– Бог, значит, правду-то видит! Столкнул нас с Лушкой сегодня, – вздохнула Лиза.
– Видит, видит, – подтвердила Тина, – И мельницы Божьи мелют медленно, но неуклонно.
– И мельницы мелют. И ты давай-ка еще похлебай. Я тебе потом в эту же тарелку котлет положу. Чтоб лишнее в посудомойку не загружать, она и так полная.
– Пойду в парикмахерскую! Завтра же! – с легким сердцем пообещала окрыленная Тина, – Вот увидишь. Ты скажи, как сама-то? Вижу, что хорошо. Но – порадуй, расскажи.
– Жаловаться грех, Валь. Живем без происшествий. Хорошо. Если в общем и целом.
– А в деталях? Васька как? Большущая ведь уже! Как же это я так? Все упустила, – удивлялась сама себе Тина.
– Вот Ваську ты и не узнала бы. Пятнадцать лет! Самый жуткий возраст, как оказалось. Хотя – Лушка твоя такой не была. Точно. Я же помню, – легко вздохнула Лиза, – Она, Василиса, раньше, ты же сама знаешь, такая болтушка была, хохотушка – вся в свою крестную. А теперь – просто Царевна-Несмеяна, молчит все, замкнутая, слова от нее не добьешься.
– А учится как? У меня Лушка как раз в этом возрасте хуже учиться стала. Тройки пошли, – вспомнила вдруг далекое и счастливое время Тина, – Хотя это недолго длилось. Но как раз в пятнадцать лет. Ох, она курить даже пробовала. Я ее застукала, мы ее тогда всей семьей обрабатывали. И родители мои, и Юра. Она чуть с нами не подралась тогда. Вот смех! Кричала, что всех нас ненавидит и что у нее человеческие права ущемляют. Трудное время, хорошо, что оно проходит. И все равно – счастливое.
– Нет, Васька не курит и не пробовала даже. Это я точно знаю. Это и Женька следит. Он, знаешь, какой отец! Таких больше нет. Тут мне повезло, как никому другому. Он так мягко, спокойно, но у него не забалуешь. И она это понимает. И учится хорошо. Не хуже, чем раньше. Но уж слишком замкнулась. Другой человек. Ты ее точно не узнаешь.
– Красивая? Всегда ведь была просто красотка. А сейчас небось вообще расцвела, да, Лиз?
– Расцвела, это да. Но есть у меня подозрение, и оно меня тревожит. Знаешь, у нее, по-моему, психоз насчет веса. Она, конечно, не говорит ничего. Но, похоже, не жрет вообще. Худая, как скелет. Ну, почти как эти анорексички, видела, по телеку показывали? Я ее заставляю, готовлю все самое ее любимое. И она как бы ест. И клянется, что в школе ест. Но худая такая, что смотреть страшно. Без преувеличения – очень страшно смотреть.
– Может, в рост у нее все идет? Или – вдруг влюбилась? Самое ведь время для этого.
– Может, и в рост. Вытянулась она очень. Метр семьдесят пять уже, представь. Может, и в рост. Женька вот тоже так считает, – Лиза махнула рукой, – А насчет влюбиться – не думаю. Раньше мы обо всем открыто говорили, она влюбчивая была, еще в детсаду себе жениха приглядела, помнишь? И в школе раньше у нее кавалеры появлялись. Но сейчас – нет. Никто, говорит, мне не нужен, все это, говорит, пустое и лишнее. Как старая бабка прямо. Только что не плюется. Ладно, разберемся. Лишь бы как-то этот подростковый период миновать. А так-то все хорошо. Правда.
– Женя твой как? Хороший?
– Лучше не придумаешь. Счастье мое. Одно только печалит. Тебе скажу по секрету. Эх! Обнимать стал меня редко. И я, конечно, понимаю: устаем мы с ним. Я пашу, как савраска, он вечно на работе, еще на подработку устроился. Не нравится ему, что я больше денег в семью вкладываю, вот он и пыжится. Я говорю: да плюнь ты, хоть увольняйся, нам с тобой с головой хватит чего я заработаю. Но он же мужик! Куда там. А мне он, как мужчина, нужен. Не заработок его.
