Знал, знал, конечно, какой и как прибудет Марина в Калугу на встречу с будущим отцом её дитяти, её царевича, а словно бы стал свидетелем неожиданного для себя события. Понятно, синежтурский театр - не Большой, Московский, и тем более не Центральный Армейский, в какой и субмарина может приплыть, здесь лошадь по сцене к калужским воротам не проскачет. А потому после цокота копыт, произведенного умельцами звука, "хороший, быстрый конь" был оставлен где-то за пределами видимости, а всадница, Хмелёва-Мнишек, валькирией, вызвав аплодисменты зрителей, ворвалась на сцену в гусарском костюме из красного бархата, в сапогах со шпорами, с саблей в украшенных камнями ножнах у левого бедра, с мушкетом или пистолем в руке (бинокль не помог разглядеть), разгоряченная, страстная, принялась раскачивать створки ворот одной из башен, те аж затрещали, требовала пропустить к царю Дмитрию Ивановичу: "Я его коморник!". Какой уж тут тоненький, хрупкий подросток первых сцен. Женщина во всей её яри и красоте! Открытые светлорусые волосы её (в реалии Марина была брюнеткой) раздувал ветер, видно, за башней был упрятан ветродуй. "Темперамент-то какой! - восхитился Ковригин. - Могла ведь и полки повести за собой! Но не водила… Лишь в Дмитрове подымала с колен оборонявшихся… В том же гусарском костюме…" Впрочем, о чьём темпераменте размышлял теперь Ковригин - Хмелёвой или Марины Мнишек? Имело ли это значение? Выходит, имело…
Помнил Ковригин и тексты писем Марины, вставленных им в пьесу. И сейчас они в сценах Хмелёвой-Мнишек удивили и взволновали его. А, в частности, сохранились письма Марины к отцу, к королю Сигизмунду III, к гетману Сапеге. Написаны они были в тяжкие для Марины дни. По общению с отцом она скучала, так, видимо, и не поняв, что он ею торговал, ждала его приезда или хотя бы его советов. При этом посчитала нужным вставить в одно из писем вполне объяснимую просьбу модницы прислать ей из Польши отрез чёрного бархата для поновления нарядов. А так письма её были печальными, с выплесками тоски и дурных предчувствий, с мольбами надежд: "Слезно и умилённо прошу вас, если я когда-нибудь по неосторожности, по глупости, по молодости или по горячности оскорбила вас, простите меня и пошлите дочери вашей благословение". Но не получила Марина ни ответных писем отца, ни бархата на платье. Выгод и добыч Юрий Мнишек от дочери уже не ждал… В письмах же к королю Сигизмунду слёзно-умиленных слов не было. Были слова государственные, пусть и с жалобами на судьбу ("ввергнула меня в неволю, на самом деле ещё злополучнейшую, и теперь привела мня в такое положение, в котором я не могу жить спокойно, сообразно своему сану…"). Это были обращения равной к равному. И при написании писем (прочтении, проживания их) свет выхватывал из тьмы сцены и тьмы жизни Хмелёву-Мнишек в белом атласном платье, осыпанном драгоценными каменьями, - в нём невестой она прибыла в Москву. Горько, надрывно звучали слова послания, оставленного Мариной в шатре Тушинского лагеря (отец сбежал): "Без родителей, без кровных, без друзей и покровителей мне остаётся спасать себя от последней беды… Меня держат как пленницу. Негодяи ругаются над моей честью, в своих пьяных беседах приравнивают меня к распутным женщинам… Гонимая отовсюду, свидетельствуюсь Богом, что буду вечно стоять за мою честь и достоинство…". А дальше - красный гусарский костюм, быстрый, хороший конь, сабля на левом бедре, снег, ветер в лицо, взлёт белокурых волос валькирии, крепостные ворота Калуги…
"А ведь режиссёр влюблён в неё, в Хмелёву то есть, - подумал Ковригин. - И, наверное, не один режиссёр. Иначе откуда деньги на спектакль? А тебе-то что? Мне-то ничего… Мне-то возвращаться в Москву…".
