- Лина - моя землячка, - объявила Хмелёва. - Мы приехали сюда из Воткинска. Неизвестно зачем. А родители мои и теперь проживают в Воткинске.
- Город Чайковского, - сказал Ковригин.
- Но не будем отвлекаться, - сказала Хмелёва. - Разговор у меня к вам на десять минут. Но не исключено, что он сразу станет для вас неприятным и неприемлемым, и вы покинете этот дом.
- Весь внимание, - произнёс Ковригин и опустился на предложенный ему стул.
- Мне, Александр Андреевич, - сказала Хмелёва печально, - необходимо уехать из Синежтура в Москву. Чем скорее, тем лучше. Не спрашивайте почему. В Москве опять же по необходимости мне следует совершить сделку, то есть фиктивный брак. И получить прописку. Вам не противно слушать это?
- Я продолжаю вас слушать, - сказал Ковригин.
- Спасибо, - сказала Хмелёва. - Знакомых в Москве у меня нет, я рассчитываю на вашу помощь и на ваше благородство. Человек, каким бы он ни был, тот, что согласится на сделку, не будет рисковать ни деньгами, ни потерей репутации. При надобности мы заверим у нотариуса моё обязательство отказаться от каких-либо претензий на жилплощадь и имущество временного супруга. Вот, собственно, всё. Вы сейчас же можете уйти, и я не буду на вас в обиде. Я уже вызвала у вас чувства брезгливости и презрения?
- Нет, не вызвали, - сказал Ковригин. - У меня к вам иное отношение. И оно, пожалуй, обостряется…
- Если это так, то чрезвычайно рада! - Хмелёва рассияла, ладоши её сошлись в хлопках, но она тут же посчитала, что выглядит легкомысленной, брови её сразу стали строгими, она подсела к Ковригину, колени её упёрлись в колени Ковригина.
- И что?.. - прошептала она. - И что вы решили?
- Постараюсь вам помочь. Есть у меня… - Ковригин чуть было не произнёс "шальные", - приятели, к каким я могу обратиться с вашим предложением. Но так или иначе им придётся объяснить, в чём суть вашей необходимости.
- Я им объясню! - воскликнула Хмелёва. - И вам я в Москве объясню. Но пока вы меня ни о чём не спрашивайте! Вы и так могли о многом догадаться. Но знать обо всём, пока вы в Синежтуре, опасно. Вы и так, коли возьмётесь вызволить меня, можете попасть в рискованную ситуацию. А потому прошу вас, не спешите с решением.
- Трусом никогда не был, - сказал Ковригин.
Он снова ощутил себя конспиратором, огородами добравшимся до явочной квартиры.
А Хмелёва будто бы Мариной Мнишек собеседовала в Дмитрове с гетманом Сапегой, рассчитывая на его содействие…
Блажь! Дурость!
- Леночка, - сказал Ковригин ("Уже - Леночка! Размармеладился!"). - Если за вами присмотр и вам нужен сопроводитель, каким способом вы собираетесь выбраться из Синежтура? Ведь на вокзале и в аэропорту вас непременно узнают…
- Способ простой, - с воодушевлением произнесла Хмелёва. - Линкин кавалер - лётчик. А у нас - заводской аэродром. С военным грузом он нас на какой-нибудь Чкаловский и доставит. А уже в Москве - вы хозяин.
- Понятно, - сказал Ковригин. Хмелёва встала, и Ковригин встал.
- Завтра или послезавтра у них рейс. К вечеру. Алина завтра утром сообщит вам о времени.
- Хорошо, - кивнул Ковригин.
- Чая я вам не предлагаю, - сказала Хмелёва.
- Я на него и не рассчитывал…
- Давайте я вас расцелую с благодарностью за всё, Александр Андреевич!
Хмелёва обняла Ковригина, и поцелуй её вышел вовсе не сценическим.
Глаза её лучились, а порой будто бы сверкали, и вряд ли из-за одних чувств благодарности к проводнику в Москву…
И Ковригин покинул Колёсную улицу.
29
"Лучше бы Блинов выбил сегодня права на Большой Бронной!" - думал Ковригин, сидя в своём гостиничном номере.
