- Сидите вы, значит, в лодке, прислонившись к планширю, придерживаете двумя пальцами рулевое весло, а солнышко пригревает вам голую спину…
- Не обязательно голую, - вздыхает Тетатюи. - На островах Гамбье прохладнее, чем на Таити. Бывают дни, когда без легкого свитера не обойдешься…
Короче, нет в мире совершенства. Даже счастье не бывает полным. И тем не менее, если лет через пять судьба снова забросит меня в просторы Южных морей, я охотно завернул бы на остров Рикитеа, чтобы взглянуть, сбылись ли мечты нашего кока о сладостном farniente-мечты, которые он вынашивает, потея по четырнадцать часов в сутки возле своих печей, запертый, как и все мы, в нашем стальном ящике.
Едва задремав, я снова оказываюсь в Праге, где в предыдущих кошмарах лишился чемодана. Я сижу в холле гостиницы "Алькрон" и пью чай. За соседним столиком расположились четыре юные особы, которых насмешливые чехи величают "девицами Тузекс". Тузекс - это сеть государственных магазинов, предназначенных исключительно для иностранных туристов; в них можно купить - разумеется, только на валюту - знаменитый богемский хрусталь. А что предлагают за ту же валюту девицы, околачиваясь в крупных отелях, где полным-полно западных дельцов, догадаться легко. Трудно только поверить этому, глядя на их изысканные манеры, строгие туалеты, неброский макияж, ленивые жесты, потупленные глазки. О красоте я уже и не говорю: такие красавицы встречаются только среди чешек.
Если я признаюсь Вам, читательница, что, чувствуя себя одиноким и неприкаянным, я не устоял перед искушением, Вы подумаете обо мне бог весть что. Но не забудьте: все это только сон. Поигрывая ключом от своих гостиничных апартаментов, я встаю, подхожу к девицам Тузекс и осведомляюсь у самой очаровательной, как ее зовут.
- София, - отвечает она.
Я показываю ей номер на брелоке и удаляюсь, чувствуя, что мое сердце колотится сильнее обычного. Минут пятнадцать спустя я слышу, как в дверь кто-то скребется. Открываю. Это моя прелестница: зеленые глаза чуть потуплены, головка слегка склонена набок, словно под тяжестью длинных черных волос, собранных в шиньон, как у настоящей романтической героини. На ней нарядное белое платье с вышитой на груди большой золотой птицей. Никаких украшений, только поблескивает на шее цепочка с крохотным крестиком. Ни дать ни взять - юная скромница, собирающаяся на свой первый бал.
Я подвожу ее к постели, раздеваю и укладываю. Она забирается под одеяло, так что мне видны только ее распущенные черные волосы. Дрожа от нетерпения, я отворачиваюсь, раздеваюсь сам, а когда наконец откидываю одеяло, вижу под ним скелет с париком на омерзительном черепе.
Мой ужас сменяется безумным гневом: я хватаю телефонную трубку и в резких выражениях требую администрацию. Затем одеваюсь. В дверь стучат. Открываю и вижу перед собой двух субъектов в черном, они смотрят на меня с подозрением.
- Господа, - обращаюсь я к ним, - это недопустимо. Я полагал, что отель "Алькрон" - солидное заведение. А тут позволяют себе по отношению к туристам черт знает что! Я настаиваю, чтобы было произведено расследование и виновник этого зловещего фарса был наказан. В мою постель кто-то подложил женский скелет!
- Господин доктор, - отвечает мне тот, что повыше, таким тоном, словно поймал меня с поличным, - а откуда вам известно, что это женский скелет?
- Я что, его осматривал? - огрызаюсь я в раздражении. - Впрочем, это не имеет никакого значения. Мужской это скелет или женский, не мог же он сам улечься ко мне в постель?
