Ковригин обернулся. Великая Свиридова пребывала за столом, судьбы раздающим, рядом с крупным мужиком, похожим и на партийного хозяйственника поры сусловского миростояния, и на авторитета в законе, принимала из его рук блюдо с опасным для её форм куском рыбы осетровой породы, была приветлива, но строга. Сотоварищи её по чёсу были разбавлены местной знатью, вели со стопками в руках душевные разговоры, из них ближе всех протиснулся к градоначальнику Головачёв, ему сейчас явно не хватало костюма маршала Рокоссовского (для Жукова он был худ) или фельдмаршала Кейтеля, тогда он и Свиридову смог бы оттеснить от блюда с рыбой. Стало понятно, и это - к сожалению для Долли и Веры, что, пока они уламывали Ковригина, оценочные слова были уже произнесены и фуршетное действо перетекло в благодушие событийного застолья. Но коли - в благодушие, можно было предположить, что и оценочные слова (из уст столичных арбитров!) прозвучали приятные.
Впрочем, музыка этих слов в городе с большими деньгами могла быть и проплачена… Это, если бы Ковригин ощущал себя причастным к синежтурскому спектаклю, его бы, наверное, покоробило. Но он повелел себе быть сегодня исключительно зрителем. А теперь любопытствующим, но и хладнокровным созерцателем.
- Александр Андреевич, - спросила Долли, и васильки её глаз стали любезно-луковыми, - а можно называть вас Сашей?
- Конечно, милая Долли! - проявил любезность и Ковригин.
- Так вот, Сашенька, - сказала Долли, - не откроете ли вы нам, двум Варварам несносным, пока Николай Макарович выдувает медь…
- Выдувает медь! - поморщился Ковригин. - Слова-то какие несуразные!
- Извините, Сашенька, извините! - вскинула руки Доли, будто в намерении сдаться. - Но ведь так поют… Не откроете ли вы нам секрет, на кого вы поставили?..
- А я и сам не знаю на кого, - сказал Ковригин. - Зажмурился от световых пятен и опустил жетон неизвестно куда…
- Позвольте вам не поверить, - Долли вздохнула печально, словно бы Ковригин своим ответом поставил под сомнение ценности её натуры.
- Кстати, - сказал Ковригин, - что за ставки эти дурацкие и в чём их смысл? И отчего в них участвовали японцы, китайцы, малайцы и прочие обитатели тихоокеанских побережий? Их, вообще, немало и здесь за столами…
- А вот вы, Сашенька, не готовы открыть нам свои безобидные секреты, - Долли попыталась повести себя коварной интриганкой, впрочем, пока ещё доброжелательной к Ковригину, - а потому и мы про секреты Синежтура умолчим.
- Долли шутит, - сказала Вера, - и нам, Александр Андреевич, неизвестно, зачем были сделаны эти ставки и в чём их смысл. А китайцы и малайцы проявляют интерес к изделиям наших обозостроителей…
- Да не верю я, что Сашенька не помнит, на кого поставил! - воскликнула Долли. - Не на Древеснову же! Он ведь то и дело взглядывает на нашу Леночку Хмелеву. Я к мужским интересам девушка чувствительная!
Ковригин чуть было не произнёс резкие слова, потом пожелал по-светски отшутиться, но и к шуткам оказался сейчас неспособным. Наблюдательная Долли была права. Он снова взглянул на бенефисный стол и именно на исполнительницу роли Марины Мнишек. Она одна явилась в танцзал в театральном костюме - гусарском, красного бархата, то ли не выбралась ещё из семнадцатого века, то ли ощущала себя среди обыденных людей надмирной валькирией, то ли просто понимала, что костюм ей к лицу и телу и пусть все это видят. А кавалеров вблизи неё суетилось с десяток. Среди них, естественно, угодником и героем дня преуспевал с улыбками широкого формата сам Юлий Валентинович Блинов, истинный художник и барин. "Ба, да там же и Попихин, и Холодное, и даже Шестовский! - сообразил Ковригин. Эти трое были московские знакомцы Ковригина. Попихин и Холоднов - театральные критики. А Шестовский - кинорежиссёр, этот-то с чего бы оказался в Среднем Синежтуре?