Экий молодец! Позёр! Бахвал! Трусом он, видите ли, никогда не был! А лопухом был сто раз! Миллион раз!
В прощальном на Колёсной улице сверкании глаз Хмелёвой было торжество расчета, он, ушлый балбес, должен был этот расчёт ощутить.
И что же? Снова искать поводы для отказов от участия в затеях несомненно волновавшей его женщины? Но уж нет. Лопух он, конечно, лопух, но ведь трусом и впрямь проявлял себя редко.
Однако он был не в том возрасте и не в той степени увлечения женщиной, чтобы игра гормонов в нём могла привести к молодеческим безрассудствам. Так полагал Ковригин. И ещё он полагал, что следует иметь хотя бы гипотетическое представление о том, чем была вызвана затея Хмелёвой и кем он мог оказаться в её авантюре либо игре, или (и такое не исключалось) в её вынужденной попытке спасти себя и свою честь, а может, и свою профессиональную судьбу.
И так, и эдак обмозговывал Ковригин нынешний случай Хмелёвой и не мог утвердиться в каком-либо окончательном и единственно обоснованном мнении. Вариантов этого случая можно было, зная хотя бы особенности артистических натур, насчитать десятки. Ожидать подсказки Хмелёвой, что и как, не приходилось. Было сказано довольно жестко: "Вы меня пока ни о чём не спрашивайте!" Что было в этих словах - нежелание допустить нужного, но по сути постороннего, чужого человека в свои душевные тайны или стремление уберечь его от излишнего и опасного знания, не имело значения. Он согласился быть пособником побега из Синежтура и должен был держать слово. Хотя, конечно, всё это выглядело чушью - фиктивный брак, прописка в Москве, и непременно сейчас же… Но всё, помолчим, помолчим, подробности тайны (или блажи) знать не положено, и сами знать ни о чём не будем. Надо так надо…
Другое дело. Он взялся пособить Хмелёвой именно в Москве и всё там чуть ли не моментально уладить. То есть обеспечить её кавалером с квартирой и готовностью к походу в ЗАГС. Он даже уверил себя в том, что вызовет состязательный интерес к фиктивному сочетанию с провинциальной красавицей у десятка шальных приятелей. Откуда они? Откуда он возьмёт этих конкурентов-бойцов? Действительно, можно было бы найти и более десятка чувствительно-безответственных мужиков или хотя бы циников, но ведь не за два же дня! И притом необходимо было денежное обеспечение соблюдений удачной фиктивности. А о деньгах Хмелёва не заикнулась.
Брать на себя финансовые расходы Хмелёвой с её неразъясненным предприятием Ковригин не собирался. Может быть, барышня в искреннем заблуждении рассчитывала на него как на рыцаря Айвенго, не понимая, что он всего лишь проезжий корнет или - в лучшем случае - резонёр Петя Мелузов. И не поставить в известность Хмелёву об экономическом компоненте будущей сделки было бы делом нечестным. А сделать это следовало до отлёта с заводского аэродрома. Чтобы охладить красавицу московскими ценами и дать ей понять, что он, Ковригин, поклонник её дарования, но не более того…
Ковригин нервно ходил по номеру, включил на всякий случай телевизор. Играли "Зенит" с "Сатурном", словесные кружева вывязывал на коклюшках комментатор Кваквадзе, при падении футболиста Дзюбы он отчего-то процитировал строку из третьего акта "Фауста" Гёте, при этом назвал Гёте Амадеем-Вольфгангом. Ковригин вспомнил: совсем недавно он слушал этого Кваквадзе и радовался: "Экая красивая у него фамилия!" Теперь сообразил: а чего уж такого красивого в этой фамилии? Кваквадзе. Кваква… Не квакша, а именно кваква! Кваква, цапля, пожиратель лягушек.
Ковригин тотчас удивился ходу своих мыслей. Квакша, получалось, была ему приятна, а кваква чуть ли не противна. Из-за чего? Из-за того, что пожирала лягушек. А он, Ковригин, - кто? Превратился в покровителя и защитника лягушек, что ли? С чего бы?
Из-за ресторана "Лягушки", куда Ковригин намеревался пойти вечером? Глупость… Но перспектива провести вечер, а может быть, и ночь в "Лягушках" Ковригина теперь подбодрила.
