- А чем был вызван первый выкидыш? - спрашиваю я, выждав паузу.
- Она упала с лестницы.
- Но послушайте, Бруар, первый выкидыш был случайным, и нет оснований думать, что он повторится.
Мой довод заставляет его призадуматься, но отнюдь не убеждает.
- А если повторится! - взрывается он. - Как я узнаю? И все из-за этой чертовой цензуры!
Я смотрю на него: вот в чем, оказывается, загвоздка!
- А может, ваша жена просто-напросто забыла отправить вам очередную весточку?
- Вы не знаете мою жену, доктор!
- Или, скажем, радиограмма поступила на Базу слишком поздно и ее не успели переслать на борт?
- Такое бывает, - нехотя соглашается он, - да только я дошел до ручки на этой треклятой железяке под водой, где ни одна живая душа до тебя не докричится.
Если подводник называет свое судно "железякой", значит, он действительно дошел до ручки.
- Подождите меня здесь, Бруар, - говорю я ему, бросая взгляд на часы. - Я потолкую с одним человеком и тут же вернусь.
Не давая ему времени на ответ, я выхожу из лазарета и отправляюсь на поиски старпома.
Я нахожу его в центральном отсеке, возле трех перископов, которые никогда не используются по назначению - "по причине скрытности", но тем не менее содержатся в порядке - "на случай необходимости".
- Позвольте задать вам нескромный вопрос, - обращаюсь я к нему. В его черных глазах загораются огоньки.
- А вот я и мысленно не позволяю себе вмешиваться в ваши профессиональные дела, - отвечает он и тут же улыбается, чтобы подсластить поднесенную мне горькую пилюлю.
- Вы подвергали цензуре последние радиограммы?
- Нет.
- Я могу сказать об этом Бруару?
- Пришлите его ко мне. Я сам ему скажу.
Пикар, разумеется, уже знает все, или почти все. Я продолжаю:
- Во что ему обойдется эта вилка?
- Десять дней гауптвахты на борту.
- А в чем заключается наказание?
- В обычной работе.
- Стало быть, его можно считать чисто символическим?
- А вы что предлагаете? - спрашивает Пикар неожиданно серьезным тоном. - Отправить его на ночь на верхушку грот-мачты? Заковать в кандалы и недели на две бросить в трюм? Или попросить капитана, чтобы он самолично отвесил ему сотню ударов плетью о девяти хвостах?
- А может быть, - вмешиваюсь я, - привязать его на сутки к приемной антенне?
- И целые сутки не получать радиограмм? Это уж вы хватили лишку, господин эскулап.
Он раскатисто смеется, зондирует меня взглядом и говорит:
- Валяйте!
- Что значит "валяйте"?
- Задавайте свой третий вопрос.
Черт возьми, ну и проницательность! Он читает мои мысли как по писаному.
- Ладно, - говорю я, - вот мой последний вопрос: можно ли подыскать для Бруара работу в мастерских на Иль-Лонге?
- Не только можно, но и нужно.
- Почему "нужно"?
- Должен вам заметить, что ваш предыдущий вопрос оказался не последним, а предпоследним.
- Виноват!
- Итак, отвечаю. Бруар - отличный механик, но для подводника у него слишком слабые нервы. Случай с вилкой это лишний раз доказывает. И вот еще что…
Он крепко берет меня за локоть.
- Помалкивайте об этой моей оценке, хорошо?
- А не кажется ли вам, что цензура приносит больше вреда, чем пользы?
Он мгновенно вскидывается:
- Во-первых, никакой цензуры у нас нет. Мы только задерживаем извещения о смерти родственников, чтобы уберечь адресата от ненужных переживаний, поскольку он все равно не поспеет на похороны. К тому же, мы с капитаном обсуждаем каждый отдельный случай. И наконец, перед рейсом проводится опрос всех членов экипажа, чтобы узнать, не страдает ли кто из их близких тяжелой болезнью, исход которой может оказаться смертельным. В таких случаях мы не задерживаем извещение. Самое главное для нас, господин эскулап, это чтобы весть о неожиданной смерти не повлияла на моральное состояние человека.
