцы? Или хлеще того - сингапурцы? Да на какой ляд им спектакль "Маринкина башня" и участие или неучастие в нём актёрки?
Нет, что-то сдвинулось в нём, Ковригине, что-то поехало, что-то поползло или поскакало. И не известно куда. И ведь останавливало его в тот мокрый день предчувствие, уговаривало: не спешить, обождать, пока не кончится дождь, повременить. Потерпеть с пивом. Ан нет… И пиво-то привычное, третья "Балтика", было уже в палатке продано. Об этом тогда стоило задуматься всерьёз…
"На Древеснову! Он поставил на Древеснову!"
Опять этот шелест странный… А не прозвучит ли тотчас же: "Три карты, три карты, три карты…"?
И кто шелестит о Древесновой? Японцы, разгуливающие по миру пенсионеры, бодрые, поджарые мужички, смешливые, задорные старушки. Года три назад Ковригин наблюдал их в Эйзенахе, в земле Тюрингской, карабкающихся там чуть ли не на четвереньках на гору Вартбург (а рядом - серпантин с автобусами) в нетерпении увидеть на стене пятно от чернильницы, запущенной Лютером в сатану (может, и запах сатаны удалось бы унюхать, запахи-то чернильный прибор мог и не отогнать). И откуда здесь японцы (китайцы, сингапурцы, сиамцы)? Ну ладно, притянули бы их Тобольск или лесной Кремль Верхотурья на Сибирском тракте! А то ведь - Средний Синежтур! Неужели вскипятили их интерес сады камней в пригородных соснах или причуды ресторана "Лягушки"? Но что-то не видел вчера Ковригин в залах и отсеках "Лягушек" множества желтолицых братьев и их сестёр. Или, может, они по своим пенсионным благовозможностям позволили себе прикупить факелов, нанять призраков (была обещана и Марина Мнишек), прогуляться ходами лабиринтов к Плотине, к владениям Турищевых-Шереметевых, к чугунной лестнице Верещагина, а теперь и шляться здесь очарованными. Да ещё и искать выгод от Древесновой…
"Да они сами - как лягушки! Я-то здесь по делу. А им зачем Синежтур? Кнутом, что ли, их сюда гнали?
Истинно, как лягушки!" - пришло в голову Ковригину обидное для японцев.
Но может быть, и не обидное…
Теперь набережная Заводского пруда ("Оранжерейная" - назвал её Ковригин), хотя движение на ней не замерло и не застыло, а, напротив, оживилось, стала казаться ему литографией, городской ведутой времен бидермайера, то бишь тридцатых-сороковых годов девятнадцатого столетия. Прогуливались здесь господа в крылатках и цилиндрах и сударыни в кринолинах, пили у бюветов воду с пузырьками (открылось позже Ковригину, что Синежтур был славен и моден минеральными источниками). Но с чего бы вдруг сейчас же в декорациях и костюмах бидермайера объявились сегодняшние японцы (малайцы, аравийские шейхи), полчаса назад на третьей смотровой площадке допекавшие Ковригина интересом, на кого ставить. И у северного бока Плотины, во владении Турищевых-Шереметевых возле желтой ампирной церкви, у музея в Главном доме Турищевых, естественно, и у Падающей башни Ковригин и без бинокля обнаружил движение маленьких карет (не производства ли местных обозостроителей?) и меленьких людей, японцев среди них - это уж как пить дать! И там теперь наверняка шелестело: "На Хмелеву ставить или на Ярославцеву? А может, и впрямь на Древеснову?.."
При этих картинках жизни Ковригин по справедливости задумался: а не происходит ли сегодня в Синежтуре Народное гулянье, для публики, и японской, в частности, привычное и чтимое, а для него, Ковригина, закованное тайной? Со ставками на актрис. Но может, и не на одних актрис. День Города какой-нибудь. Или, скажем, Ассамблея в честь чугунных решёток с балами и театральными представлениями.
Будто новым сюжетом сценария гуляний на Заводском пруду начались лодочные катания. Лодки были украшены гирляндами китайских фонариков, пока ещё без огней, и многоцветными бумажными мордами персонажей городских сказов-мифов - медведей, росомах, яшмовых и малахитовых ящерок, олених и уважаемых гостями драконов. Бумажные и пластиковые змеи, взмывшие над лодками, расцвеченными хвостами поприветствовали публику, а вместе с ней и откормленных прудовых карпов. Завертелись над головами лодочников японские зонтики с видами вулканов и падающих вод. Для пригляда за веслами и загребными и в целях общих безопасностей вынырнула из глубин рубка субмарины. Четыре перископа вытянулись по её бокам, подёргались и успокоились.
