Мать Элины протянула руку и дотронулась до Элининого лица. Пальцы у нее были прохладные и мягкие, очень мягкие.
- Скажи "здравствуй" своей маме, Элина, скажи же "здравствуй"!..
Элина молчала, улыбка у матери стала грустной. Она поднялась и медленно, задумчиво огладила платье. Затем повернулась к доктору, не смотря, однако, на него. - Ну, по крайней мере, полиция хоть нашла ее - это уже достижение. На это потребовалось всего шестьдесят один день. И если девочке действительно лучше, как вы говорите, тогда, честное слово, я очень благодарна вам… И мне неважно, что здесь так паршиво… Вы ведь врач или… Я хочу сказать: у вас есть медицинский диплом?
Врач смущенно рассмеялся.
- Да, конечно, у меня есть медицинский диплом, я врач, я получил диплом на Гавайях, но вы, видимо, хотите знать… я полагаю… вы хотите знать, сдал ли я экзамены, которые требуются, чтобы практиковать в этом штате… Этот экзамен я скоро сдам, очень скоро, а пока я интерн…
- Но все-таки вы тут главный?
- Я не директор, нет, конечно, но сегодня я тут главный… да, я, миссис Росс, и я помогу вам в меру моих сил.
- Вы очень любезны, очень человечны, - сказала мать Элины. - Вы можете представить себе, через что я прошла, - все эти телефонные звонки, вся эта бюрократия, полиция… А каково было попасть на первый самолет сюда… Доктор, а вы сфотографировали Элину, когда ее привезли сюда?
- Сфотографировал?..
- Мне нужны доказательства. На тот случай, если моего бывшего мужа найдут.
- К сожалению, фотографических доказательств у нас нет, но, конечно же, мы тщательно все записываем в истории болезни… записываем ежедневно…
- И показания свидетелей, - добавила мать Элины. - Я ведь знаю: теперь это будет уже не гражданское дело, а уголовное, и не я должна собирать улики… но… посмотрим… Мой юрист советовал мне никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах никому не перепоручать руководство делом, если я сама в состоянии справиться… Бывает ведь, что улики теряются… Просто удивительно, как это можно - потерять важные улики… Ну, как же, черт бы их подрал, они могли упустить этого человека? Этого сумасшедшего?
- Миссис Росс, этого я не знаю, но…
Она была такая красотка, настоящая красотка, - этому же теперь поверить нельзя! Я знала, что она больна, что ее плохо кормили, но никто не потрудился сказать мне насчет ее волос - вы только представьте себе: выкрасить девочке волосы в черный цвет! В черный! Девочке с такой светлой кожей, явной блондинке - это показывает, насколько он свихнулся… Да любой разумный человек выкрасил бы ее в каштановый или даже в рыжий цвет… но в черный!.. У меня сердце разрывается от одного ее вида… Но вы говорите, что ей гораздо лучше, доктор? Вы, кажется, смотрите на все оптимистически?
- О да, безусловно, - поспешил сказать он. - Безусловно, миссис Росс. Мы успели прийти ей на помощь до того, как возникли необратимые изменения в печени, и, вы сами видите, у нее сейчас хороший цвет лица, очень хороший… А все эти отеки, ссадины и расчесы пусть вас не волнуют, это дело временное, мы сладили с инфекцией и уже вывели из организма яд, так что теперь ничего серьезного нет, да и вообще ничего серьезного не было… Опасно было обезвоживание организма - за это мы сразу сумели взяться… И она все время была отличной пациенткой, отличной девчушкой… В некоторых случаях, когда ребенок страдает от недоедания или побоев, у него может наступить апатия, инертность, но ваша девочка беспрекословно выполняла все, что требовали сестры, она не противилась никакому виду лечения…
- Ах, значит, она хорошо себя вела? Она была хорошей девочкой? - переспросила мать Элины. Она с гордостью улыбнулась Элине. - Ты слышишь, Элина, доктор говорит, что ты отлично себя вела! Она хорошо себя вела? - обратилась она к сестре.