- И тем самым, - подхватываю я, - на состояние всего экипажа.
- Естественно, - говорит Пикар, - о своем корабле мы тоже печемся. Неужели это вас удивляет?
- Нисколько.
На этом мы и расстаемся. Я возвращаюсь в лазарет, чтоб сказать Бруару, что его просит к себе старпом.
- И не волнуйтесь, - успокаиваю я его, - все устроится. Надо же учитывать обстоятельства…
Он выходит, бормоча: "Спасибо, доктор". А Легийу незамедлительно извлекает из всего происшедшего козырь для самого себя:
- Вот видите, доктор, лавочка, которой вы заведуете, а я управляю, тоже может сослужить хорошую службу. Не покупай у меня Бруар по сто граммов конфет в день, я нипочем бы не догадался, что с ним что-то неладно.
Глава V
Минула еще одна бесконечная неделя, впрочем, все они тянутся без конца. Я бросаю взгляд на часы. Начало седьмого. Неоновое освещение становится красноватым. Это говорит о том, что на поверхности наступила ночь - для тех счастливцев, для которых завтра взойдет солнце.
Единственное, что мне до сих пор не удалось превозмочь, это время. Быть может, вам приходилось видеть, как в спокойный день накатываются на берег неторопливые валы, отягченные водорослями? Они так тяжелы, что кажется, будто им вовеки не добраться до кромки прибоя. Так и наше время на борту: оно соткано из тяжкого ожидания.
Иногда меня снова охватывает желание распахнуть окно. Но если даже я смог бы это сделать, что бы я увидел? Черную воду великой бездны, способной вмиг раздавить человека, не защищенного скафандром. Все чаще и чаще я начинаю сомневаться в том, что где-то еще существуют голубые небеса, заря, обрызганная росой трава, женская улыбка. Если бы не работа и не люди вокруг, было бы отчего повеситься! Сартр в своих "Запертых дверях" ошибался, говоря, что ад - это другие. Другие - это наш рай или по меньшей мере чистилище.
Я не ищу одиночества, разве что когда мне нездоровится или я хандрю. Меня тянет к другим. А здесь особенно. Я вскакиваю при первых звуках побудки, хотя она для меня необязательна, чтобы позавтракать в кают-компании, в кругу друзей. Вильгельм, чьи владения соседствуют с моими, пытался подавать мне завтрак в постель. Меня тронула его забота, но я не стал его поощрять. Я не люблю есть один.
В кают-компании - никого, кроме капитана третьего ранга Моссе. Он не принадлежит к числу любителей фруктового сока, зато обожает горячий шоколад. Две-три чашки утром и столько же в полдник - вот его обычная норма. Счастливы люди, которые каждый божий день могут заедать una cioccolata полудюжиной рогаликов, не боясь повредить своей фигуре!
Его гладко выбритое худое лицо, напоминающее лицо Бонапарта на Аркольском мосту, как нельзя лучше вяжется с тонкой талией, непринужденностью, искренностью и откровенностью в разговоре. Он - единственный старший офицер, к которому подчиненные обращаются на "ты", а бывает, что и дерзят. Причина в том, что он совсем недавно выбился из низших чинов: его четвертая нашивка сверкает мишурной новизной и отнюдь не наводит трепета на окружающих.
Я спрашиваю, не хотелось бы ему вернуться в Тулон, где он служил раньше на дизельных подлодках.
- Еще бы! - восклицает он. - Какие там интересные маневры! За время службы на "Диане" я выпустил полсотни учебных торпед! А здесь за неполные пять лет - всего четыре… Впрочем, применение торпед не является основной задачей ПЛАРБ.
Тут я волей-неволей задаю ему дурацкий вопрос:
- А зачем же тогда нам торпеды?
Моссе улыбается:
- Есть такое военное правило - никогда не оставаться безоружным даже в безнадежной ситуации. Следуя этому правилу, бомбардировшик вооружают пушками, танкистам выдают пистолеты, а подлодку оснащают торпедами.