- Подводный дирижабель, - произнесли рядом с Ковригиным. - Надзирает. А понадзиравши, пригласит в ресторан. Может угощать как в небесах, так и под водой. Таких нет ещё и в Японии. И даже в Дрогобыче.
В подтверждение этих слов субмарина перевернулась и улеглась пузом вверх. На пузе её, будто гофрированном, крепилось одноэтажное сооружение с овальной крышей и множеством квадратных окон, напомнившее Ковригину полярные общежития в Антарктиде. Длиннющий металлический барак (или вагон?) хорошего дизайна поверху обегала светящаяся строка, торопившаяся вызвать слюну у едоков: "Ресторан-дирижабель, сосьвинская селёдка, лангет "Обоз-84", налимы с зернистой икрой, полёты в стратосферу! Гражданам восходящих и нисходящих стран - скидка!"
"Нет! Всё! - сказал себе Ковригин. - Бежать в гостиницу! Поспать часа три-четыре, принять душ, ни есть и не пить, и - в уголочек!"
Но, по требованию натуры и по привычке, в гостиницу добирался незнакомыми пока улицами. Одна из них вывела на площадь пустырно-огромную. На гипсовой трибуне стоял гипсовый, а может, алебастровый человек, вымазанный кистью маляра в серебристо-кислотный цвет. Человек тянул руку к солнцу и морщился от несправедливых оценок его хлопот. Здоровенный домина, из породы заводоуправлений, крепко стоял за ним. Слева от алебастрового человека, необходимого во всех городах в сотнях поз и фасонах головного убора, поставили телегу, на каких наверняка волокли пожитки в Сибирь и к Тихому океану, справа же - смотрела зелёной пушкой в небо боевая машина "Т-34". Домину же заводоуправления украшали великаньи ордена разных происхождений и созидательные буквы: "Обозостроительный завод".
18
До шести Ковригин продремал, поднялся разбитый, ругал себя, особенности его организма всегда противились дневным снам. Душ поначалу вызвал нарекания Ковригина, фыркал, плевался обжигающей ржавчиной, но потом полил ровными тихими струями и кое-как освежил Ковригина.
Наряд Ковригин выбрал скучно-деловой - тёмный пиджак и серый свитер с высоким воротником. В театр имени Верещагина отправился с запасом времени, пожарник Вылегжанин расхваливал угощения буфета и особенный среднесинежтурский коньяк. Даже если поездка не запомнится спектаклем, убеждал себя Ковригин, то уж хотя бы буфетом запомниться должна. Театр с хорошим и недорогим буфетом в нынешние времена, без сомнения, заслуживал "Золотой маски". А при наличии перламутровых биноклей в гардеробе - даже и премии Станиславского. И если на самом деле от этих премий приехали люди из Москвы, то, конечно, из-за буфета.
И надо сказать, восторги ответственного пожарного Вылегжанина вышли оправданными. Уж кого-кого, а умельцев и людей сообразительных у нас в провинции всегда хватало. Это ленивые фантазёры и красотки с претензиями нагло пёрли в столицы за химерами. А вот на тверской земле в городе Кашине спиртоделы научились приготовлять из огородных ягод мадеру, с коей волжские купцы на рыбинских пароходах под оркестры перепивали европейских гостей, изощрённых и ушлых. Из высокомерия французов проистекало мнение, будто, кроме их, французских, коньяков ни в каких землях нет. Синежтурский же буфет утверждал, что неправда, есть и в иных землях. Ковригин вынужден был согласиться с этим. Поинтересовался у буфетчика, из каких виноградов сотворяют и выдерживают здесь коньяк. "Из подушечек", - отвечал буфетчик. "Каких подушечек?" - "Из обыкновенных, - удивился буфетчик простоте театрала. - Из тех, что в школах когда-то на завтраках…" Выяснилось, что синежтурцы ездили в Елабугу, это не так далеко, учились… А Ковригин вспомнил. В самую засуху Лигачевского усовершенствования народов Ковригин был в командировке именно в Елабуге. На посиделках в школе милиции его угостили крепким и ароматным напитком, то ли ликёром, то ли самогоном на сливах. "Из чего гоните?" - спросил Ковригин. Тогда и услышал: "Мы, елабужские из чего хочешь сумеем гнать! Это - из подушечек. У нас их на складах тонны слиплись!" Стало быть, учебная практика в Елабуге прошла для синежтурцев удачно, а вот школьные подушечки оказались у них более пригодными для коньяков в четыре и пять звёздочек. И даже для КВ. Ну, а уж к коньякам в верещагинском буфете, как и нынче, подошли бутерброды с красной рыбой и лимоном и плавленые сырки "Маринкина башня". Впрочем, они были хороши и для кружек синежтурского пива. "Нет, таких буфетов в Москве в театрах нынче нет!" - расстрогался Ковригин.