- О да, изумительно, просто изумительно, - сказала сестра.
- И пыталась говорить, она пытается иногда заговорить, - сказал доктор. - Мы все уверены, миссис Росс, что речь сама к ней вернется…
- Вы очень добры, вы меня очень подбодрили, - сказала мать Элины. - Это был для меня такой шок… Вот только одно: меня зовут не миссис Росс. Меня зовут Ардис Картер - так по документам: я снова взяла свою девичью фамилию. А мой псевдоним в искусстве - Бонита. Просто Бонита. Так и зовите меня: Бонита.
- Бонита?..
- Да, Бонита. Без фамилии… Элина, радость моя, ты меня слышишь? Плохие времена кончились, кончился кошмар. Я забираю тебя домой, и тебя будут лечить лучшие врачи, ты скоро поправишься, и будешь веселенькая, и снова пойдешь в школу, и снова будешь играть… Разве не чудесно? И ты снова будешь жить под крылышком у своей мамы, и ничего никогда больше с тобой не случится, - ты меня поняла? Почему ты ничего не говоришь, Элина?
Элина, запрокинув головку, молча смотрела на мать. Как чудесно - точно в новом сне - снова видеть оживленное красивое лицо матери, смотреть, как ее яркие губы раскрываются в улыбке, обнажая белые зубы. Губы Элины тоже разомкнулись, ротик раскрылся. Но во рту было очень сухо. А в глубине, в глотке, саднило - точно пузырь прорвался и засох.
- Твоя учительница так по себе скучает, душенька… Все эти недели она волновалась не меньше меня… Вы можете себе представить, как они там, в школе, волновались, - сказала мать Элины, слегка повернувшись к доктору, - особенно та женщина, при которой Элину выкрали… Вы же понимаете, всего этого могло и не случиться, моя дочь могла быть сейчас вполне здоровой, если бы та женщина честно выполняла свои обязанности и следила за площадкой для игр… Уж можете мне поверить, у нее неприятности только начинаются. А что до моего мужа, если его когда-нибудь поймают… Ну как могла полиция упустить его? Ведь его фотография вот уже два месяца как разослана повсюду! Но я нисколько бы не удивилась, если бы он оказался здесь, в городе, - может, он даже шпионит сейчас за вашей больницей. Он ведь совсем не сумасшедший - лишь притворяется… вот только хитер, как сумасшедший… вы себе представляете, каково было моей дочке, когда он выкрал ее? Ничего удивительного, что она не может говорить. Но мне сказали, что его нельзя привлечь к суду за кражу ребенка - к нему неприменим федеральный закон… тот, который был принят после того, как у этого несчастного Линдберга выкрали малютку…
- Вы имеете в виду смертный приговор?.. - спросил доктор.
- Да. Мне сказали, что к моему бывшему мужу этот закон скорей всего неприменим, нельзя ему вынести такой приговор, - сказала мать Элины, - потому что он - отец девочки и он не требовал никакого выкупа или чего-либо в таком роде… Но ведь он же выехал за пределы штата, сказала я им. А они сказали… А ну их к черту, женщине в законе не разобраться… Элина, душенька, ты такая худенькая! Нужно много любви, чтобы выходить тебя, верно? Ну, поцелуй же как следует свою мамочку.
Она снова нагнулась, подставив щеку, - Элина поцеловала ее.
- Сладкая крошечка, милая ты моя, - прошептала мать Элины, - ты снова станешь хорошенькой, и ничто не будет тебе грозить… Можешь сказать мне "здравствуй"? Клянусь, что можешь. Клянусь, что скажешь, если постараешься.
- Если не нажимать на нее… - начал было доктор.
- Элина, что надо сказать? Скажи "здравствуй" мамочке!