- Вот видишь, Верочка! - торжественно заявила Долли. - Сашеньке полагалось бы ухаживать за нами с тобой. А он то и дело глазищами зырк-зырк и на Хмелёву!
- Не он первый, - сказала Вера.
- Кроме Хмелёвой, - сказал Ковригин, - стоят там и несколько моих знакомых, вести разговоры с кем нет у меня сейчас никакого желания. А Хмелёва сегодня меня удивила. Я и предположить не мог, что Марину Мнишек можно так сыграть. А делать ставку на неё я бы не стал. Она - не лошадь.
- Скакунья! - рассмеялась Долли. - Да ещё и с норовом!
Вера её смех не поддержала.
"Что-то совсем недавно было связано у меня с лошадьми, с каким-то конкуром… - подумал Ковригин. Но вспомнить не смог, с каким конкуром, с какими лошадьми… И почему - совсем недавно? Скорее, когда-то давно…"
И не нравилось ему, что вокруг Хмелёвой суетился Юлий Валентинович Блинов, не нравилось. Да и Попихин с Шестовским были известные в Москве ходоки.
- А давайте, Александр Андреевич, - предложила Вера, - выпьем за ваш сегодняшний успех.
- Давайте, - сказал Ковригин. - Только за удачу театра. Никакого моего успеха я не наблюдал.
- Ах, ах, ах, Сашенька, какой вы кокет, - покачала головой Долли. (А Ковригин почувствовал, что она встревожена. Не долгим ли отсутствием дознавателя по делу о пропаже сверкающей меди?) Долли сказала: - Да что было делать в спектакле без вашего текста этой гусарыне Хмелёвой?
Прозвучало как - этой "гусыне" Хмелёвой.
- Не одна лишь Хмелёва меня удивила, - сказал Ковригин. - Но и другие. И режиссёр, и Ярославцева, и Коляев, тот, что играл Заруцкого. И ещё… все фамилии не запомнил…
- Вас не покоробило Польское мясо? - спросила Вера.
- Я люблю Вахтангова, - сказал Ковригин. - И его "Турандот". Но если горожан позабавило лишь Польское мясо, то я тем более не имею отношения к успеху спектакля.
- Кокет, кокет! - снова обрадовалась Долли.
- Тише! - сказала Вера. - Градоначальник взял микрофон.
Градоначальник Михеев отвлёкся от любезностей с Натали Свиридовой, отчего-то пощелкал по микрофону и даже подул в него, будто, как в старые времена, был намерен сделать заявление на митинге и проверял, не испортили ли технику партийные враги, потом сказал:
- Наш город больше известен своими металлическими изделиями, словно бы бездушными и безжалостными. А зря. Нынче он снова, слава Богу (Михеев перекрестился), предъявил свету высокую духовность. Поздравляю всех с замечательным событием!
- Предлагаю Марину Юрьевну Мнишек, - тенорово выкрикнул некто от ближних к оратору столов, - объявить почётным гражданином Среднего Синежтура (посмертно) со всеми полагающимися благами и правами!
- Предложение неожиданное, - мягко и с пониманием чаяний избирателей улыбнулся городской Голова (именно так он значился в документах), - но мы его рассмотрим. Передайте обоснованные бумаги в законодательное собрание Синежтура. А теперь вернёмся к сегодняшнему событию. Всем, кто доставил радость городу, области и столичным гостям, будут вручены посильные бонусы. Заслужили! И вам, уважаемый Василий Наумович (поклон невысокому, с бородкой, явно взволнованному - руки дрожали - режиссёру Жемякину), и вам, любимые наши актёры, и, конечно, блистательному Юлию Валентиновичу Блинову, без которого не было бы нынешнего праздника! Именно он предоставил театру Верещагина право первой постановки пьесы!
- Виват! Виват! - вскричали за ближними к городскому Голове столами. - Виват!
И звоны хрусталя, стекла, а также металлических сосудов поддержали присуждение бонусов.