Истинно, театр имени Верещагина был достоин "Золотой маски". Или хотя бы "Золотой кружки".
При этой его сентиментальной расслабленности мимо Ковригина прошагали Натали Свиридова с компанией. Все четверо имели вид чиновников Министерства культуры, озабоченных государственным делом. И костюмы на них были строго-представительские. А Натали Свиридова вполне могла сойти и за вице-губернатора.
Ковригин не успел отвернуться (считай - как бы спрятаться), но Свиридова подняла руку, помахала ею и воскликнула:
- Привет, Караваев! И ты тут! А ты-то, Василий, что здесь делаешь?
- Наслаждаюсь напитками и закусками, - растерялся Ковригин. И произвёл неосторожное движение рукой, какое можно было принять и за приглашение за столик к наслаждениям.
К его радости, Свиридова к столику не направилась, а всё с тем же высокоответственным видом, начальницей, отчасти раздосадованной, повела спутников к делам.
Об их делах суждение можно было вывести из вопроса Натали: "А ты-то что здесь делаешь?" То есть они-то при делах, возможно, вынужденно-скучных (отсюда и досады), а он что здесь? Если же на самом деле сегодня предполагались какие-то просмотры, то почему бы и не использовать в просмотровых комиссиях заезжих знаменитостей, каждого с охапкой званий, премий и поздравительных телеграмм президентов, зачитанных на публике или запечённых в кожаных папках. А он-то, Ковригин, позволил себе расшутиться по поводу "Золотых масок"!
Ковригин загрустил.
Но сейчас же возникло и ещё одно суждение. "Привет, Караваев!" - было произнесено. Значит, он всё ещё Караваев. А для трёх других звёзд театра и кино, судя по тому, что они даже и мычанием не соизволили поприветствовать Ковригина, он был тип несущественно-неизвестный, стеклянный человек. То есть можно было посчитать, что Натали о вчерашних встречах с ним, а главное, о своём ночном визите к свежему белью сочинителя сонетов, не помнила, лишь держала в голове пузырно-мыльное воспоминание о чьей-то восторженно-пажеской любви к ней.
"Ну, и прекрасно! Ну, и слава Богу!" - обрадовался Ковригин.
Из буфета следовало убираться. Сидел он здесь на виду, а на спектакль могли понаехать и знакомцы, вести с какими разговоры не было сегодня потребности. Да и дневное желание напиться сейчас вконец пропало, а искушения на буфетных стойках оставались. Впрочем, а куда до звонков он мог убраться из освоенного им буфета? К фотографиям актеров? Рановато. Пока не тянуло. Или - в другие буфеты? Но там, особенно в фойе первого этажа, было многолюднее, шумнее и, судя по нарядам, общалась теперь синежтурская элита и важные гости. И что же, среди них, что ли, фланировать теперь проезжим из Сыктывкара в Оренбург инкогнито? Или хотя бы доведённым до написания сонетов Василием Караваевым? Смешно. И Ковригин остался вблизи буфетчика, сообщившего ему школьно-подушечный рецепт коньяка. И опять вспомнил пожарника Вылегжанина. Тот ведь патриотом театра описывал "Маринкины башни" здешних буфетов. И действительно, при высоких потолках бывшего Дворца Культуры все буфеты и бары были здесь накрыты башнями с шатрами. На коломенскую "Маринкину" башню они никак не походили. Ясно, что для их устройства пошло дерево. Это логично. Но дело было не в материале. Ездить в Коломну дизайнер, видимо, не посчитал нужным. Зачем ездить, если и в Синежтуре есть две собственные башни. Их элементы и помогли дизайнеру украсить места антрактовых удовольствий горожан. И верещагинские куранты не были при этом забыты.
- Как называется ваша башня? - спросил Ковригин.
- Маринкина, - сказал буфетчик. - Знаменитая Маринкина…
"Интересно, каким выйдет сверкание меди?" - задумался Ковригин.
- А вы программу почитайте, - посоветовал буфетчик. - Там описано…
"Действительно, я же про программку-то забыл при коньяке-то!" - сообразил Ковригин. И достал программу из кармана пиджака.
- А-а-а, у вас меленькая… - оценил буфетчик.
- А что, есть и большая? - обеспокоился Ковригин.
- Есть и большая…