- Я хочу сказать, что сумма мне кажется фантастической. - На самом деле она уже не казалась таковой, но мне хотелось, чтобы Михаил Иванович поубеждал меня в ценности картины. - Ведь если вдуматься, - ничего особенного. Бумага, разноцветная тушь…
- Где-то я недавно видел подобную технику, - сморщившись от выпитого и вскинув указательный палец, стал вспоминать Михаил Иванович и вспомнил: - В музее Антропологии и этнографии! У Рудика Ица! - палец уперся мне в живот, словно я и был Рудиком Ицем. - Поедешь к нему завтра, скажешь, что от меня, и он тебе подтвердит! Точно! У него я видел! В зале Китая висит! Запомни: Рудольф Фердинандыч Иц!
- Я лучше запишу.
- Надо отлить, - отошел чуть в сторону от машины Михаил Иванович.
- Люди ходят…
- Я старый больной человек, - сказал Михаил Иванович, - меня на Даманском в почку ранили, мне можно. - Он пошарился в штанах и пустил струю, которой, можно было бы свалить трехмесячного теленка. - Сейчас тебе расскажу, как был спецкором "Литературки" на Даманском и крыл в мегафон китайцев русским матом. Самое удивительное, - они отвечали тем же!
Михаил Иванович угомонился только под вечер, когда было выпито все, кроме припасенного на утро пива. Я отвез его домой и помог отпереть дверь. В прихожей висели портреты Мао-дзе Дуна, Че Гевары и Хо-Ши-мина. Михал Иваныч дал мне телефон директора Этнографического музея и несколько актуальных советов, - как следует ублажать китаянок, бирманок и индианок. Про высокочтимых им комбоджиек он умолчал.
Михаил Иванович поставил пиво в холодильник и рухнул спать. Я с колотящимся в горле сердцем помчался к машине. Шестьдесят тысяч долларов так и крутились в моей голове.
Я доехал до дома и позвонил Насте в Зеленогорск.
- Ты стоишь? Немедленно сядь! - подготовив жену, я назвал сумму, в которую оценили картину.
- Сколько? - охнула Настя. - Не может быть!
Я сказал, что может, и рассказал все в подробностях.
- Так ты сегодня не приедешь?
- Нет! Завтра буду звонить этому дядечке в Музей антропологии и этнографии, и, если договорюсь, повезу ему картину.
- А где такой музей?
- Это при кунсткамере, где мамонты и младенцы в банках. Вернее, наоборот - кунсткамера при музее.
Настя помолчала, вздохнула, и я догадался, что сейчас, когда картина увезена, ей стало по-настоящему жалко добродушных китайцев на смуглой рисовой бумаге.
Мне почему-то тоже…
5
Директор Музея антропологии и этнографии Рудольф Фердинандович Иц надел очки и подошел к стоящей на стуле картине. На другом стуле комом лежали мое синее солдатское одеяло и тесемки. За окном величаво текла Нева и нестерпимо сверкала адмиралтейская игла.
- Прекрасно, прекрасно, - похвалил он, разглядывая картину. - Хороший экземпляр! Почти, как наш! Вы давно не были в нашем музее?
- Лет тридцать не был, - признался я, - со школьной поры…
- Ну, что же! - Рудольф Фердинандович уселся за могучий письменный стол, уставленный статуэтками, и взглянул поверх очков. - У нас сегодня выходной, но если хотите, вас проводят и покажут нечто подобное.
- Подобное моей картине?
- Да.
- Скажите… - замялся я, - а правда, что она стоит шестьдесят тысяч долларов? - Мне почему-то не хотелось идти смотреть подобную картину.
- Кто вам это сказал?
- Михаил Иванович…
- А вы давно знакомы с Михаилом Ивановичем? - директора по-свойски усмехнулся.
- Не очень.
- Мы знакомы двадцать лет, и я никогда не знаю, что он отчебучит…
- Ясно, - сказал я. - Ну, хотя бы приблизительно!