- И когда же она их использует?
- Когда во время войны ее обнаруживает и атакует вражеская субмарина. Представьте себе огромную крысу, за которой гонится маленькая кошка. Крыса старается увильнуть, но уж если ее приперли к стенке, ей ничего не остается, кроме как огрызнуться, пуская в ход зубы.
- Стало быть, торпеды - это ее зубы?..
- Да. Но перспективы такой схватки не очень-то утешительны. Неприятель недолго действует в одиночку, вскоре за нами уже гонится целая стая.
- Вы забыли про наши два "Экзосета"!
- Опомнитесь, господин эскулап! Торпеда - оружие подводного боя. А "Экзосет" может поразить только надводное судно.
- Тогда зачем нам ракеты этого типа?
- Для разговора с кораблем, которому вздумается погладить нас по головке.
- Превосходная метафора!
- В этих случаях "Экзосет" незаменим, если только цель находится в пределах досягаемости. Я сказал бы даже, что он неотразим.
- Как это понять?
- У этих ракет огромная скорость. Они покрывают сорок километров менее чем за минуту.
- Вот это да! А вам самим доводилось пускать их в ход?
- Да, два раза, без боеголовки, разумеется. И в обоих случаях цель была поражена.
- Ну, капитан, - говорю я с улыбкой, - сразу видно, что вы настоящий артиллерист. С какой же тогда стати вы томитесь на ПЛАРБ?
На его лице отражается удивление.
- Откуда вы взяли, что я здесь скучаю? Мне просто некогда скучать. Во-первых, рейс на ПЛАРБ очень интересен с чисто человеческой точки зрения: каких только людей не увидишь в этой жестянке за время плаванья. А потом, здешняя ситуация очень похожа на реальную ситуацию во время конфликта. Мы постоянно живем как бы в состоянии войны, держа палец на спусковом крючке. Мы всегда готовы выстрелить.
- Но если такой приказ будет получен, стрелять придется не вам, а ракетчикам.
- Верно, доктор. Я нахожусь здесь на тот крайний случай, о котором мы только что говорили. Я не стреляю, я слушаю. Слушаю креветок, дельфинов. Слушаю шумы, издаваемые другими кораблями, пытаясь определить их пеленг и местонахождение. И разумеется, прослушиваю самого себя.
- Самого себя?
- Ну, это я так, для красного словца. Я прослушиваю шумы, производимые нашей подлодкой.
- Это еще зачем?
- Чтобы уменьшить их или устранить совсем. Во имя все той же скрытности!
- Интересно, как же можно устранить, например, шум гребного винта?
- Англичанам это удалось. Они изобрели винт, который вращается медленней, чем наш, но придает кораблю такую же скорость. И шума от него меньше.
- Будь здесь Верду, он наверняка заорал бы: "Hear! Hear!"
- И был бы прав.
Моссе умолкает и снова принимается за шоколад. Есть люди, которые пыжатся от гордости, когда им удается при стрельбе в тире всадить пять крохотных пулек в жалкую картонную мишень. А здесь передо мной человек, запросто распоряжающийся торпедами и ракетами типа "Экзосет"! И еще мне не дает покоя деталь, проскользнувшая в речах Моссе, мне хочется ее прояснить.
- Если я вас правильно понял, капитан, - обращаюсь я к нему, - скрытность ПЛАРБ, от которой зависит ее неуязвимость, а следовательно, и действенность в качестве оружия устрашения, обеспечивается, с одной стороны, бесшумностью самой подлодки, а с другой - эффективностью ее служб наблюдения.
- Это еще не все, - говорит он. - Важно учесть, насколько бесшумно движется вражеское судно и как поставлена служба наблюдения у них.
- Стало быть, если вражеская подлодка издает меньше шума и обладает лучшей аппаратурой для обнаружения противника, нежели наши субмарины, она может выследить их раньше, чем выдаст себя, и уничтожить, оставаясь незамеченной.
Моссе смотрит на меня с довольно кислой миной:
- Что и говорить, положение не из приятных.