При криках "Виват!", заметил Ковригин, режиссёр Жемякин чуть ли не за спины соседей пожелал спрятаться, застеснялся. Зато блистательный Юлий Валентинович руки победно вскинул и был, похоже, готов лапищами своими медвежьими подхватить актрису Хмелёву и в небо её подбросить - вот, мол, главный мой или общий наш с вами бонус. Но не подбросил, рюмку поднял с белой жидкостью:
- Я с удовольствием приму бонус городской администрации. Но и с печалью. Конечно, многое в тексте произведено мною, но линии-то пьесы намечены моим другом и однокашником Сашей Ковригиным. Будь он теперь здесь, я непременно переадресовал бы ему и бонус, и ваши восторженные слова. Но, увы, его с нами нет. И всё же я предлагаю выпить сейчас за Александра Андреевича Ковригина. Не чокаясь.
Выпили не чокаясь. И в тишине. Будто была объявлена минута молчания.
- А мы с вами чокнемся, Сашенька! - рассмеялась Долли. - И будем жить долго-долго!
- Чтоб и вам хотелось! - рассмеялась и Вера.
А Ковригин не смог и улыбнуться. "Нет, постою ещё две минуты, - пообещал он себе, - и в "Лягушки"!"
И ведь знал, что двух минут ему будет мало, и понимал, что его удерживает в фуршетном застолье.
Тем временем городским Головой Михеевым была представлена публике дама из Министерства культуры федерального смысла Половодьева. Дама обликом была схожа с чиновницами фурцевских времен - тяжеловесная, широкозадая, но с голосом, повадками, макияжем и причёской нынешних деловых стерв. Хваткая нежность исходила из неё. Половодьева одобрила подъем региональных искусств, смутно-таинственное возрождение просвещённого меценатства и выразила надежду на то, что в ближайшие десятилетия в Землю не врежется астероид, а деятели культуры станут жить не хуже футболистов. Всё это к тому, Половодьева произвела мхатовскую паузу, что театр имени Верещагина вскоре отправится на гастроли в Санкт-Петербург, в Москву, а может, и куда подальше.
Публика взревела:
- Даёшь Авиньон!
Требовали, среди прочих и китайцы с японцами, немедленного фейерверка над Заводским прудом.
Если бы не так радостно торжествовал Юлий Валентинович Блинов, если бы он не принялся обнимать хрупкую девушку Хмелёву, Ковригин не совершил бы глупость. О ней он со стыдом вспоминал протяжённые годы.
Но он её совершил.
- Гастроли могут и не состояться, - сказал Ковригин негромко, но так, что его услышали.
- Это почему же? - закричали.
- А автор возьмёт и запретит спектакль, называемый в публике "Польским мясом", - сказал Ковригин.
- Кто таков?
- Гнать в шею!
- Юлий Валентинович, - обратился к Блинову Голова Михеев, - как всё это понимать?
- Шутки! - ответствовал Блинов. - У нас всегда находятся шутники и валтузники. А может, кто-то подготовил капустник и всех ждёт потеха. Уважаемый, там, у дальней стены, да, да, вы… Разъясните, пожалуйста, народу, в чём смысл вашей шутки. Если вы, конечно, трезвы…
- Разъясняю, Юлий Валентинович, - заявил Ковригин. - Прозывают меня, это подтверждено документами, Александром Андреевичем Ковригиным, я являюсь автором некой пьесы, и именно по пьесе А. А. Ковригина, если верить афишам, и поставлен спектакль "Маринкина башня" или "Польское мясо". Кстати, в оригинале пьеса называлась "Веселие царицы Московской". И никаких прав театру имени Верещагина я не предоставлял.
Немой сцены не возникло, там и тут звякали столовые предметы, продолжались суверенные разговоры, слышались и посмеивания, лишь среди триумфаторов заметным было замешательство. А после обмена нервными репликами забывший о робости режиссёр Жемякин вцепился руками в замшевые отвороты вольной куртки Блинова, стал трясти блистательного, выкрикивая:
- Значит, вы нам морочили головы! Мол, Ковригин - ваша зазывная мистификация, мол, пьеса - ваша, и все права на неё - у вас!
- Тише, тише! Успокойтесь! Всё так и есть! И никакого друга и однокашника Ковригина у меня не было! - Блинов нашёл силы отцепить от замши руки режиссёра, но явно был растерян. - Пьеса моя, моя…
"А ведь он похож сейчас на Юрия Мнишека, воеводу сандомирского…" - пришло в голову Ковригину.
- Прекратите перебранку! - приказала министерская дама Половодьева. - Не теряйте лица! Замрите!