- Молодой человек, ваша картина бесценна, как всякое произведение искусства! Уберите ее, и мир изменится в худшую сторону. Я историк, искусствовед, ученый, наконец, а не оценщик из комиссионного магазина… Забирайте ее и везите домой. Михал Иванычу привет! Если решитесь ее продать, покажите, как минимум, троим… Но мы точно не купим…
Рудольф Фердинандович вновь вышел из-за стола и помог укутать китайцев в одеяло и скрепить его ленточками.
- А что здесь изображено? - спросил я на прощание.
- Подготовка к свадьбе в домах жениха и невесты!
- А Михал Иванович сказал…
- Он вам про индианок и таиландок не рассказывал? - перебил меня Иц, явно тяготясь дальнейшим разговором, но старательно делая вид, что никогда не видел более приятного собеседника, чем я. - И как надо начинать церемонию их обольщения?.. - Он поклонился.
Интеллигентный человек, сразу видно.
6
Художественный салон на Наличной я знал хорошо, - мы с Настей частенько заходили в него, посмотреть на картины, старые вещи и мебель из карельской березы и красного дерева. Это был своего рода музей городского быта с постоянно меняющейся экспозицией. Старинные лорнеты с перламутровыми ручками, веера, чернильные приборы с бронзовыми крышками, брошки и диадемы, чугунные всадники и собаки - все это успокаивало душу и вместе с тем навевало щемящее чувство мимолетности жизни. Еще вчера я видел эти вещи в любой ленинградской квартире, а сегодня они - антиквариат, частица прошлого, как и наша картина, подаренная бабушкой своей внучке.
По телефону мне объяснили, что при салоне дежурит консультант, который в случае особой художественной ценности картины порекомендует ее для закупочной комиссии Эрмитажа или Русского музея. Это мне подходило - разговаривать с перекупщиками антиквариата, крутившимися вокруг любой ленинградской скупки или художественного салона, совсем не хотелось.
Они стали доставать меня еще на улице, как только я извлек свой сверток из багажника автомобиля.
Я пошел торопливо к входу. Одеяло слегка съехало и обнажило выпуклую коричневую рамку.
- Это Западная Европа? - успел спросил меня настырный очкарик с бородкой, и я открыл дверь.
В просторной комнате за тремя письменными столами три женщины пили чай.
- Подождите, пожалуйста, в коридоре, - попросила сидевшая ближе всех в двери и икнула. - Господи, что это такое… Кто-то вспоминает.
С картиной под мышкой я развернулся и вышел в полутемный коридорчик с клубными стульями.
- Это Западная Европа? - тихо повторил очкарик с шелухой тыквенных семечек в бороде.
- Китай! - сказал я.
- Но рамка-то европейская, - настаивал очкарик, - скорее всего, диллетант и новичок. - Да вы развяжите, не бойтесь - здесь все свои. - Еще два мужичка холеного вида с сопением втиснулись в коридор и выставили на меня глаза и животы. - Мы же хорошие деньги можем дать!
Я вспомнил наказ директора музея: показать, как минимум, троим. Ну, ладно, пусть посмотрят…
Я снял одеяло и поставил картину на подлокотники кресел. Сам сел рядом, придерживая раму и с любопытством наблюдая за перекупщиками.
Несколько секунд они молча смотрели на моих китайцев, затем очкарик, словно он имел дело не с картиной, а с пиджаком, попросил:
- А сзади можно посмотреть?
- Сзади? А что вы сзади увидите?
- Мне только взглянуть! - Он наложил пальцы на верх рамы, и я пожал плечами:
- Смотрите. Только осторожно!
- Да-да-да, - сказал пузан, не спуская глаз с картины, а второй добавил: - Вот именно!
Они развернули картину изображением к стене, и так, словно живопись принято осматривать с обратной стороны, уставились на задник. Очкарик нетерпеливо потеребил гвоздик, торчавший из рамы и прижимавший толстый лист картона.
- А вы никогда ее не вскрывали? - взглянул он на меня.
- Зачем? - пожал я плечами.
- Интереса ради. Мне кажется, под подложкой, - он быстро наклонил картину к себе и взглянул на нее с лицевой стороны, - хранится либо полотно, либо гравюра. Посмотрим?
- Да-да, - в один голос сказали толстяки. - Нам тоже кажется.