- Из чего я заключаю, что наши силы устрашения действенны только в той мере, в какой наша технология - а от нее зависит и бесшумность, и средства наблюдения - не уступает технологии возможного противника. А как все обстоит на самом деле?
- Хотел бы я видеть человека, который сумеет ответить на этот вопрос.
Наступает пауза, настолько тягостная для нас обоих, что мне не терпится поскорее прервать ее.
- Ладно, - говорю я с улыбкой. - Если мне, не дай бог, удастся когда-нибудь стать премьер-министром, я сделаю вот что: увеличу в десять раз число наших инженеров и отпущу в двадцать раз больше средств на научные изыскания.
- Напрасно вы беспокоитесь, - улыбается мне в ответ Моссе. - У нас уже разрабатываются ПЛАРБ второго поколения.
Взглянув на часы и убедившись, что переодеваться для торжественного ужина еще рановато, я протягиваю руку к книжной полке и достаю книгу - не совсем наугад: мне рекомендовал ее Берделе.
Книга называется "Тьма и холод" - это отчет о научном симпозиуме с участием представителей тридцати стран. В ней описываются возможные последствия атомной войны, во время которой будет использовано ядерное оружие мощностью в пять тысяч мегатонн.
Книга такая, что от нее мурашки бегают по спине. Ученые предсказывают, что в подобном конфликте погибнет до пятисот миллионов человек: одни сгорят заживо, других убьет ударной волной, третьи будут обречены на медленную смерть от радиации.
Чудовищная цифра. Но это еще не самое худшее. По мнению тех же ученых, выброс в атмосферу огромного количества пыли, копоти и дыма, вызванный не только самими взрывами, но и страшными пожарами, которые тут же займутся повсюду, приведет к тому, что солнечный свет померкнет и вся планета по крайней мере на год погрузится "во тьму и холод".
Согласно их подсчетам, температура даже в летнее время опустится намного ниже нуля, в результате чего вымерзнет вся растительность. Кроме того, растительный фотогенез станет вообще невозможен из-за постоянной темноты, так что животные и люди если и не совсем лишатся источников питания, то, во всяком случае, станут испытывать в них крайнюю нужду.
Вспыхнувший вследствие этого голод убьет, по всей вероятности, два с половиной миллиарда человек, а к голоду прибавится еще одна напасть: увеличение количества окислов азота в атмосфере разрушит защищающую нас озонную оболочку, вслед за чем возрастет ультрафиолетовая солнечная радиация. Людям и животным будет угрожать слепота, их ослабленная иммунная система не сможет больше противостоять болезням.
Ознакомившись с исходом этой грандиозной катастрофы, в которой погибнет три миллиарда человек, с некоторым удивлением узнаешь, что вопреки всему полтора миллиарда землян уцелеют - главным образом, жители Южного полушария. Менее всего пострадает население Австралии и Новой Зеландии.
Я не читаю эту книгу. Я ее только просматриваю. В ней много повторений, да оно и неудивительно - все ученые с поразительным единодушием рисуют одинаковую картину; она тем более впечатляет, что в их высказываниях не чувствуется никакой политической подоплеки.
Смотрю на часы. Пора идти переодеваться. На пороге я сталкиваюсь с Верду.
- Смотрите-ка, - восклицает он, увидев у меня в руках книгу, - вы читаете "Тьму и холод"?
- Да, жутковатая вещь.
- А вот генерал Галлуа нашел это описание Земли после ядерной катастрофы преувеличенным, неправдоподобным. Назвал его "отчетом для кинематографа".
- Вот уж не знал, что он имеет отношение к физике.
- Он к ней отношения не имеет. Он смотрит на все это с другой точки зрения. Ему кажется, что ни один руководитель государства не решится развязать ядерный конфликт, поскольку это было бы равносильно самоубийству.
- А что ты сам думаешь об этом?
