Всевидящий Боже, что же там происходит, по ту сторону?
Отправился ли Богдан на ту сторону Дрины за каким-то особым пером или же наблюдать за гнездами и помогать птицам выживать в условиях, далеких от тех, что предусмотрела для них природа, она не знала. Просто как-то утром он сложил в сумку самое необходимое и вместе с нежным приветствием передал Дивне отвес со свинцовой слезой. Вот, пусть будет пока у нее, пригодится, он еще раньше заметил, что на некоторых зданиях окна исчезли, стены на их месте совсем срослись, словно никогда здесь не было и следа существования чего-либо. Хотя довольно часто случалось, что люди были доведены до безумия необходимостью сделать выбор между перекрашенной ложью и убийственной правдой и сами заделывали свои окна.
Так же, как и в прошлые разы, Дивна не противилась отъезду Богдана. Кроме того, разве был выбор – история не давала никаких средств к существованию, она была тщательно отрегулирована и подчинена интересам сильнейших государств, властителей, торговцев или тех тиранов, которые могут существовать только при условии, что происходит что-то историческое. Обычному человеку оставалось лишь прозябать, в постоянном ожидании того, что сторукое, ненасытное чудовище доберется и до его собственной судьбы. Только повесть оставляла хоть какую-то возможность выжить. Хотя бы до того часа, пока в болезненных судорогах, в плаче и улыбках не зародится какая-то новая, а по сути дела – первоначальная повесть человеческого рода. Повесть, возможно, способная противостоять головокружительному водовороту событий.
Таким образом, Дивна осталась во сне вынашивать зачатую надежду, а днем трепетать от постоянных преследований непоминаемого и его многоликих помощников. С помощью господина Исидора она распределяла по дому свое имущество из перьев, вкладывала их между страницами книг, засовывала в кармашки рубашек, потом вынимала и помещала между полотенцами, широкими перьями загораживала взаимные отражения телевизора и треснувшего зеркала, чтобы они не множились до бесконечности, а на некоторые маленькие перышки она время от времени дула, чтобы они постоянно находились в воздухе и брали на себя тяжесть потолка квартиры. Самыми крупными перьями она набила несколько наволочек и, в зависимости от вида перьев и владевших ею чувств, могла выбрать, что подложить под голову.
Каждое утро, невзирая на положение облаков на небе, порывы ветра и оставшийся с ночи неприятный холодок, Дивна с помощью отвеса терпеливо настраивала оконные рамы. Медленно. Не торопясь. До тех самых пор, пока солнце не начинало светить прямо в глаза. Она была совершенно твердо уверена, что то же самое яркое солнце где-то вдалеке заливает и лицо и волосы Богдана. Тогда, в эти теплые часы, ей казалось, что он не так уж далеко, что он, словно в какой-то детской игре, выглядывает с другой стороны трепещущей листьями кроны дерева.
– Эгей, мы тебя ждем! – тихо вырывалось у нее изредка.
– Ты еще долго? – И золотые лучи словно расступались, чтобы другого берега Дрины без помех могли достигнуть важные новости о том, сколько раз прошлой ночью Дивна почувствовала, как в ней потягивается или переворачивается ребенок.
А потом, в пятницу, окна перестали поддаваться исправлению, небо сделалось похожим на пашню, а перекрученные облака дышали таким сумраком, что утренняя заря так и не смогла по-настоящему разгореться. А если какому-то лучу и удавалось вырваться, то освещал он лишь болезненную картину – разбросанные комья земли, изорванные солнечные жилки и торчащие невдалеке металлические ветки.
Свинцовая слеза отвеса заиндевела от холода. Окоченевшим пальцам все труднее было развязывать узлы на пеньковой веревке.
Вдруг Дивна почувствовала дрожь. Но не от внешнего холода, а другую, словно ее тело, помимо ее воли, отвечает на какой-то внутренний озноб.