- Как же тут замереть, уважаемая Кира Анатольевна, побойтесь Бога, два года трудов и надежд, - Жемякин, похоже, готов был разрыдаться. - И всё лягушкам на кваканье!
- Не пропадут ваши труды и надежды! - начал приходить в себя Блинов. - И бонусы ваши не пропадут. Кто может подтвердить, что этот человек - какой-то мифический Ковригин и что пьеса эта - его?
Он выглядел уже громовержцем, трибуном, способным увлечь народы к сраженьям, Робеспьером или Маратом, да что - Робеспьером и Маратом, те были мелки и слабы здоровьем, Дантоном вскипал: - Перед нами завистник, пакостник и самозванец!
- Самозванец! - поддержали за столами.
- Харакири! - потребовали то ли японцы, то ли малайцы.
А Блинов не мог остановиться. Бороду бы ему отпустить погуще и служить дьяконом в кафедральном соборе Тамбова.
- А? Кто может подтвердить здесь, что это Ковригин и что он автор пьесы "Маринкина башня"? Никто!
- Я могу подтвердить, - произнесла звезда театра и кино Свиридова.
Тогда-то и наступила в зале тишина межзвёздного пространства.
Ковригин повернулся к столу с бонусами спиной, отчитывал себя, негодуя: "Идиот тщеславный! Пижон и понтярщик! Свой спектакль разыграл! Юнец безусый!" Да ведь всё к этому и шло… И романтическое заключение в оковы "инкогнито" было игрой. Обманом самого себя. Мол, посмотрю "Польское мясо" и самолётом в Москву. Ан нет. Взбухало, взбухало в нём тщеславие, срамной грех, и прорвалось. Взрослый человек, давно понявший цену успехам или провалам, мог бы успокоиться, но не успокоился… Вытерпеть бы ему проказы Блинова, соблюсти достоинство человека, битого или, напротив, балованного удачами, и спокойно отстоять свои права. Нет, размахался крыльями. Взвейтесь, соколы, орлами! Но не взвился ни соколом, ни орлом. Стыдно, стыдно! Не крыльями взмахнул, а распушил, напряг и поднял победным стягом хвост волнистого попугая. И перед кем? Не перед Блиновым же! Перед женщиной. В красном гусарском костюме. Толи перед Мариной Мнишек, то ли перед Еленой Хмелёвой…
- То есть как можете подтвердить? - тишина, наконец, была искажена вопросом.
- А так, - сказала Свиридова. - Я хорошо знаю эту пьесу. Она была посвящена мне пятнадцать… ну, неважно сколько тому назад влюблённым в меня юношей. Александр Андреевич, будьте любезны, явитесь к нашему столу.
Ковригин взглянул на Долли и Веру:
- Я не могу вас бросить. Прошу, сопроводите меня и уберегайте…
- Ну уж нет, - сказала Вера. - Мы из других горизонтальных слоев.
Пришлось Ковригину путешествовать в указанном направлении в одиночестве. Фуршмены смотрели на него с любопытством, но и сомнением, с опаской даже. Лишь энергия ладош Натали Свиридовой вызвали в зале шум и возгласы одобрения. Допустив губы некогда влюблённого юноши к своей руке, Свиридова объявила:
- Знакомьтесь, это известный московский литератор и автор вашей любимой пьесы Александр Андреевич Караваев.
- Караваев? - удивился городской Голова.
- Ах, нет, нет! - всплеснула руками Свиридова. - Ковригин, конечно, Ковригин! Я вечно путаю… Ковригин… Караваев… Выпечка… И был ещё один влюблённый в меня юноша. Тот именно Караваев. Васечка. Он посвящал мне сонеты…
- В переводе Щепкиной-Куперник, - не удержался комик Пантюхов, уже избыточно нагруженный.
Сейчас же за столом Ковригин был признан и обласкан московскими знакомцами критиками Попихиным, Холодновым и киношным режиссёром Шестовским. Состоялись и церемонии представления Ковригина режиссёру Жемякину, актёрам и актрисам, в их числе - Ярославцевой и Хмелёвой. Худшее подтвердилось, столичный повеса вблизи девчонки (а Хмелёва, возможно под влиянием фуршетных стопок, показалась ему совсем девчонкой) заробел и принялся произносить всяческие глупости.