Элина почувствовала, как глотка у нее вспухает, так что даже больно. Каменеет. Высохшие, разошедшиеся связки старались сократиться, прийти в движение, что-то создать. Мать с улыбкой смотрела на нее, глаза в глаза - голубовато-серые глаза смотрели в глаза Элины, - и в глазах у девочки появилась сосредоточенность, рожденная желанием заговорить.
- Я ведь могу подумать, что ты не хочешь, чтобы я была тут, - сказала Элинина мама, и уголки ее рта слегка поползли вниз. - Я могу подумать, что приехала сюда зря… что ты хочешь, чтобы я вернулась домой и оставила тебя здесь…
Элина вцепилась матери в локоть.
- Да, душенька, так что же надо сказать? - не отступалась мать. - Ты любишь свою маму? Ты моя красавица! Ты любишь свою маму?
- Я… - начала Элина.
- Да, да, ты - что? Ты - что?
Элина почувствовала, как воздух ворвался в гортань, и она чуть не задохнулась.
- Я… люблю тебя… - еле выдохнула Элина.
Мать смотрела на нее. Секунду царило молчание. Затем очень тихо, почти шепотом, мать Элины произнесла: - Скажи нам еще раз, душенька?.. Можешь?..
- Я люблю тебя, - сказал Элина.
И мир снова стал прекрасным.
6
Я сказала - Мне стыдно подвала. А она уставилась на меня. Точечки в ее глазах стали совсем маленькими, она будто пригвоздила меня своими глазами - так уставилась. Я сказала что-то не то. Я, заикаясь, повторила еще раз - Мне стыдно подвала - и заплакала, а они засмеялись надо мной…
Когда я вернулась домой, я все ей сказала. - Почему же они над тобой смеялись? - спросила она.
Потому что я неправильно говорю.
А что ты неправильно сказала? - спросила она.
Я сказала - Мне стыдно, - а мисс Фрай остановила меня и сказала - Что это значит, Элина? Это значит - тебе страшно? Тогда надо сказать - боюсь. - Но они все смеялись надо мной.
Почему же ты не могла сказать, что тебе страшно? - спросила моя мама.
Не знаю.
Я не желаю, чтобы эти маленькие мерзавки смеялись над тобой, - сказала моя мама. - Я этого не потерплю.
- Почему ты боишься гардеробной, Элина? - спросила мисс Фрай.
- Там темно…
- Что значит - темно? Ведь когда у вас гимнастика, там, внизу, вовсе не темно, верно?
- Нет, но…
- Там же горит свет, когда вы, девочки, туда спускаетесь, верно? Конечно, горит. Значит, нечего бояться.
Элина согласилась, что нечего.
- А когда там нет света, тебе незачем спускаться в подвал или даже туда заглядывать, - сказала мисс Фрай с несколько озадаченной улыбкой. - Так что нет никаких оснований бояться, верно? Другие же девочки не боятся. Просто спустись вниз и стань на свое место в ряду, и ничего с тобой не случится… Завтра ты не будешь бояться, нет?
Элина сказала, что да. Потом вдруг поняла, что сказала не то. И быстро поправилась: - Нет.
А что тебе видится в темноте? - спросила она меня.
Я не могла ей ответить. Я не знала.
Они жили всего в трех кварталах от школы Джона П. Солсбери в Кливленде, что в штате Огайо, так что Элина каждый день могла обедать дома. Она могла даже ходить пешком вместе с другими девочками, жившими по соседству. К 12.15 Ардис уже всегда просыпалась и вставала, хотя и не всегда была одета. Она открывала Элине дверь и весело ее приветствовала - на ней был либо один из ярких шелковых халатов, либо домашние брюки с восточным рисунком; только что вымытые волосы ее были, как правило, распущены, еще не напудренное лицо блестело, чуть не сверкало. Часто она встречала дочь словами: - Смотрите-ка, кто явился к нам обедать!