Он-то вернётся в Москву, а они-то - Хмелёва, Ярославцева, Марина Мнишек, её деловой папаша, гофмейстерина Барбара (Варька) Казановская, посол-жених Афанасий Власьев, Вор тушинский, шалый казак Заруцкий останутся в Синежтуре, в субстанции и энергетике театра, какие реальнее жизни, продолжат магию своих судеб, а он останется для них никем. Оно и по справедливости. Он не демиург, хотя и ковырял некогда какие-то словечки на бумаге, нынче произнесенные. Хмелева, Ярославцева и два-три их коллеги - творцы и хозяева самих себя, судеб и осуществлённых ими людей. Были когда-то белые листочки с замерзшими в них на века чувствами дочери сандомирского воеводы и неудавшейся московской царицы, а вышло так, что они были написаны, зазвучали только что и обожгли души сегодняшних обитателей Земли, хотя бы нескольких из них. "Пафос-то! Пафос-то какой, - поиздевался над собой Ковригин. - Этак самое время слёзы из себя выпустить…"
Издевайся не издевайся, а он, Ковригин, был в этом зале совершенно ни при чём.
А уже нищенки в отрепьях или мрачно-серые хлопья московской вьюги (П. Древеснова среди них) отсуетились вокруг дубовой колоды и пропали во мраке. Была видна лишь одна колода, жердь над ней, и на жерди - жалкая мокрая кукла, голова на бок. Световой поток направили на башню, кривовато вздыбленную над колодой. В оконном проеме второго яруса башни стала видна женщина, стоявшая неподвижно, скрестив руки на груди. На женщине был красный гусарский костюм, густые волосы её виделись примято-седыми. Так она стояла минуты две. Потом склонила голову.
И свет погас. Умерла "с тоски по своей воле" (Н. М. Костомаров).
Минут пятнадцать выпали из памяти Ковригина. Не совсем, конечно, выпали. Что-то позже вспоминалось. Вокруг шумели, хлопали в ладоши. На сцене люди выходили на поклоны. А Ковригин не мог встать. Сидел мешком прибитый. Если бы мешком. Не мог выйти из обстоятельств жизни, внутри какой он находился (очарованный странник) и на какую ему дозволено было взглядывать со стороны. Лишь когда на сцену, опять же на поклоны, а уже стояли рядом с Мнишками и самозванцами люди в костюмах китайского пошива (режиссер, надо понимать, и его команда), вывели нового и существенно-важного человека, Ковригин вернулся соображениями в синежтурскую действительность.
"Ба! Да это же Юлька Блинов!" - дошло до него.
То есть бывший Юлька Блинов, задрипанный пермяк неудачник. Этого вальяжного господина Юлькой назвать было никак нельзя. Размордевший, сытый, в бороде Тургенева (но не седой), волосы на затылке собраны в пучок. Свободный художник. Маэстро. И барин. Заездом из Ривьер, где творил под пальмами на своей вилле. Ублажил посещением жителей Среднего Синежтура. Сразу же оказался в центре, в солнечном сплетении вышедших на поклоны. И ему несли цветы. А надо было бы украсить чело художника лавровым венком. Руки вскинул, приветствуя народ, а потом и возложил их на плечи стоявших рядом. Правая длань его с взблеснувшими перстнями покровительственно возлежала теперь на красном бархате гусарского костюма, и это Ковригину было неприятно. А женщина в красном костюме, будто бы забыв о своих невзгодах, улыбалась творцу и даже опустилась перед ним на колено, выразив почтение.
"Впрочем, мне-то что, - подумал Ковригин. - Пойду-ка я сейчас в ресторан "Лягушки" к тритонолягушу Костику и к гарсону-консультанту Гарику Саркисяну, или Дантону, напьюсь там, а завтра - тю-тю! - и в Москву! И останется Синежтур лишь в моих снах. Хотя что мне в Москве-то делать?"
Однако никак не мог подняться с места. Переваривал увиденное. Пожалуй, одним из последних ушёл с балкона. Публика стояла в очередях у буфетов. Возмещала удовольствия отменённых антрактов. Из дупл башенно-буфетных курантов не выскакивали неведомы зверюшки и не торопили оголодавших и жаждущих.