- Вы, господин генерал, изволите рассуждать чересчур наивно, - выпаливает мой юный друг, вытягиваясь по стойке "смирно", но не скрывая ехидной улыбки в уголках губ. И продолжает: - Можно ли хоть на миг сомневаться в том, что, будь у Гитлера такая возможность, он развязал бы ядерную войну?
- Не спорю.
- А ведь в истории было много ему подобных. Мудрость, к сожалению, не является основным достоинством сильных мира сего. Я сейчас читаю книжку Барбары Тачмен "Безумный бег истории". С помощью тщательно подобранных примеров она показывает, что множество правителей - со времен Троянской войны до войны во Вьетнаме - проводили абсурдную, а подчас и самоубийственную политику, полностью противоположную интересам их стран.
- Когда кончишь, дай почитать мне.
- Что за поразительная жажда знаний, - изрекает Верду, принимая высокомерный вид, - особенно для простого эскулапа.
- Как знать, - говорю я, - быть может, ты видишь перед собой не круглого дурака, а всего лишь квадратного.
- Но зато чрезмерно самонадеянного! - восклицает Верду, патетически воздев руки.
Глава VI
У нашего кока Тетатюи редко выдается минутка для разговора. Однако он может позволить себе маленькую передышку после двух часов дня.
Он заглянул в лазарет с жалобой на небольшое растяжение связок в правом локтевом суставе и теперь, после осмотра, сидит, прислонившись к операционному столу, смотрит на меня и вздыхает. Ростом он не выдался, зато плечист, плотен и широколиц. А глаза у него такие огромные, словно вобрали в себя всю пронизанную солнцем безбрежность Южных морей.
- Наконец-то мне стукнуло тридцать три, - говорит он со вздохом. - Еще три года - и на берег.
- Вам так не терпится уйти в отставку?
- Отставка - не самое главное. Главное - отдых. Вы понимаете, доктор, французы из самой Франции думают только о работе. Работа! Работа! Они прямо помешались на своей работе! Чокнулись!
- По-вашему, это будет маамаа…
- Нет, доктор, маамаа - это по-таитянски. А у нас на Рикитеа чокнутых зовут поковеливела.
- Я слышал, что большинство коков, уйдя в отставку, открывают собственные рестораны.
- Только не я! - восклицает Тетатюи. - Сойду на берег - и близко не подойду к плите. Пусть жена этим занимается.
- А не будет вам скучно на Рикитеа, когда вы уйдете в отставку?
- Еще чего? Я займусь выращиванием искусственного жемчуга. У меня есть знакомый японец, он растолкует мне, что к чему. Я обучу моих односельчан, они и будут работать. А я и пальцем о палец не ударю.
- Но для разведения жемчужин нужны прибрежные участки…
- Этого добра у меня навалом. Я владею четвертью острова.
- Вы владеете четвертью острова Рикитеа?
- Ну, может, не четвертью, а чуть поменьше, - говорит он скромно. - Понимаете, доктор, мой дед был мировым судьей. Он умел читать и писать. А остальные были неграмотными. Вот он и подговорил их подписать свидетельство о продаже земель в обмен на кое-какую ерунду. И оттяпал у них четверть острова, пройдоха чертов!
Определение, данное им деду, нельзя назвать особенно лестным, но в тоне, которым оно произнесено, звучит гордость. Право есть право. Даже если оно добыто неправым путем.
- Ну хорошо, Тетатюи, а чем же займетесь вы сами, пока ваши земляки будут гнуть на вас спину?
- Как чем? Рыбалкой.
- Итак, насколько я вас понимаю, - говорю я с улыбкой, - ваши работники будут выращивать жемчуг, жемчуг будет приносить вам доходы, ваша жена займется хозяйством и стряпней, а вы тем временем будете удить рыбу. Но ведь говорится, что без труда не выловишь и рыбку из пруда…
- Смотря как ловить. Я просто закидываю лески в море, вот и все. Моторка идет на малой скорости, я поплевываю в воду, и рыба ловится сама собой. Даже наживку менять не надо: пусть те, что покрупней, заглатывают тех, что помельче.
Я мысленно представляю себе эту картину и меня разбирает неудержимый смех.