Тина блаженно слушала и улыбалась.
– Чего смеешься, Валька? – встрепенулась Лиза, – Глупости говорю, да? Развратница я?
– Самая страшная развратница из всех моих знакомых развратниц, – подтвердила довольная Тина.
– Чай будешь? – вздохнула Лиза, – У меня эклеров целая коробка. Свежие.
– Буду. Чай с лимоном и эклерчик, – радостно отозвалась Тина.
Она чувствовала себя очнувшейся после тяжелой болезни, когда сил еще не особо прибавилось, а вера в жизнь и грядущее счастье уже возникла и подгоняет выздоравливать. И неужели вылечил ее борщ? Хотя – нет. Не только. Еще котлеты. И чай.
Так что – не все так просто.
Интервью
Вернувшись от Лизы домой Тина почувствовала необычайный прилив сил. Она приняла душ, вымыла, наконец, голову, накрыла на стол и принялась ждать дочь. В холодильнике, впервые за все эти месяцы жизни в свежеотремонтированной квартире, ждали своего часа котлеты, борщ и четыре эклера – щедрые дары Лизаветы.
Лушка пришла мрачная.
– Голодная, наверное, – с пониманием подумала Тина.
Она вышла встречать дочку – причесанная, в платье и туфлях на каблучке. Хотела порадовать своего терпеливого ребенка, переживающего вместе с ней ужасы крушения семьи. Угрюмая Лукерья ничего не заметила. Она долго ковырялась в прихожей, стаскивала сапоги, пристраивала сумку, а потом, так и не взглянув на мать, заговорила:
– Давно хотела тебе сказать, мам. И даже уже как-то раз говорила, но ты тогда не восприняла. Выслушай меня очень внимательно. Тебе надо что-то с собой делать. Надо продолжать жить. Я, мам, больше ничем не могу тебе помочь. Хочу, но не могу. У меня силы кончились. Мне самой уже перестало хотеться жить. Прости, что я тебе это говорю, но когда-то это пришлось бы сказать. Подойди к зеркалу и посмотри, во что ты превратилась. Или в кого. Не важно. Ты это для чего делаешь? Чтобы Кате отцовской получше угодить? Или думаешь отца разжалобить? Или что?
– Луша! – попыталась прервать ее Тина.
Но у дочери, видно так накипело на душе, и так долго она не решалась поговорить с мамой, что она, не обращая ни на что внимания, продолжила:
– Мам! Хочешь честно? Я даже парня не могу с тобой познакомить! Вот до чего дошло! Я всегда тобой гордилась. А сейчас – мне стыдно! Да! Вот знай! Пусть я плохая. Но какая ни есть. Я же все равно твоя дочь. А ты все равно моя мама. Будь мамой! Прошу тебя!
Выслушав Лушу, Тина почувствовала жгучий стыд за себя и ужасную боль за дочь. Оказывается, она в своих страданиях зашла слишком далеко, не замечая, как тяжело стало с ней сосуществовать. Нет, дочь ее не заслужила такого несчастья. На нее действительно свалилось слишком много всего за последнее время.
– Лушенька! Родненькая! Ты права! Во всем права! И – видно, день сегодня такой, – я же все поняла еще до твоего прихода. Посмотри на меня. Разве ты не видишь: я уже другая. Я больше не собираюсь тут валяться. Я жить собираюсь. И у нас есть борщ с котлетами и эклеры. Я у тети Лизы была, она мне промывание мозгов устроила.
– Ох, мам! – воскликнула Луша, посмотрев в конце концов на Тину, – Не может быть! Я не ожидала! Неужели?
Она пораженно вглядывалась в заметно изменившийся облик матери.
– Ты в платье! И подкрасилась! Ну – наконец-то! А я тетю Лизу сегодня утром как раз встретила, сказала ей. Как хорошо, что она тебя вытащила! Глазам не верю.
– Иди за стол скорее! – велела Тина, улыбаясь, – Сегодня Лизиного борща поешь, а завтра я свое сготовлю. И еще в парикмахерскую пойду. Подстригусь. Волосы подкрашу. Я сегодня посмотрела: у меня полно седых волос стало. Не было, не было, а вот – вдруг появились.