- Господин доктор, - вступает в разговор второй из субъектов в черном, рыжий со светло-карими глазами, - отель "Алькрон" и впрямь солидное заведение, а посему не важно, какого пола этот скелет и каким образом он оказался у вас в постели - сам ли в нее забрался или вы его с собой привели. Главное, чтобы в обращении с ним вы соблюдали благопристойность. Это важно как для репутации отеля, так и для вашей собственной.
- Как это понять - благопристойность? - взрываюсь я. - Да я его и пальцем не коснулся! Как увидел у себя в постели, так сразу оделся и позвонил вам.
- Оделись, господин доктор? - говорит тот, что повыше, делая большие глаза. - Выходит, до этого вы были голым? Лежали голышом в постели вместе со скелетом? - Он переглядывается с напарником, и оба с сокрушенным видом покачивают головами.
- Господа! - кричу я вне себя от бешенства. - Окончим этот дурацкий разговор! Возьмите скелет и, ради бога, уберите его отсюда к чертовой матери! Он мне ни к чему!
С этими словами я решительным жестом сдергиваю одеяло. Под ним ничего нет. За спиной у меня раздается негромкое хихиканье.
- Господин доктор, - говорит низенький рыжий субъект, покашливая в кулак, - не доверяйте чешскому ликеру. Это коварная штука!
- Да я не пил ничего, кроме чая, - оправдываюсь я, но тщетно. Чопорно раскланявшись, они удаляются, а я, схватив ключ, иду вслед за ними по лестнице. Направляюсь прямо к столику девиц Тузекс. Моя прелестница с невозмутимым видом восседает на прежнем месте. Только одета она не в девственно-белое платье, а в черный балахон с разрезом на боку. И накрашена куда сильней, чем прежде.
- Мадемуазель, - спрашиваю я у нее срывающимся голосом, - вас зовут София? Да или нет?
- Меня зовут Ольга, - отвечает она хрипловатым от курения басом и бесцеремонно улыбается, посматривая на ключ от номера. Зажав его в руке, я поспешно ретируюсь, взбегаю по монументальной лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек, - и просыпаюсь весь в испарине, сердце вот-вот выскочит из груди.
Зажигаю свет, понемногу прихожу в себя. Да, с подсознанием у меня неладно. Я словно бы только что побывал в аду Иеронима Босха. Смотрю на часы: скоро четыре. Меня одолевают два взаимодополняющих желания - мне хочется есть, мне хочется хоть с кем-то поговорить…
Спускаюсь в столовую. Там нет никого, кроме Сент-Эньяна - он у нас офицер ракетной части. Он только что сдал вахту, устал, проголодался. Веки у него покраснели, он еще не успел побриться.
- Насколько мне известно, - обращаюсь я к нему, - вы с Периньоном главные специалисты по ракетам?
- Не совсем так, - отзывается он. - Я специалист по ракетам М-20, но мало что смыслю в М-4. А "Несгибаемый" вооружен как раз этим последним типом ракет.
- И какая же между ними разница?
- Ракета М-4 обладает куда большей ударной силой, чем М-20. У нее больший радиус действия, а самое главное - шесть боеголовок.
- Минуточку, - прерываю я его. - Шестнадцать ракет с шестью ядерными боеголовками - это же почти сотня боеголовок! К чему нам столько?
- Чем больше боеголовок, - невозмутимо отвечает Сент-Эньян, - тем выше вероятность их попадания. Надо учитывать, что какое-то количество будет сбито, прежде чем они достигнут цели, Кроме того, оболочка боеголовок М-4 бронирована и менее уязвима для противоракетной обороны противника.
Я, разинув рот, слушаю этого обходительного и вежливого молодого человека, негромко и спокойно излагающего мне ход операции, в результате которой может быть уничтожена целая великая держава. Правда, он исходит из предположения, что к тому времени держава эта уже успеет стереть с лица земли нашу страну.
- А не может ли случиться так, - спрашиваю я, - что вы сойдете с ума и нажмете на кнопку?
В ответ Сент-Эньян смеется, смех еще больше молодит его.