Желание поваляться или даже вздремнуть было отклонено. День надо было осуществлять на людях и вести себя так, будто никаких экстренных происшествий не предвиделось и ни в какие авантюры его не могло затянуть смерчем. А некоторые знали, что он намерен нынче посетить знаменитую башню и музей при ней (была необходимость хотя бы взглянуть на изделия синежтурских косторезов). Да и отказываться от встречи с режиссёром "Маринкиной башни" не было резона. Вот водить разговоры с Острецовым Ковригину сегодня не хотелось. А, собственно, почему? Разве он собрался обмануть Острецова или намеревался унизить его подлостью? Это ведь лишь в его, Ковригина, воображении да в пьяных ехидствах Пантюхова вырисовывалось некое будто бы рабство Хмелёвой и её узническое состояние. От Острецова ли затевала Хмелёва побег? Ковригин начал в этом сомневаться.
"На женскую задачку нет угадчика", - вспомнилось Ковригину мнение мудрецов с завалинок.
В дверь его номера постучали. Посетителем явился режиссёр Жемякин Василий Наумович.
- Александр Андреевич, - заспешил Жемякин, - я даже и не присяду у вас. Извините милостиво. Я пригласил вас в театр, там, мол, пообщаемся неспешно, гостеприимство с чайком и сигарами, и всё такое. Порадуемся друг другу и всё такое… Куда тут! Бегать приходится. Бумаги, предуведомления…
Ковригин чуть было не поинтересовался, какие такие предуведомления, но Жемякин скороговоркой своей помешал это сделать.
- В Москву вот, извините, надо срочно готовиться. Площадка обещана в центре Мейерхольда. Вводы готовить. Мало ли что… Хмелёва возьмет и простудится. Хорошо хоть есть Ярославцева. Или вот вы Древеснову открыли…
- Не открывал я никакой Древесновой! - нахмурился Ковригин.
- Ну, как же! Как же! - воскликнул Жемякин. - Ну, даже если и не вы открыли, тогда кто-то другой, теперь неважно!
Словом, Жемякин забежал в гостиницу, чтобы упредить Ковригина, уберечь его от лишнего похода в театр, завтра, надеюсь, у драгоценного Александра Андреевича время будет, вот и прекрасно, завтра он, Жемякин, его и отыщет, а теперь надо нестись к городскому Голове, тот, возможно, вместе с театром пожелает посетить столицу, а потом разыскивать просвещенного мецената Острецова, тут свои сложности, Голова с Острецовым чуть ли не на ножах.
Василий Наумович продолжал пулемётить, был он мал ростом, походил на бухгалтера старой школы, привыкшего общаться с костяшками счётов, очки его спадали на кончик короткого носа, курчавые волосы на окраинах лысины давно не были стрижены.
- Ну, всё! Я побежал! - объявил Жемякин и двинулся к двери, успев, впрочем, бросить на ходу: - А вы, Александр Андреевич, между прочим, обещали написать нам пьесу о Софье Алексеевне, царевне. Хорошо бы к следующему сезону, Софью у нас есть кому сыграть, Ярославцева, например, чем не Софья, хороша барышня и в соку, и характером сильна, и честолюбива, или вот Древеснова, это ведь вы на неё поставили, это вы же угадали в ней искру, пока не знаю чего…
Ковригин готов был осерчать на Жемякина. И этот приписывает ему какое-то особенное участие в судьбе дебютантки Древесновой, да ещё и напоминает о дурацкой ставке! Но углядев перхоть на сером с голубыми ромбами джемпере режиссёра, помятость воротника белой рубашки, неловко вылезавшего из ромбов джемпера, пожалел Жемякина, представил, как нелегко руководить застенчивому, по всей вероятности, человеку провинциальным театром, простил ему Маринкину башню и Польское мясо, сказал тихо, с состраданием то ли к Жемякину, то ли к самому себе:
- Не пишу я пьес, Василий Наумович… Влюбился некогда, безнадёжным юнцом, и отважился на неразумный подвиг… Такое не повторяется…
- Вот вы и теперь влюбитесь, Александр Андреевич, пылко и безнадёжно! - остановился у двери Жемякин. В глазах его было воодушевление, чуть ли не восторг, будто озарение явилось ему, будто в его натуре не вызрело, а именно вспыхнуло, воспламенилось режиссерское решение, какое не даст ему теперь покоя. - Это же прекрасно! Влюбитесь Александр Андреевич! В Москве сколько чудесных женщин! А лучше - в кого-нибудь из наших. Я хоть бы сейчас… Ярославцева, Древеснова, вглядитесь в них! Я уж не говорю про…
Тут же Жемякин будто бы спохватился, обеспокоился, стены и потолок сверлением глаз принялся изучать, будто бы отыскивая жучки, сказал: "Опаздываю! До встречи!" - и пропал.