"Нет, сейчас же и в "Лягушки"! - подавил в себе искушение Ковригин. И сразу же понял, кого напомнила ему дебютантка Древеснова П. П. - милашку из шахматного отсека "Лягушек", и именно ту, что увела господина в чалме к проему в стене "Болото № 18"! Вот кого она напомнила! И ещё что-то было связано с этой Древесновой, но что - Ковригин запамятовал… Тут же в его соображения въехал на коне король Сигизмунд III. "Конный" портрет его написал Рубенс! Где и при каких обстоятельствах? Забавно, забавно! Верёвочка протянулась - Рубенс-Сигизмунд-Марина Мнишек-Синежтур… И вдруг до Ковригина дошло: он совершенно забыл про своё эссе о Рубенсе, и его вроде бы никак не волнует судьба публикации… Может, и впрямь он не закончил эссе, а всё это игры расчудесной Лоренцы Козимовны Шинэль (или как там её?)… Впрочем, не все ли равно? Он сегодня в ином мире и в ином веке…
- Александр Андреевич! - окликнули его (а Ковригин уже направился к выходу из театра). - Куда это вы путь держите?
- В "Лягушки", - сказал Ковригин.
А окликнули его Николай Макарович Белозёров и приближённые к нему сударыни.
- У вас такой успех! - удивилась синересничная Долли. - А вы в какие-то "Лягушки"!
- Это не мой успех. Это других успех, - сказал Ковригин. - А в "Лягушках" я тихо посижу в раздумьях и отойду от сегодняшней неожиданности.
- Сейчас же будет фуршет, - объявила Долли. - Обсуждение и фуршет.
- Меня не приглашали. И по справедливости, - сказал Ковригин. - Я здесь никто. Я здесь случайное совпадение.
- Я вас приглашаю, - сказала Вера. - Имею некоторое отношение к спектаклю…
- Не галдите! Повремените! - недовольно воскликнул Белозёров. - Будут вам фуршеты, будут вам лангеты! А пока не мешайте Александру Андреевичу исполнить его намерение!
- Какое такое намерение? - удивился Ковригин.
- Ну, как же, Александр Андреевич! Экий вы легкомысленный! - покачал головой Белозёров. - У вас жетон в кармане оплаченный. Вы собирались ставки делать.
- Ах, ну да… - вспомнил Ковригин. Вот что он запамятовал-то про Древеснову. Ставки какие-то… Сказал: - Но ко мне, было обещано, должны подойти сведущие люди…
- Считайте, что я один из сведущих людей, - сказал Белозёров. - А времени в обрез. Уже и японцы, и китайцы, и нефтяные шейхи сделали ставки. А вы всё в мечтаниях. Сейчас я вас отведу. Адамы наши шаловливые потерпят.
Но не суждено было Николаю Макаровичу отвести Ковригина к месту применения оплаченных жетонов. Налетели на их компанию два озабоченных мужика из племени средних администраторов. Пропали, пропали, выкрикивали они в отчаянии, утром ещё в театре были, а перед спектаклем исчезли. Директор взбешён, режиссёр взбешён, спонсор мрачно молчит, но всем известно, что значит его молчание. "Все пропали?" - спросил Белозёров. Все! Все медные духовые инструменты. Деревянные духовые остались, а медные пропали! И трубы, и тромбоны, и горны, и саксофоны. Все! "Вот отчего не случилось сверкания меди!" - сообразил Ковригин… А администраторы обсуждали нервно, кто их спрятал или унес? И где их теперь искать?
- Ищите на пунктах приёма цветных металлов, - сказал Ковригин.
- Вы что-то знаете? - залпом спросили озабоченные.
- Я знаю обстоятельства московской жизни, - сказал Ковригин, - чем в Синежтуре она хуже? Или лучше?
Он чуть было не высказался по поводу дежурного пожарного Вылегжанина, но удержался (вздорная догадка!), никаких оснований подозревать в чем-либо Вылегжанина у него не было. Да и ведь явно гордился пожарник сверканием меди в спектакле "Польское мясо". И какой резон был ему оставлять город без сверкания, тем более в день просмотра достижений театра уполномоченными комиссиями?
- Вот что, девушки! - распорядился Белозёров. - Быстро, бегом, отведите Александра Андреевича куда следует. Сами там особо не светитесь. А мне придётся разбираться с пропажей.