– Всевидящий Боже, что же там происходит, по ту сторону? – прошептала она, чтобы хоть немного согреться.
Однако тишина между землей и небесным сводом полностью оледенела. Только в просветах между низкими облаками кружились и зловеще каркали черные точки – три стаи по шесть птиц в каждой.
II
Слабое тление прошлогодних листьев …
А там солнце тоже не взошло. Уже несколько дней назад Богдан собрал большинство нужных ему перьев. И тем не менее он не возвращался. Наоборот, углублялся в леса, заповедники, чащобы, подгоняемый какой-то необъяснимой потребностью, он словно из озорства неутомимо перемещал птичьи гнезда.
Цель этого была ему неизвестна. Просто его не оставляло чувство, что у него остается все меньше времени, он ощущал, как оно сжимается, куда-то бесповоротно истекает, поэтому и не пытался больше отгадать, почему же он занимается таким бессмысленным делом, словно вокруг нет других. Как бы то ни было, он взбирался на высокие деревья, куда не решалась залезать даже белка, проползал под кустами, где за мгновение до него проскользнула змея, скатывался в глубокие овраги, поскользнувшись на слое прошлогодней листвы, и на четвереньках выбирался из них. Как можно осторожнее брал найденные гнезда и, словно повинуясь какой-то необъяснимой силе, вместе с птенцами перемещал их хотя бы на десяток метров. Он был весь исцарапан, с окровавленными ладонями, промерзший, с вывихнутой ногой, которую с криком сам себе вправил.
Птицам все это, казалось, нисколько не мешало. Наоборот, они доверчиво и с благодарностью подлетали к перенесенным гнездам, чтобы посмотреть на птенцов.
То утро застало Богдана на опушке леса, в бревенчатом домике, где до войны ночевали дровосеки. Внизу, сквозь туман, через долину тянулась река. Между краями облаков клекотал южный кречет, птица, которой уже давно нет в природе и которая в последний раз упоминалась в записях времен деспота Стефана Лазаревича. Богдану уже не в первый раз показалось, что именно такая птица сопровождает его всю жизнь, однако только сейчас, когда он вышел из своего временного жилища, ему удалось впервые наблюдать за ней так долго. Действительно, это был самый настоящий взрослый кречет, его громкий крик далеко разносился над лесом, и малое и большое зверье останавливалось, пытаясь истолковать, что эта птица видит в поднебесье, почему с таким упорством сплетает разорванные солнечные жилки.
А потом вдруг ниоткуда появились три клинообразных звена самолетов, каждое из шести машин. Кречет мужественно устремился к траектории их полета, но механические создания были уже над самой долиной и сбрасывали свой груз на мост, выгибавшийся над рекой. После каждого взрыва в воздух вздымалась бурая гора земли…
Богдан не успел даже сдвинуться с места, как самолеты широкой дугой развернулись и, возвращаясь на базу, вывалили на лес остаток своей смертоносной начинки. Все смешалось – скрип и треск поломанных деревьев, крики кречета, удар, запах взрытой земли и вонь, похожая на пороховую, ослепительное пламя, боль и слабое тление прошлогодней листвы…
Тридцать пятый день
I
Тонкий стебель лучей, продетый через окошки под куполом
Когда устройство было обмазано смолистой тенью князя Шишмана, механик Ариф вытряхнул распухшие мешки, зажмурился и принялся одно за другим распределять перья, терпеливо прилаживать их вдоль опущенных крыльев, грудной кости, вставлять стволы рулевых перьев, покровные перья хвоста и перья надхвостья, а затем по порядку обкладывать перьями затылок, шею, грудь, бока и живот создания.
Расстояние между землей и монастырем значительно сократилось, но все же, благодаря нескольким тонким солнечным лучам, он еще держался в воздухе. Поскольку цикавац не возвращался, и кто знает, где преследовал монахов и гаденышей, осаждавшие надеялись, что механическая птица сможет взлететь, расклевать верхнюю часть державшего Жичу стебля, и тогда она, как сорванный плод, упадет наконец вниз. Будущую добычу болгары и куманы уже поделили на равные части, разведчики готовили кобылиц и немой барабан, чтобы в качестве передового отряда выступить в направлении Печа и его архиепископской церкви Святых Апостолов.