"Что я перед ним оправдываюсь? - подумал Ковригин. - Какую такую пьесу я обещал ему написать, да ещё и к новому сезону?" А ведь мог, будучи окружён в Рыцарском зале возбуждёнными людьми, нафанфаронить и выплеснуть на манер Хлестакова бесстыжую похвальбу: пьесу, да пожалуйста, сей момент, хоть завтра!
Но что-то он не помнил вчерашнего своего трескучего фанфаронства…
А вот пожелание Жемякина Ковригину влюбиться ("Я уж не говорю про…") и мгновенный испуг подстрекателя к написанию исторической драмы из головы не выходили…
"Я уж не говорю про…" Про остролицую, глазастую, гибкую, тонкую в кости, не нуждающуюся в гриме красавицу Хмелёву. А Ковригин уже и при словах Жемякина десять минут назад вспоминал моменты театрального фуршета с обещаниями золотых масок и жемчужных улыбок Турандот, в частности и те, когда страстная женщина в красном бархате, чьи глаза не остудить и ушатами талой воды, восторженно глядела на хозяина жизни, истинного барина, готового сейчас же угостить всех блинами с осетровой икрой, Юлия Валентиновича Блинова, и то, как она в финальном выходе на сцену при публике преклонила пред маэстро прекрасное колено. Теперь-то она вряд ли бы тратила свои восторги на Блинова. Хотя, кто знает… Снова Ковригин отругал себя за пижонски-легкомысленное согласие сопровождать Хмелёву в Москву, да ещё и подыскивать партии для прописочно-законного постоя дамы в столичном Эльдорадо, в коем все предметы, в том числе и театральные программки, из чистого ацтекского желтого металла.
Отменять своё обещание "пособить" тем не менее Ковригин не собирался. Хотя бы из упрямства. А потом в нём потихоньку стал растепливаться азарт. Вдруг из этого предприятия вызреет нечто забавное, пусть и небезопасное. Главное, не оказаться в дураках. Но он-то вроде бы никаких выгод не ожидал. Ни житейских, ни тем более - денежных.
"А вот надо будет составить список претендентов на выгоды, - пришло в голову Ковригину. - Человек десять, не больше. Из холостяков, разведенных или близких к разводу. Естественно, с квадратными метрами. И скорых на решения…"
Сейчас же вспомнились Ковригину приятели и просто знакомые, каких можно было определить в благодетели и защитники бедной девушки из глухомани. Иные из них и их предполагаемые действия заставили Ковригина разулыбаться. Он стал тихо похихикивать. Вот какую комедию следовало написать - "Десять женихов Елены Хмелёвой"! Впрочем, уже были "Семь невест ефрейтора Збруева". Да что какие-то семь невест! Николай Васильевич давно одарил мир "Женитьбой"! Мысли об этом нисколько не смяли весёлого умонастроения Ковригина. Он достал блокнот с намерением записать под номерами десять намеченных им жертв или же, напротив, лауреатов. Скажем деликатнее - номинантов. Но вспомнил о вчерашнем разжевывании и сжигании записок. И нынешние ощущения конспиратора вспомнились. Нечего было включать в игры с судьбой людей, об этой игре не ведающих. Прежде он был обязан поставить их в известность об условиях затеи беглянки из Синежтура. В том, что игроки в Москве найдутся, Ковригин не сомневался. Один книжный график Чебученко тут же должен был бы оседлать коня и умчать красавицу в горы. То есть привести её утром к дверям ЗАГСа. За полчаса до открытия.