- Обратите внимание, - продолжал уговаривать тот, что с шелухой в бородке, - рамка западноевропейская, а картина китайская или японская. Меж стеклом и задником, - он понажимал пальцем на упругий картон, - многослойный бутерброд! Может, откроем культурненько, глянем? - В его руке щелкнули плоскогубцы. - Мало ли, что оставили вам предки? Может, приличную работу начала века…
- А китайская картина разве не приличная работа? - меня так и подмывало брякнуть про аналогичный экземпляр в музее и шестьдесят тысяч долларов. Какие-то не настоящие перекупщики, - на китайский шедевр даже внимания не обращают. - Или вы…
- Восток другой человек собирает, - досадливо сказал очкарик, - его сегодня нет… Ну, так что - откроем?
- А кто закрывать будет?
- Я помогу! - нетерпеливо кивнул очкарик.
- Это я вам помогу, - заупрямился я. - А вы соберете все, как было…
- Ладно, ладно, договорились…, - очкарик беспрерывно кивал головой; толстяки стояли порознь - один на входе в магазинный зал, как на шухере, второй - рядом с очкариком, готовый, принять, подать, подержать…
Я подставил ладошку, и набрал горсточку прохладных гвоздей. Очкарик убрал плоскогубцы, положил картину лицом вниз на подлокотники кресел, ловко подцепил ногтями картон задника и извлек его из рамы.
Пахнуло пылью и слежавшейся бумагой.
Толстячок, стоявший на подхвате, чихнул.
- Блин! Мне же сказала Люси - не лезь к старью, а я, блин!.. - Он вновь чихнул.
Очкарик с лицом фокусника вытаскивал с задней стороны рамы следующий лист картона, - он гнулся и был потоньше первого.
- Оппаньки! Что я говорил! - еще прежде, чем он произнес эти слова и перевернул картон, я понял, что с лицевой стороны есть рисунок. - Ба-а! Кажется, пастель! Давно ее не было… - Очкарик осторожно возложил лист на раму, и толстяки, напирая друг на друга, сунули носы к обнаружившейся картине.
Женщина под фиолетовым зонтиком лежала на животе в поле цветов и с улыбкой смотрела на меня. Она смотрела именно на меня, знала меня и смотрела. "Привет! - говорили ее глаза. - Вот мы и встретились? Ты меня забыл? Ха-ха-ха… А я тебя нет! Ну, вспоминай же, вспоминай, как меня зовут!" На ней возлежало легкое розовой платье, и босые, согнутые в коленях ноги, которыми эта женщина болтала в воздухе, не попадали под тень зонтика и приятно согревались солнышком. Шелковое платье было длинным, почти до пят, но оно упало с незагорелых, мелькающих в воздухе икр к коленям и легло бледными розовыми горками среди цветов. Женщина утопала в цветах, их было много на картине, - целая лужайка, и лишь те, что были на первом плане, можно было разглядеть отчетливо - вот наша ромашка, васильки, львиный зев, белые колокольчики… Остальные скорее угадывались, покрытые легкой дымкой, словно смотришь на них через сбитый фокус…
- Сколько бы вы за нее хотели? - очкарик потеребил меня за плечо. - Деньги сразу…
Я вдруг понял, что если сейчас, сразу, не расстанусь с этой женщиной, то не расстанусь с ней никогда. Мы будем смотреть друг на друга, и больше ни на кого я смотреть не смогу… Как же ее зовут? Да-да, раньше я знал ее имя, но забыл, забыл! надо напрячься и вспомнить!.. Я отодвинул перекупщиков, взял в руки раму вместе с рисунком и слегка наклонил к себе. Какие краски! Это здесь, в бледном свете коридоре! А если вынести на улицу… На мгновение мне даже показалось, что женщина зовет меня к себе, и я могу войти в картину и лечь на траве лицом к лицу, она будет щекотать мне лицо травинкой, я вырву травинку и коснусь губами ее пальцев…
- Так сколько? - повторил голос за моей спиной.
… Когда я уже ехал по Приморскому шоссе в Зеленогорск и вспоминал подробности разговора, мне показалось, - нет! я был твердо уверен! - что когда мне задали этот вопрос: "Сколько?", я загадал: если назову цену, и они согласятся, то отдам немедленно; если начнут торговаться или поднимут на смех, - не продам никогда и ни за какие деньги.