На кухне она всегда была очень веселой, понемногу учила Элину готовить обед для себя, завтрак для мамы: яичницу с тертым сыром и кусочками красного перца, или суп из овощей с мелко нарезанными свежими грибами, или очень тоненькие кусочки серого хлеба с расплавленным на них пахучим сыром чеддер. Она учила Элину заправлять зеленый салат - давала ей в руки большие деревянные вилку и ложку и помогала перемешивать. По вечерам она учила Элину готовить замысловатое жаркое с густым соусом, тушить рыбу или мясо с луком и красным перцем; она купила венгерскую поваренную книгу и постепенно перепоручила изучение рецептов Элине, которая была только рада помочь матери.
- Клянусь, жена мистера Кармана и та в жизни бы лучше не приготовила, - смеялась Ардис, нагибаясь над кастрюлей и вдыхая аромат блюда, которое готовила Элина.
А мистер Карман каждый день приходил к ним и приносил разную снедь - не только мясо и овощи, но и сметану, гусиный жир, икру, причудливо вырезанную лапшу, целых большущих рыб, красную капусту, сладкий красный перец… Иногда он помогал Элине готовить уроки, пока Ардис выходила что-нибудь купить в магазине мелочей или заглядывала к приятельнице что-нибудь призанять. Мистер Карман не знал о сложностях, с которыми сталкивалась Элина в школе, и всегда радовался, когда она показывала выполненные задания и высокие оценки, полученные за них.
- Ты такая миленькая девочка и такая умненькая - совсем как твоя мама, - говорил он. Элина чувствовала, как он подыскивает, пробует слова, точно боится вытащить не то слово, боится, что над ним будут смеяться.
Элине было девять лет. Она ходила в четвертый класс школы Джона Солсбери, и они с матерью жили в одном из многоквартирных домов, принадлежавших мистеру Карману; познакомились они с мистером Карманом вот так: у Ардис что-то не ладилось в квартире - Элина не знала, что именно, - и как-то раз мистер Карман остановился и заговорил с ней. Это был крупный добродушный человек с вечно заискивающей улыбкой. Он всегда улыбался Ардис. Ему доставляло удовольствие называть ее то Ардис, то Бонита - он переходил с одного имени на другое, словно это был некий тайный, им одним ведомый код.
- Вам хорошо здесь? - спрашивал ее мистер Карман.
- Квартира прелестная, и, конечно, нам здесь хорошо, мы вам очень благодарны, - говорила Ардис.
- А тебе здесь тоже хорошо? - спрашивал он Элину.
- Да, - отвечала Элина.
Они с матерью перебрались на самый верх - в так называемый "курятник". Квартира была большая, просторная, солнечная, со старомодными бархатными портьерами, тяжелой резной мебелью и мраморным, с медными украшениями лжекамином. Ардис развесила по стенам свое достояние - собственные фотографии, глянцевые снимки, показывавшие ее в разных ракурсах и разных прическах. Было тут и несколько снимков Элины. Порою Ардис вдруг принималась ходить по комнатам, весело восклицая: - Кто же эти люди? Чьи это лица? Кто эти счастливцы?
Обычно она была в хорошем настроении, несмотря на неприятности, случавшиеся порой с Элиной в школе. Волосы у Ардис были уже не такие рыжие, а более мягкого, светло-оранжевого тона - цвета золотистого апельсина, который в зависимости от освещения чуть меняет оттенки. Она приобрела для себя и Элины несколько белых туалетов - пальто, шляпы и такие же платья. У Ардис был болотно-зеленый замшевый костюм - куртка и брюки. У них обоих - у нее и у Элины - были меховые шубки - не из норки, а из ондатры, но очень хорошего качества, так что на них глазели на улице: к такому зрелищу трудно остаться безразличным. В подобных случаях Ардис холодно улыбалась и отводила взгляд в сторону. Если какой-нибудь мужчина подходил к ней или заговаривал - кто угодно, - она могла уставиться на него своими холодными голубовато-серыми глазами и, улыбнувшись насмешливой улыбочкой, тихо спросить: "Ну, на кого вы, черт вас подрал, глазеете?"