- Во-первых, - говорит он, - перед тем, как отправиться в рейс, все подводники проходят обследование у психиатра, и, смею вас уверить, никаких отклонений у меня не обнаружено. А во-вторых, никакой специальной кнопки не существует. Есть табло, а на нем - целая серия кнопок, посредством которых осуществляется подготовка к запуску ракеты.
- А что, если безумец нажмет на все эти кнопки?
- Пусть себе нажимает - табло блокировано. Разблокировать его могут только командир и старпом, действуя совместно.
- Предположим, что и они рехнутся.
- Оба сразу?
- Пожалуй, я перегнул палку. Но допустим, что сходит с ума один командир и под дулом пистолета приказывает старпому разблокировать табло.
- И это невозможно. Командир способен разблокировать его только с помощью особого устройства, находящегося на командном посту, и при том условии, что старпом одновременно пустит в ход аналогичное устройство, расположенное этажом ниже.
- Здорово придумано! Будь это вымысел какого-нибудь романиста, ему бы никто не поверил. Значит, приняты все меры предосторожности, не позволяющие командиру действовать в одиночку?
- Более того, - продолжает мой собеседник, - командир может действовать только по приказу президента Республики, а приказ этот поступает к нему в виде шифрованной радиограммы.
- Которую, разумеется, необходимо расшифровать?
- Да, но сделать это не так-то просто. На борту имеются два шифровальных кода, они хранятся в разных сейфах. Получив правительственное сообщение, командир и старпом запираются у себя в каютах и расшифровывают его, а затем каждый из них вводит данные в ЭВМ, расположенные в разных помещениях. Если результаты совпадут, табло разблокируется.
- Что же происходит дальше?
- Осуществляется наведение. Нужно, разумеется, знать точное местоположение ПЛАРБ, чтобы вычислить расстояние между нею и целями.
- Целями? Разве их несколько?
- Скорее всего - да. Потом нужно запрограммировать траекторию ракеты.
- И как это делается?
- Сейчас объясню, - вздыхает Сент-Эньян. Можно только позавидовать ангельскому терпению, с которым этот усталый, полусонный человек отвечает на мои бесконечные вопросы. - Для каждой ракеты на борту предусмотрена своя вычислительная машина, обеспечивающая автоматическое наведение. Она-то и посылает ракеты к заданной цели. Впрочем, вся эта подготовка довольно сложна, ибо требует большой точности.
- И кто же этим занимается?
- Я вместе с главным комендором.
- Стало быть, цели вам неизвестны?
Сент-Эньян поднимает брови, потом хмурится и наконец говорит:
- Мы ничего не знаем о том, где они расположены. Их географические координаты записаны на магнитном диске, а прочесть его может только ЭВМ.
Я бросаю в чай кусочек сахару, размешиваю его, создавая в чашке мини-бурю. То, что сказал Сент-Эньян, наводит на размышления: стало быть, он запускает ракету, даже не зная цели, на которую должны излиться "сера и огонь". В каком-то смысле так ему спокойней. Одно дело - направить ракету в абстрактную точку земного шара, совсем другое - обрушить смертоносный заряд на город, чье название тебе известно.
Я задаю следующий вопрос:
- Положим, все ракеты запрограммированы. Как после этого осуществляется их запуск? Подлодка должна всплыть на поверхность?
- Да нет, только приблизиться к ней.
- На сколько метров?
- Это секрет, - усмехается Сент-Эньян.
- И не первый секрет, который от меня скрывают, - говорю я. - Итак, вы запускаете ракеты из-под воды. Как это происходит?
- Вы заметили на палубе, позади мостика, двойной ряд круглых люков? Всего их шестнадцать.
- Не заметил. Я слишком торопился, опаздывал.
- Ну так вот, люки эти открываются.
- Все разом?
- Один за другим.
- А как они открываются?
На губах Сент-Эньяна снова проскальзывает усмешка.
- Автоматически. Всем этим ведает вычислительная машина.