И повели Ковригина куда следует. Недалеко повели. До гардероба. Там сдали его людям более сведущим. Те препроводили Ковригина в помещение за вешалками. Выходило, что Ковригин оказался одним из последних (возможно, и последним), кто не использовал оплаченный жетон. На него поглядывали не то чтобы с неудовольствием, но во всяком случае - с недоумением. Впрочем, недоумение это не было высказано. Ковригин предъявил билет и паспорт, сообщил номер мобильного телефон (того самого, что был упрятан им под камнями на береговом откосе у платформы "Речник") и поинтересовался, где и как следует оставить отпечатки пальцев.
- Они у нас уже имеются, - успокоили Ковригина. - Распишитесь в ведомости. И проходите в ставочный зал. Тайна вашего выбора гарантируется. Камер наблюдения в зале нет.
Дверь к ставкам за Ковригиным замкнули. И любопытствующая муха не имела возможности взглянуть на движения его рук. Никакой это был не зал, а словно бы коридор. Или пенал. С будто бы подсвеченными картинками игровых автоматов. Но подсвечивались лица объектов игры (а может, и не игры?). Свет дергался, пропадал, вспыхивал, в пестроте цветовых пятен Ковригин толком не мог понять, какие лица именно перед ним. Ему стало не по себе. "А пошла бы вся чушь! Не всё ли равно!" - подумал Ковригин, закрыл глаза и пропихнул жетон в одно из нащупанных им отверстий.
- Всё! - объявил он в микрофон бронированной двери. - Ставка сделана!
И был выпущен.
"А теперь в "Лягушки"! - постановил Ковригин. - И немедленно!"
Но был остановлен при выходе из театра деликатной рукой сударыни Веры.
- Александр Андреевич, - сказала Вера, - а я ведь пригласила вас на обсуждение и фуршет…
- Что мне там делать? - грубо сказал Ковригин. И тут же почувствовал, что слова его обидели женщину.
- Просто побыть моим кавалером, - кротко вымолвила Вера.
- Хорошо, - кивнул Ковригин. - Вы, кажется, сказали, что имеете к спектаклю отношение…
- Мои афиши на тумбах…
- Они мне понравились! - искренне заявил Ковригин. - Значит, вы - В. Антонова?
- Да. Антонова Вера Алексеевна. Если вам неловко называть меня Верой. Афиши мои. И два костюма со старых вешалок я перешила. Но это как бы подпольно. Не для афиши. А для приятных мне актрис.
- И этот, Маринин, красного бархата, гусарский? - вопросительно предположил Ковригин.
- С этим-то мне особенно интересно было повозиться, - сказала Антонова.
- Замечательная работа!
- И девушка замечательная! - обрадовалась Антонова. - Хотите, я вас с ней сейчас познакомлю?
- Замечательная девушка! - подтвердила Долли, заточившая себя на срок в молчании или будто бы посчитавшая себя несущественной в разговоре, для неё, впрочем, занимательном. - Замечательная! С придурью, конечно, и с капризами. Но и со здравыми расчетами. Так что не обольщайтесь.
А Ковригин стоял в смущении. Предложение познакомить его с Хмелёвой вызвало в нём тревогу и ощутимый протест. Протест можно было объяснить тем, что в подобных случаях ни в каких вспомогателях он не нуждался. Если возникала потребность познакомиться с женщиной, он знакомился с ней без посредников. А тут будто заробел, и, почувствовав это, доброжелательница Вера взялась оказать ему услугу. Тревога же возникла от того, что Ковригин понял: знакомство с Хмелёвой, хотя бы ради того, чтобы высказать ей слова одобрения, к хорошему не приведёт. Он знал театральный мир. И посчитал ("нутром осознал"), что в случае с исполнительницей роли Марины Мнишек ему следует находиться на расстоянии от неё - ну вроде как от "уголочка" на балконе до сцены с МЯСНИЦКОЙ колодой.
- А почему вам не предложили быть сценографом или художником по костюмам? - спросил Ковригин в намерении увести разговор подальше от девушки в гусарском костюме. - Стилистика ваших афиш близка к режиссёрскому решению…
- Ба! Ба! Ба! - снова обрадовалась синересничная Долли. - Да вы не знаете, какие у нас тут интриги и преференции.