– Ма! – велела Лушка, – Не начинай. У многих уже в тридцать седые волосы есть. И ничего. Не оплакивают себя. И ты перестань. Иди, сделай маникюр и все, что только пожелаешь. И будем жить! Да?
– Да! Конечно! Лушенька, прости меня! Я совершенно распустилась. Только о себе думала. А ты, бедненькая моя, так страдала.
– Ладно тебе. Все. Но учти: ты пообещала!
Они болтали, как когда-то давно. Обе отвыкли от той, прежней, обычной жизни, когда можно было говорить обо всем и ни о чем, раскрывать между делом сердечные тайны и смеяться над пустяками. Сейчас, не веря самим себе, они восстанавливали свой прежний уютный мир, казавшийся навсегда утраченным.
Засиделись допоздна. И только укладываясь спать, Тина подумала:
– А ведь Луша сказала, что ей неудобно парня со мной познакомить. Значит, у нее появился парень? Такой, которого хочется познакомить с родителями? Эх, как же много я упустила! Валялась тут без толку, а жизнь шла. Ну и належалась я! На всю оставшуюся жизнь!
Утром она, как и обещала, отправилась приводить себя в порядок. Всю свою сознательную жизнь Тина ходила к одному мастеру. Была в Москве знаменитая парикмахерская "Чародейка". Туда даже по записи попасть было непросто. Когда Тина готовилась к выпускному, мама сумела записать ее к одной из лучших мастериц. Вот с тех самых пор к ней Тина и ходила. "Чародейка" располагалась на Калининском проспекте, занимая два этажа. На первом работали мужские мастера, на втором – дамские. Все там поражало своим шиком: мягкие кожаные диваны и кресла, элегантные журнальные столики, кафетерий, в котором имелся отличный кофе. Как же приятно было ждать своей очереди, листая модные журналы, попивая кофеек, зная, что тебе предстоит выйти от своего мастера преображенной, довольной, влюбленной в собственное отражение!
Потом все исчезло: Калининский проспект переименовали в Новый Арбат, "Чародейку" захапали чужие пришлые хищники, ненавидящие Москву и ее жителей. Не стало знаменитого салона, словно и не бывало его. Помещение годами стояло с заклеенными окнами, пустое, разоренное. Потом нашли ему какое-то применение, но об этом и думать не хотелось. Однако мастера-то прежние остались, к превеликому счастью. И работали они все на том же Калининском, то есть, Новом Арбате, только в другом салоне, не таком шикарном и широко известном, как прежде, но все прежние клиентки так и ходили к своим волшебным искусницам. Они давно уже знали друг про друга все. Тина решила отправиться в парикмахерскую пешком: ей необходимо было предпринять долгую прогулку, чтобы почувствовать себя живой среди живых. Она шла и думала, как станет ругаться на нее Марина за то, что долго не была, запустила себя, как потом спросит про мужа и дочку. И ведь придется рассказывать, никуда не денешься. Лишь бы не разреветься там у нее.
Ходьба придавала сил. Легкий морозец бодрил. Тина перешла по подземному переходу к Малой Бронной, вышла к Патриаршим прудам, где так любила гулять маленькая Лушка. Прошла по Вспольному переулку мимо дочкиной школы. Все школьные окна были ярко освещены: дети учились. На пустынных улицах Старой Москвы она почти не встретила людей – самое рабочее время, все при своих делах. Пора, пора и ей найти свое дело, стать занятой по горло, чувствовать себя нужной, наконец. Да, у нее есть дочь, замечательная дочь, есть собака, просто необыкновенного, нечеловеческого ума зверь. Но для ощущения полноты жизни нужны еще люди. Разные. И всякие дела. И новости. И радости.