- Ну, хорошо, - говорю я, слегка задетый снисходительным тоном собеседника. - Люк открывается, вода заливает шахту, выводит из строя ракету и, как сказал Жан Жироду, "Троянская война не состоится".
- Увы, - возражает Сент-Эньян, - она состоится. Под крышей люка находится резиновая мембрана, которая не позволяет воде проникать в шахту. А затем ракета вырывается на поверхность.
- Каким образом?
- С помощью сжатого воздуха.
- Что за допотопная техника! - восклицаю я. - Паровая машина вращает гребной винт, сжатый воздух выталкивает ракету! Совсем как в духовых ружьях, которыми мы тешились в детстве!
- Техника та же, только помощней, - уточняет Сент-Эньян. - Во много раз мощней: ведь ракета весит восемнадцать тонн. И, несмотря на этот солидный вес, она поднимается из шахты, прорывает мембрану и, окруженная воздушной оболочкой, оказывается на поверхности.
- Как это так - окруженная воздушной оболочкой? Вы хотите сказать, что она не соприкасается с водой?
- Это было бы недопустимо.
- Хорошо, - говорю я, - она оказывается на поверхности. А потом?
- А потом она задействует собственный двигатель. Точнее говоря, двигатель первой ступени. Это ведь двуступенчатая ракета. В конечном счете ее боеголовка должна выйти на траекторию, которая позволит ей достичь земной поверхности в той точке, где находится заданная цель.
Сказано безупречно и математически точно: покрыв три тысячи километров, ракета М-20 "достигает земной поверхности в той точке, где находится заданная цель". Я нисколько не иронизирую. Я - твердый сторонник политики устрашения. Я понимаю ее необходимость. Я принимаю весь сопряженный с нею риск. Но от этой фразы спина у меня холодеет. Я думаю о ракете противника, которая в это же самое время "достигает земной поверхности" в той точке, где находятся мои близкие.
- Я задал бы вам еще один вопросик, да боюсь, что вконец надоем.
- Задавайте, чего уж там! Вы мне нисколько не надоели. Да и с завтраком я еще не покончил.
- Ну так вот: чем вы заняты во время рейда, если никакого запуска ракет не происходит?
Сент-Эньян смеется:
- Вот здесь никакого секрета нет. Вы видели ракетный отсек? Какой он огромный, какой сложный! И все это хозяйство необходимо держать в порядке. Контролировать. Проверять. Кроме меня и старшего комендора этим занята уйма народа. По девять человек на каждую шахту и по шесть - на каждую ракету.
- Судя по всему, вы довольны своим положением?
- Разумеется. Дело в том, что на суше я занимался куда более скучными вещами. А поступив на ПЛАРБ, понял, что ремесло подводника и есть мое истинное призвание. Мне кажется, что здесь я занимаюсь чем-то значительным, нужным, важным.
- А не приходит ли вам в голову мысль, что в один прекрасный день вы все-таки получите приказ выстрелить?
Пауза. Потом Сент-Эньян бесстрастно произносит:
- Я предпочитаю не думать об этом.
Выдержав еще одну паузу, я говорю:
- Я понимаю, вы любите свое ремесло, трудитесь сознательно, не за страх, а за совесть, с подъемом. И все же это парадокс: днем и ночью вы следите за своими шахтами и ракетами, пылинке не даете на них сесть, поддерживаете в состоянии полной боевой готовности, а в глубине души надеетесь, что стрелять вам никогда не придется.
Едва я заканчиваю фразу, как Сент-Эньян поспешно восклицает:
- Конечно! Ну конечно же!
Впервые за нашу беседу я слышу в его голосе нотки раздражения.
Глава VII
В это воскресенье за праздничным ужином разговор заходит о статистике. И тут мы узнаем, что средний возраст членов экипажа - включая офицеров, старшин и матросов - составляет двадцать семь лет.