А человек молча продолжал оторопело таращиться на нее.
Элина была очень счастлива там, очень. В дни, когда ей надо было идти в школу, она просыпалась в восемь часов утра - до того, как щелкнет будильник - его ставили на это время, но не заводили звонок, потому что Ардис не хотела просыпаться так рано. Элина шла в ванную, мылась и причесывалась, - тихо, совсем тихонечко, стоя на цыпочках, чтобы видеть себя в зеркале поверх бутылочек и баночек, расставленных на полке у его основания; затем одевалась - не надевала только туфель - и на кухне съедала мисочку какой-нибудь смеси с молоком, или пончик, посыпанный сахарной пудрой, или яблоко. Мама говорила ей, что надо непременно завтракать. И мистер Карман, который так заботился об ее здоровье и все твердил, что они с мамой слишком худые, всегда спрашивал, завтракала ли она.
- А ты ела яичницу с колбасой? И булочки с маслом? - спрашивал он.
- Да, - говорила Элина.
Когда они оставались вдвоем, Ардис замечала: - Он не понимает Америки, но не будем сбивать его с толку, - и смеялась, и добавляла: - Если я не посплю десять часов, я в жизни не выдержу этих разговоров с ним, душенька, - и что тогда будет? Самое важное в жизни - это сон, - задумчиво произносила она, поглаживая себя по лицу. - Полное отключение сознания.
Итак, по утрам Элина ела одна, затем брала свои книжки и туфли и выходила в коридор, застланный толстым бобриком. Перила на лестнице были всегда до блеска натерты; дверные ручки и дверные петли до блеска натерты; дверь маленького, величиной со шкаф, лифта сверкала. Но Элина все пять этажей спускалась по лестнице пешком, так как боялась лифта. А от подъезда до школы было всего пять минут ходу, да к тому же при дневном свете, так что бояться тут было нечего, просто нечего. "Если вдруг испугаешься, сразу представь себе, что я стою у окна и, перегнувшись через подоконник, сверху смотрю на тебя, - говорила ей Ардис. - И представь себе, сколько других девочек идут в школу и не боятся".
Элина чувствовала себя такой счастливой, когда, вернувшись в полдень домой, слышала, что в квартире уже играет радио. Это значило, что мама встала и что она в хорошем настроении. Они готовили себе ленч и ели в столовой, которая выходила во двор, лежавший далеко внизу. В удачные дни телефон не звонил. Но обычно около половины первого он начинал звонить, и Ардис завтракала, зажав телефонную трубку между грудью и подбородком и тихо мурлыча: "Да. Отлично. Когда? Конечно. Я проверю и позвоню вам… О, конечно. Дивно. Чья машина? Волосы длинные или короткие? Нет, не он. Не он. Я имею в виду не его, а другого, да, того, так что не рассчитывайте на меня, если… А как насчет Элины? Как насчет субботы? Дивно".
Элина медленно, понуро ела. Не помогало и то, что мама время от времени подмигивала ей, как бы подтрунивая над тихим голосом, доносившимся из трубки, и была наполовину тут, наполовину там, наполовину с Элиной, а наполовину с кем-то еще, кто звонил с другого конца города.
Если она спрашивала: "А как насчет Элины?", наступала жуткая пауза, жуткое ожидание. И если потом она говорила: "дивно", сердчишко у Элины падало. Она усиленно моргала, чтобы сдержать слезы и не нарушить маминой беззаботной болтовни, ее веселого настроения, казаться счастливой, когда Ардис победоносно заявляла: - Вот я и добыла тебе работенку, душенька, чтобы ты могла положить кое-что на свой счет в банке! Ты идешь у нас в гору!