Тина по Малой Никитской вышла к храму Большого Вознесения, где венчался Пушкин, в который раз огорчилась пошлости памятника поэту с молодой женой, при виде которого ей всякий раз хотелось стать вандалом и какой-нибудь счастливой ночью сокрушить это безобразие, оскорбляющее память поэта и величие старого храма. Сейчас она обрадовалась и своему привычному огорчению, и двум жутким фигуркам: маленький справный поэт с высоченной расфуфыренной женой на фоне купеческой беседки – все стоит, как и стояло. Значит, жизнь не настолько сильно поменялась за эти три месяца, что она в ней не участвовала. Можно все наверстать. Хорошо бы! Оставалось немного пройти по бульвару и выйти к Новому Арбату. Она шла и улыбалась, чувствуя, что не боится вопросов Марины, что это все пустяки, раз уже выдержала самый страшный удар, она все может преодолеть. Вот сейчас чуть-чуть приведет себя в порядок, взбодрится, все пойдет своим чередом. И Новый год скоро! И надо думать про подарки, елку и всякие чудеса.
– Ну вот, явилась наконец, моя пропажа! – поприветствовала ее Марина, – А я уж думаю, куда это ты подевалась? Уезжала?
– Нет, – ответила готовая к расспросам Тина, – Не уезжала. Сейчас все расскажу.
– Ты сядь пока, журнальчики полистай. Я только укладку девушке сделаю. Подождешь? Хочешь, кофейку принесу?
– Подожду, сколько надо. Кофейку пока не хочется.
Тина удобно устроилась на кокетливом красном диванчике, взяла толстый глянцевый журнал, самый свежий, и принялась искать гороскоп. В декабре обычно печатали прогнозы на следующий год, и, бывало, что-то из обещанного сбывалось. На декабрь гороскоп нашелся очень быстро. Он предвещал ей всякие счастливые перемены, приключения, прибыль и избавление от старого. Вот же – совпало! Но на следующий год гороскоп, обещанный читательницам на журнальной обложке, не находился никак. Тина принялась листать скользкие страницы, постоянно останавливаясь, чтобы разглядеть, во что одеты красавицы-модели. Удивительно! Ей нравилось и то, и другое, и третье! Она думала, что вот сейчас взбодрится, похудеет и купит себе что-нибудь такое, похожее. И будет радоваться. Просто – самой себе в новой шмотке.
И вдруг с очередной журнальной страницы на нее глянуло сияющее лицо Юры. Тина даже сначала подумала, что ей просто показалось. Не может этого быть! Почему он тут? Она прочитала: "МОЕ ДОЛГОЖДАННОЕ СЧАСТЬЕ". И сразу все поняла. Интервью со звездой! Любимое Юрино проявление своего "я". В этом он такой мастер! Странно, что до сих пор молчал. Хотя, откуда ей знать, молчал он или нет? Она же за это время ни одного журнала в руки не взяла. Вполне возможно, что Юра о своем счастье распространился повсюду, где только мог.
– Закрой это немедленно, – приказал ей внутренний голос.
– Нет, я посмотрю, – заупрямилась Тина.
– Не нужно это тебе, – строго предупредил внутренний голос.
– Нужно – не нужно, какая разница? Посмотрю – и все тут!
И она принялась вникать в долгожданное Юрино счастье, представленное большим количеством слов и красочных фотографий. Вчитываться было трудно: буквы плясали у нее перед глазами, она постоянно отвлекалась на разглядывание картин семейной идиллии на фоне знакомого до боли интерьера квартиры, которую Тина долгое время наивно считала своей. Вернее, их общей с Юрой и Лушкой. Ну, и что теперь? Собственно, в тексте интервью ничего нового не содержалось. Ну, ясное дело: любовь всей жизни, невидимый град, четверть века чувство существовало в виде глубокого подземного ключа, и вот он забил, вырвался на волю, неудержимо, свободно, смело!
– Песнь песней, блин, – сказала Тина с неведомо откуда взявшейся злобой.
Надо же! Все эти месяцы она тихо загибалась, тосковала, ужасалась, но чего не было в ее душе, так это злобы и гнева. Она, думая об их с Юрой долгой совместной жизни, все искала, в чем ее вина, что она недодала мужу, что делала не так. И вдруг, сидя на диванчике в парикмахерской среди людей, которым не было до нее никакого дела, она вдруг поняла что-то очень важное: нет ни капельки ее вины в том, что случилось. Все по-другому, и все просто: Юра – предатель. Настоящий, классический. Он предавал многажды, ради собственного удовольствия и драйва. И мастерски обставлял собственное предательство так, что она еще и копалась в себе, искала причины, пыталась исправиться.