Ковригин снова рассмеялся.
Но тотчас сообразил, что рука его (сама!) в блокноте под номером один поспешила вывести: "Дувакин". Вот тебе раз!
Зачем же Петю-то, Петра Дмитриевича, надо было втягивать в авантюру?
Вот уж кто был медлителен в решениях, чурался всяческих безрассудств в лирико-бытовых обстоятельствах и верил в то, что существовать вместе женщина и мужчина могут только в состоянии любви.
Но, может, и стоит растормошить обленившегося мужика? А заодно и отвлечь Петра Дмитриевича от рождённых (отчасти) его воображением романтических, но и безнадёжных чувств к сестре Ковригина, игрунье Антонине? Впрочем, безнадёжность в любви, как возвышенно-условная основа её, и была мила Дувакину, почитавшему Прекрасную Даму и тем оправдывающему своё нежелание (или неспособность) к каким-либо действиям. Безнадёжная любовь - если она непридуманная - не только мука, но и удовольствие, это было известно Ковригину-юнцу по одной лишь истории с Натали Свиридовой.
Да, пусть Дувакин остаётся первым номером в списке претендентов. Даже если и не получится растормошить его, можно будет просто попугать Петрушу и заставить его вспомнить о мерах необходимой житейской обороны, а то ведь его, особенного голодного, лихо могла окрутить любая предприимчивая бабёнка. Ковригин представил Петю Дувакина в махровом халате и меховых шлёпанцах, прикатывающего на столике-тележке к силиконовым губам какао с ликером и плод авокадо, и рассмеялся.
Но сразу же понял, что звонить в Москву по поводу жизнеустройства барышни Хмелёвой Дувакину не станет…
Троллейбусом он уже подъезжал к Плотине. Через две остановки Ковригин должен был оказаться у нижнего четверика турищевской башни.
А он всё ещё держал в голове персонажей своего списка и подумывал, кого вставить в первые номера вместо отпущенного его милосердием в благодушие кущ повседневности Петра Дмитриевича Дувакина.
Особые радости Ковригина вызывали возможные сюжетные ходы с участием доктора биологических наук Стаса Владомирского и картёжника Козюлькевича. Козюлькевич - некогда кандидат в мастера по шахматам, нынче ненавидел всех гроссмейстеров с их бригадами промышленного обслуживания любого хода пешки и с их нарушенной чёрно-белыми, клеточными идеями потенцией, коей не помогали уже ни "Импазы", ни вытяжки из детородных моржовых костей. Владомирский, к нему Ковригин не стал обращаться с недоумениями после перехода лягушек неизвестно куда, был прежде всего препаратором, он препарировал не только тварей земных, квакающих, поющих и стрекочущих в августовской траве, но и всевозможные ситуации, исторические, коммерческие и футбольные. Вот ему-то, как и картёжнику Козюлькевичу, подбросить комбинацию с провинциалкой Хмелёвой было для Ковригина заманчиво. Для Козюлькевича возник бы логический этюд с запахом ухоженного (актриса всё же) женского тела, какой следовало бы решать с временной жертвой жилплощади. Для Владомирского бы не лишней могла оказаться уборшица или младшая сотрудница, естественно при условии, что она умела мыть посуду, как кухонную, так и лабораторную (тут Ковригин никаких гарантий дать не мог, рассчитывал лишь на то, что в детстве родители Хмелёву не баловали).
Выстраивались в голове Ковригина и другие сюжеты приема Хмелёвой ещё восемью московскими повесами и педантами, и все картины были для него хороши.
Но выходило, что в этих видениях Ковригин Хмелёву не щадит. "Ну и что? - размышлял Ковригин. - Она сама сделала выбор". Не школьница, а за кулисами и вовсе заканчивают житейские академии. Захотела в Москву, а потом, может, и в Голливуд, стало быть знает, что от неё потребуется… При этом Ковригин всё же давал себе обещания не допустить каких-либо притеснений или ущербов девушке из Синежтура от выбранных им мужиков, или хотя бы одного из них…
- Башня! - было объявлено водителем троллейбуса.