- Вы, Лена, для меня нынче подарок судьбы… То есть не вы, а ваша Марина Мнишек…
- И ваша. Ваша Марина Мнишек.
Она словно бы пребывала ещё и внутри спектакля, и внутри сущности и судьбы гордой полячки, витая при этом ощущениями и грёзами в нездешних мирах, но Ковригин почувствовал, что она изучает его с цепким вниманием, то ли из объяснимого любопытства, то ли в рассуждениях о собственном будущем. Ковригину стало не по себе. Соблюдая галантность, он всё же поспешил отойти от Хмелёвой. Оценил как бы со стороны свою щенячью восторженность и устыдился её. Но и не по одной лишь этой причине отошёл…
Кстати, дебютантка Древеснова на глаза ему не попалась.
Не обнаружил он за столом и Юлия Валентиновича Блинова.
Расспросив о Блинове Попихина и Холоднова, Ковригин узнал, что Блинов, после признания Свиридовой, запыхтел, бросил любезничать с Хмелёвой и исчез, будто его моментально растворили особенной кислотой. Правда, он всё же успел заявить Попихину, что обожатели Свиридовой сами по себе никакими юридическими доказательствами признаны быть не могут, что пьеса "Маринкина башня" и впрямь мистификация, а все варианты текстов пьесы написаны его рукой, и он, Блинов, хотя бы и с помощью графологов, свои права отстоит, а из Ковригина сделает посмешище и всех баб у него отобьёт…
- Бог ему в помощь, - сказал Ковригин. - Правда, неизвестно, какой Бог…
При этих его словах к Ковригину подошёл бывший гарсон-консультант, а теперь неведомо кто, Дантон-Гарик Саркисян в наряде лакея века эдак восемнадцатого, и вручил ему, почтительно поклонившись, конверт на подносе. Ковригин достал из конверта лакированную карточку с золочёными словами: "Уважаемый Александр Андреевич! Милостиво просим Вас принять участие в дружеской беседе под сводами замка в Журино. Отъезд гостей через полчаса от третьего подъезда театра имени Верещагина.
Удобства и приятности в имении Журино гарантированы. Ваш М. Ф. Острецов".
Ковригин взглянул в зал. Решил: в Журино отправится лишь в случае, если вместе с ним на дружескую беседу пригласят Веру с Долли.
И увидел: приятные ему дамы уже хлопотали вблизи объявившегося, наконец, Николая Макаровича Белозёрова, Мамина-Сибиряка, а стало быть, беспокоиться об их благоустройстве нет нужды.
22
У третьего подъезда Ковригину предложили сесть в "мерседес". Но он заметил, что Белозёров с подругами поднимаются в жёлтый автобус, явно японского происхождения, и поспешил за ними.
О чём вскоре пожалел.
Поначалу ему показалось, что в глубине автобуса восседал Блинов. Ошибся. Да и гоже было бы барину путешествовать на одной телеге с холопами? Сейчас же Ковригин подумал, что сегодня - порой, и издалека - Блинов напоминал ему Максимилиана Волошина, а Волошин барином не был, и общения с людьми самых разнообразных свойств были ему интересны.
Эти скачущие, отчасти несуразные соображения являлись ему, понял Ковригин, будто в помощь, чтобы отвлечь его или даже уберечь от мыслей существенных, всё о той же его нынешней глупости - распушения хвоста, и это ради совершенно незнакомой ему женщины. Женщины, показавшейся вблизи девчонкой.
Водительское место не было занято, свет в салоне не горел, Долли с Белозёровым в переговорах шёпотом уселись быстро, Вера, будучи как бы хозяйкой, направила гостя, Ковригина, к окну, сама же опустилась на сиденье справа. При этом в проходе Ковригину чуть ли не пришлось переступать через неясного назначения предмет, мешок, что ли, какой с провизией или реквизитом. Впрочем, мешок произвёл движения, пропуская мимо себя Антонову, Ковригина и других пассажиров.
Явился водитель, зажёг свет, и Ковригин увидел, что никакой это не мешок. Сидела на полу прохода, ноги подтянув к груди, женщина в красном бархатном костюме, и будто бы глаза у неё были влажными.
- Госпожа Хмелёва! - взволновался Ковригин. - Что же вы сиротствуете на полу! Садитесь на моё место!
Хмелёва покачала головой, слов не произнесла.