Да он ее варил на медленном огне, как несчастную лягушку! Где-то она слышала рассказ о том, как сварить лягушку правильно. Если бросить ее в горячую воду, она выскочит и убежит. А вот в холодной воде она будет сидеть себе и сидеть, и сварится постепенно. Незаметно для самой себя. Вот-вот. Так ее Юрочка и варил, как ненужную надоевшую лягушку. И что же получается? Был уверен, что сварил. И что все будет так, как он решил и спланировал. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что лягушка не сварена. Что она еще вполне жива и собирается жить дальше.
Тина снова уткнулась в текст интервью. Дьявол, как говорят, кроется в деталях. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что там у нас с деталями? Счастье, счастье, бла-бла-бла. А! Ну вот же! О бывшей семье. Деликатный вопрос журналистки и трогательный ответ:
– Я надеялся на понимание. Мы прожили вместе без малого четверть века и, конечно, не можем считать себя чужими людьми. Впрочем, это я по себе сужу, так оно обычно и бывает, верно? Мы ждем от близких тех поступков, на которые способны сами. Ну, к примеру, если бы моя бывшая жена полюбила другого, я бы, испытывая, разумеется целую гамму болезненных ощущений, понял бы ее и благословил. Ведь любовь – это редкий дар! Кто имеет право покушаться на нее, пытаться отнять? Нет такого права ни у кого!
– И что же? Встретили ли вы понимание, на которое рассчитывали? – следовал сочувственный вопрос.
– Увы! Я же говорю: по себе судить нельзя. Я столкнулся с удивительным, поразившим меня отношением. Я бы назвал его хищным (впрочем, это можете вычеркнуть, если вам угодно). И это больно. Разочаровываться – это ведь всегда больно.
– А кто Ваша первая жена, если не секрет?
– Ну, какой же это может быть секрет! Помилуйте! Тина Ливанова – человек известный, это востребованный дизайнер и знаменитый коллекционер. Человек с тонким художественным чутьем, и при этом – предчувствующий выгоду и умеющий ее извлекать. Это я без осуждения. Это же востребованные сейчас черты, разве не так? Другое дело, что не всегда в семейной и постсемейной жизни нужно эти качества активизировать. Но в нашем случае иначе не получилось. Дело в квартирном вопросе, который, как известно, портит всех. Эту квартиру, в которой мы сейчас находимся, я купил, а в ином, духовном плане, унаследовал от великого музыканта. Его дети эмигрировали и продавали жилплощадь со всем ее содержимым, не понимая, что оставляют не только свое имущество, а общенародное достояние. А я это понял, глубоко прочувствовал. И купил, не торгуясь. Постарался сохранить почти все в первозданном виде. Ну, конечно, кухня, ванная – это все усовершенствовано. Но не в них же суть. Остальное – практически музей-квартира. И я себя часто ощущал не владельцем, а хранителем. Понимаете? И вот, объявив об обретении своей подлинной любви, я предложил госпоже Ливановой половину стоимости квартиры. Это же справедливо, законно, не так ли? Однако ее это не устроило. Она потребовала половину квартиры. Чувствуете разницу? От половины стоимости она отказалась. А ведь это легко решило бы все конфликты. И освободило бы все от неприятных ощущений. Но – ничего не поделаешь, закон. По закону, совместно нажитое имущество делится пополам. Суд решит так, а не иначе, у меня уже нет сомнений. Все адвокаты заявляют это в один голос. Значит, пусть так. Общенародное достояние будет распилено – почти в прямом смысле этого слова. Мы сейчас можем пользоваться только двумя комнатами из четырех.
– То есть – квартира будет продана?
– Не знаю. Та сторона заявляет лишь о своих правах на половину жилой площади. Что будет дальше, не могу сказать. А как мешает бытовая неопределенность творчеству – об этом знает лишь тот, кто сам побывал в такой же ситуации. Но… Но! Я, знаете ли, все равно счастлив. Мы – счастливы. Нашим долгожданным, выстраданным счастьем. Все остальное разрешимо.