- Есть и другие интересные цифры, - говорит Форже, оглаживая свою лысину. - Ну, скажем, среднесуточный расход воды у нас на подлодке составляет десять тонн, а бывает и тринадцать.
- Откуда же такая разница? - спрашивает старпом.
- Перерасход наблюдается накануне тех дней, когда Алькье идет инспектировать какой-нибудь отсек…
Все хохочут.
- Скажите мне, Форже, - вступает в разговор Каллонек, - известно ли вам, сколько тонн продовольствия грузят на ПЛАРБ перед отплытием?
- Откуда мне знать?
- А вот я знаю, - вмешивается старпом. - Тридцать две тонны.
- Тридцать две тонны на сто тридцать человек, - говорю я, - это не так уж много. А что будет, если выйдет из строя реактор?
- Реактор никогда еще из строя не выходил, - с возмущением вскидывает голову Миремон.
- Я отвечу на ваш вопрос, господин эскулап, - вмешивается Верделе. - Кроме продовольствия на семьдесят дней - такова наибольшая продолжительность похода - подлодка имеет аварийный запас в консервах на две недели. А кроме того, на самый крайний случай предусмотрен еще сверхаварийный запас на каждого: банка тунца, морские сухари, склянка со спиртом, таблетки для опреснения воды, плитка шоколада…
- Для Моссе предусмотрены две плитки, - вставляет Анжель.
- И пять-шесть листиков туалетной бумаги, - заключает Верделе.
- А когда мы съедим эти припасы, - говорит Каллонек, - нас съедят рыбы.
- Скажу вам в утешение, - серьезным тоном провозглашает Моссе, - что благодаря опеке штабистов мы по крайней мере умрем с чистыми задами.
Гомерический хохот. Капитан обращается к стюарду:
- Чего вы ждете, Вильгельм? Пора подавать десерт.
- Жду, когда прекратится смех, - отвечает Вильгельм. - А то десерт недолго расплескать: он жидкий.
- Господа, - говорит старпом, - вы сами убедились, что в кают-компании даже стюарды обретают чувство юмора.
- Благодарю вас, - невозмутимо отзывается Вильгельм.
На самом деле десерт не такой уж жидкий: это шарлотка из кокосового ореха со взбитыми сливками. Мы немедля воздаем ей должное, и на время за столом воцаряется тишина.
- Я часто задумываюсь вот над чем, - говорит вдруг капитан. - Будь у нас возможность ежедневно опрашивать команду, мы имели бы пускай не статистические данные, но хотя бы интересные графики, позволяющие ответить на один немаловажный вопрос, а именно: если учесть, что моральное состояние экипажа выше всего в первую неделю рейса и, разумеется, в последнюю, перед самым возвращением в Брест, то на какой период плаванья приходится самый низкий его уровень?
- На мой взгляд, - отзывается старпом, - самое паршивое настроение у команды бывает на шестой неделе рейса. Тут все одно к одному: падает выносливость, начинает сказываться пребывание взаперти, отсутствие солнечного света и нормального воздуха, однообразие вахт, а кроме того, до конца плаванья еще далеко, так что не почерпнешь новые силы в мыслях о возвращении.
- Пятая или шестая неделя - тут еще можно поспорить, - заключает капитан, - но действительно, именно тогда и наступает момент, когда приходится удваивать бдительность и бороться с невнимательностью, расхлябанностью, мелкими ссорами и пустяковыми стычками, которые могут обернуться крупными неприятностями.
Помнится, когда мне было пятнадцать лет, наш деревенский кюре неизменно спрашивал меня в конце исповеди, не грешил ли я "мысленно". Как молод я ни был, такие вопросы казались мне инквизиторскими. По-моему, священник мог ограничиться реальными грехами, в которых я ему успел признаться, и не копаться в моих грезах. Что было бы, если бы в душу к нему полез я? Не говоря уже о том, что следовало знать простую истину: мысленно нарушая какое-нибудь табу, мы тем самым удерживаем себя от того, чтобы согрешить на самом деле.