Я назвал цифру в восемьсот долларов, - во столько Настя накануне оценила все наши финансовые потребности.
- Нет проблем! - Картина превратилась в трубочку, нырнула в невесть откуда взявшийся чертежный тубус, а в мою руку ткнулась упругая стопочка денег: - Пересчитывайте!
- Все правильно! - я посмотрел на доллары и сунул их в карман джинсов.
Картина исчезла, будто ее и не было. Она растворилась, как клиповая картинка в телевизоре, и из-за стекла на меня вновь смотрели наши славные китайцы… На мгновение мне даже показалось, что фокус с картиной - их рук дело.
Опуская некоторые мистические видения, я рассказал эту историю Насте. Она только махнула рукой и заплакала, словно и не была рада деньгам. Потом вытерла слезы и попросила:
- Сходи, отдай маме деньги, пусть готовится к юбилею…
И взялась торопливо протирать стекло и раму картины бархоткой, - за время всех этих передряг они изрядно заляпалось…
20 апреля 2003 г.
ЧИКАГСКИЙ БЛЮЗ
1
В то лето парень в черной тугой майке с зелеными драконами на мускулистых плечах развозил по нашим улочкам бухающую музыку.
Черная лакированная иномарка плавно переваливалась по колдобинам, плыла вдоль дач и в домах начинали подрагивать стекла. Сидевшему на кожаном сиденье было лет двадцать пять, и можно было только гадать об источниках его достатка… Пацаны на велосипедах юркой свитой примыкали сзади, не решаясь приблизиться к сверкающим бокам музыкальной шкатулки.
- Бум-бум-бум! Что это за музыка! - ворчал вслед машине дядя Жора, раскладывая на веранде экономические пасьянсы. - Где, вообще, современное песенное искусство! Из всех песен только и знают припевочку про чай "Липтон": "В знак хоро-оо-шего вку-уса!" Тьфу, на них! Такие песни можно сочинять километрами, по три рубля за запятую! Вот мы с твоим батькой в молодости - как сядем, бывало, в Клубе моряков - он за гитару, я - за ударные. И все девки наши!.. А сейчас что?
- Вы имеете в виду девок или музыкальную сторону дела? - вполголоса уточнял я.
- И то и другое! - отрывисто отвечал дядя Жора, щелкая калькулятором. - И то, и другое!..
Иногда мне не верилось, что дяде Жоре, как и отцу, в прошлом году стукнуло шестьдесят пять. Неожиданно один из близнецов словно помолодел лет на пять.
Отрывистой манерой говорить и хитро горящими глазами дядя Жора стал напоминать сатирика Жванецкого. Стоило ему выйти на нашу улицу и начать обсуждать с соседями план установки трех секретных прожекторов для внезапного освещения любителей шариться по чужим огородам, как всем становилось весело от его голоса. Возьмись дядя Жора читать трагические сцены рассказа "Му-му" писателя Тургенева, и слушатели валялись бы от смеха впокатуху, махали руками и просили бы пощадить. Даже его отчет жене о похоронах сослуживца: "Ну, похоронили, понимаешь. Все хорошо, без драк и скандалов. Лежал, как живой…" вызывал улыбку, словно дядька побывал не на похоронах, а на семейном празднике.
- Если бы нам не запретили заниматься джазом, я бы стал вторым Бени Гутманом! - пытался реконструировать прошлое дядя Жора. - Ты не представляешь себя, как я играл на саксофоне! Потом какой-то дурак-поэт сочинил строчку: "Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст!", и нам с твоим батей пришлось забросить это благородное занятие! Да! Вот, Бог даст, подкоплю деньжат и куплю саксофон. Тогда вы узнаете, что такое настоящая музыка и чикагский блюз!
- Чикагский блюз? Что это такое?
- Чикагский блюз, - мечтательно вздохнул дядя Жора, - это сама жизнь. Его хорошо играть компанией, где все друг друга знают и понимают… Н-да…
Я сказал, что в наше время тоже гоняли за длинные прически под "Битлз" и запрещали выступать в школе с самодельными рогатыми гитарами. Но мы все равно собирались и играли у кого-нибудь дома.