- Александр Андреевич, - сказала Вера, - я всё же приглашаю вас на обсуждение и фуршет. Там уже собрались актёры, декораторы, монтировщики, любители театра из преданных, ещё кое-кто. Но не избранные. Избранные через час-полтора отправятся во владение просвещённого спонсора Острецова…
- На фуршете могут оказаться какие-нибудь мои московские знакомцы, а я сегодня их видеть не хочу… - продолжал упрямиться Ковригин.
- Мы встанем за столиком у стены, вы - спиной к звёздам и заезжим судьям, они вас не заметят. А, Александр Андреевич? Сделайте одолжение. А то ведь мы с Верой годы будем жалеть, что пропустили городское развлечение и в пересудах участвовать не сможем. А без них в Синежтуре - скука и байронический сплин!
- И неужели вам, Александр Андреевич, неинтересно знать, как будут чествовать сейчас благодетеля и творца Юлия Валентиновича Блинова и какие прибаутки он расскажет публике о пропавшем авторе пьесы "Веселие царицы Московской"? - сказала Вера.
Ковригин сразу же вспомнил, как по-барски правая длань Блинова со сверкающими перстнями возлегла на красный бархат гусарского костюма и как растроганная барышня разулыбалась маэстро и в почтении (или восторге?) опустилась перед ним на колено.
"Далась мне эта актёрка в красном бархате!" - осердился на себя Ковригин.
- Хорошо, - сказал Ковригин. - Но ненадолго…
21
Фуршете говорильней происходили в танцевальном зале.
По средам и пятницам здесь в перекрестьях пляшущих огней шумела дискотека, впрочем, более благопристойная, как объяснили Ковригину, нежели на окраинных увеселительных площадках. Во всяком случае, без наркоты и пьяни. И диджеев держали хотя бы полуобразованных. В отошедшие же времена, когда процветал Дворец культуры Обозостроителей и самодеятельность не попёрла ещё в звёздные хари шоу-бизнеса, зал был репетиционным. Тут занимались, ублажая нерастраченные потребности артистических натур, любители бальных и спортивных танцев из пролетариев и конторщиков, фольклорные ансамбли и даже нимфы классического балета. О чём напоминали поднебесный мозаичный плафон, будто из московского метрополитена, с тремя фигурками мелких лебедей, и гипсовые горельефы на стенах, в их овалах - белые балерины в разнообразных позах, иные и взлетевшие на телеги или прицепы, видимо, местного производства. Впрочем, некоторые телеги и прицепы были без балерин, но имели башни с орудиями и пулемётами.
Теперь же и балеринам негде было предъявить свои умения, не говоря уже об ансамблях народных плясок. До того тесно было в зале с фуршетными столиками. Официанты передвигались между ними бочком. В одном из них Ковригин тотчас признал гарсона-консультанта зала имени Тортиллы Дантона-Гарика Саркисяна, тот же, будто бы увидел Ковригина впервые, был высокомерно важен и вновь вызвал у Ковригина мысли о свежем французском президенте. "Неужели и здесь тритонолягуш Костик надзирает над шелестящим действом?" - явилась мысль.
- Сколько же тут наглецов и самозванцев! - возмутилась Долли. - Треть, наверное, проползла без приглашений! Вы ещё не знаете наш Синежтур!
- Я знаю Москву, - сказал Ковригин, - там халявщиков и пройдох было бы в пять раз больше.
Барышни привели Ковригина к задним столикам.
- От кого же щедроты-то? - спросил Ковригин. - Чья казна изнурена нынче? Всё того же спонсора?
- Не обязательно, - сказала Антонова. - В городе деньги есть. И серьёзные.
- Я это понял, - кивнул Ковригин.
- А потому и градоначальник здесь. У спонсора же будут сегодня большие потраты в Журинском замке. Так говорят. Но нас туда не позовут.
- И слава Богу! - сказал Ковригин. - А где же наш Николай Макарович?
- Ищет медь! - рассмеялась Долли. - Трубач выдувает медь! И градоначальник, видно, озабочен, отчего медь не сверкала. Но сейчас с удовольствием подает великой Свиридовой кусок осетрины.