- Сколько же стоит саксофон? - поинтересовался я.
- Не знаю, не знаю, - помотал головой дядька. - В любом случае, у меня все деньги в обороте. На днях надо забрать в одном месте и вложить в "Ломбард", там подняли годовую ставку на десять процентов!
- Со стороны-то может показаться, что вы ворочаете миллионами, - подтрунивал я над дядькой, - а на самом деле, даже саксофон не можете себе позволить.
- Какие миллионы! Миллионы могли быть, если бы твой батька меня поддержал, и мы бы занялись подъемом драгоценностей со дна океана! Или свинцовых кабелей со дна Ладоги! А он, видишь ли, заартачился - доцент вуза не должен заниматься коммерцией! А лауреат Государственной премии должен? И теперь я, как курочка-ряба, в одиночку клюю по зернышку - то в "Гермес-финансе", то в "Нефтьалмазинвестзолоте". А какие у нас с ним могли быть заработки!.. Сказка!..
До тех пор, пока Катька с мужем Никитой не ссудили его из Москвы деньгами, чтобы "не класть все яйца в одну корзину" и приобрести страшно доходные акции питерских инвестиционных фондов, дядя Жора пытался очаровать моего отца грандиозными проектами.
Например, экскурсионные полеты на дирижаблях к Северному полюсу для мировой элиты. Такой специальный дирижабль с ядерной энергетической установкой и катапультирующимися креслами на случай аварии. Плюс комфортабельная собачья упряжка для каждого путешественника с обогревом ног, маленьким баром и ультразвуковой пушкой для отпугивания белых медведей. Сначала элита пьет на высоте трех тысяч метров коктейли и горячий шоколад, любуется северным сиянием, танцует фокстроты, затем спускается на Северный полюс, где устраивает гонки на собачьих упряжках и стрельбу по тарелочкам. Одним словом, отдых в экстремальном режиме. Срок окупаемости дирижабля - три года. Оставалось найти кредит в несколько миллионов долларов - и вперед! Дядя Жора с отцом сидели бы в особой кабине пилотов-наставников, мы с Катькой командовали бы стюартами и оркестром, а мама с тетей Зиной - бортовым рестораном "Мишка на Севере". Такое семейное акционерное общество.
Отец сказал, что если ему поручат, он готов выполнить некоторые расчеты по дирижаблю и собачьим упряжкам, но быть воздушным извозчиком пусть даже и для элиты, он не намерен.
Тогда дядя Жора покряхтел и предложил идею попроще - начать подъем дорогостоящих цветных металлов со дна Ладожского озера, используя рассекреченные военно-морские карты.
На дне Ладоги с довоенных времен лежали медные кабели в толстой свинцовой оболочке. Перед началом блокады Ленинграда их перерубили в нескольких местах, чтобы не достались врагу. На картах расположение обрубленных кабелей указывалось с точностью до метра.
Стоило наладить намотку кабелей на барабаны, разделку и переплавку плюмбума на береговом заводике, и первый железнодорожный эшелон с тускло мерцающими слитками готов к отправке в Прибалтику. Сотни тонн ценного металла легко превращаются в валюту. Плюс чистая медь самих кабелей, которую можно вывезти вторым эшелоном. Оставалось создать акционерное общество и продавить идею в Смольном, где у дядьки с давних времен были крепкие позиции. Академик Сергей Сергеевич, по-прежнему не покидавший Комарово, обещал помочь с кредитом и плавильными чанами. Он же обещал специальное судно для подъема кабелей.
Отец отверг и эту идею, - из-за присутствия прибалтийских партнеров она показалась ему не патриотичной. К тому же, дядька не смог убедить окруженье Собчака, что пришло время легко и безболезненно расстаться со свинцовым военным прошлым.
- Консерваторы! - возмущался дядя Жора. - Ретрограды! Или на них мировое лобби надавило. Опасаются снижения цен на свинец…
Отец с притворным сочувствием сказал, что скорее всего виновато свинцовое лобби.