И пока сарацин, подкрепляясь рахат-лукумом, перебирал обычные перышки, властелина Видина занимали мысли о пере ангела, пере, которое позволит ему стать властелином Мира. Куманский вождь Алтан в своем шатре на волчьих шкурах каждой частью тела любил наложниц и всей душой ненавидел "засахаренного" мусульманина. Единственным, кто поторапливал механика, был слуга Смилец, который постоянно задавал вопросы и причитал:
– Когда же она взлетит? Мы что, ждем, когда она яйцо снесет?! Ты разве не видишь, слепец, пчелы подобрали все слова сербские?! Вылетают, как из полного улья! Сегодня утром поймал одну, хотел раздавить, а она меня в ладонь ужалила, чуть не отравила, вместо жала я вытащил какое-то слово благодатное!
– Терпение! Аман яраби, не мешай! Все будет готово как раз вовремя! Только немного терпения! – повторял механик Ариф, не поднимая век и снова проверяя суставы, полируя железные когти и что-то затягивая вокруг зазубренного, крючкообразного клюва механизма.
А вверху, в теснящем со всех сторон облаке дыма, в монастыре, который продолжал держаться на весу только благодаря тонкому стебельку из солнечных лучей, продетому через окошки под куполом, возле окна нынешнего в катехумении лил слезы игумен Григорий – вид, открывавшийся в окне, разъедал ему глаза.
Как болит душа при виде пустоты! И все же, говорил себе преподобный Григорий, должно терпеть, даже несмотря на то, что, кроме приближающейся гибели, ничего другого не видно. С ним пусть все будет как суждено. А потом, уже после него, будут другие мытарства.
– Но, Господи, просим Тебя! – прорвался за спиной отца Григория долго сдерживаемый крик.
– Дозволь, чтоб окна остались такими, как они есть!
– Без них, Господи, мы не будем знать, какими мы на самом деле были!
– И какими на самом деле мы можем быть!
– Без них, Господи, мы не сумеем распознавать, что действительно плетут против нас другие! И что действительно мы сами себе готовим!
– Просим Тебя! Слышишь ли меня, Господи? Ответь!
– Ответь!
– На все Твоя воля!
II
Услужливые поползни, а в укромных местах совы, летучие мыши и сони
В нутро птицы залезло шесть воинов. Механик повернул потайное колесо. Что-то скрипнуло. Устройство неуклюже приподнялось. Распустило хвост. Резко встряхнуло крыльями. Испустило звук, похожий на скрип ворота. Чтобы проверить характер своего создания, механик Ариф бросил перед ним ту самую курицу, которая все эти дни бродила по лагерю. Железный клюв раскрылся и бездушно расчленил живое существо на кровавые волокна, вырванные перья, вытащенные внутренности, переломанные кости и предсмертный хрип. Желая прислужить, поблизости тут же оказались мелкие поползни, услужливо бросившиеся теребить перья механической птицы от пыли. Ждать больше не следовало. Устройство взлетело и направилось в сторону монастыря.
В Жиче ни у кого, казалось, не осталось сил даже для вдоха. Тот, кто решился, смотрел на огромное существо, вынырнувшее из ночи и кружащее вокруг Спасова дома Никто не проронил ни слова. Отец Паисий передал свое имя любимице Озрнце и упокоился, как только последняя пчела покинула осажденную пасеку. Единственным, кто что-то шептал, был старый Спиридон, он тихо разговаривал с огоньком свечи, горевшей на могиле блаженно почившего архиепископа Евстатия Первого.
Без особой спешки, словно прикидывая, под каким углом лучше всего напасть, механическая птица несколько раз облетела церковь. Потом круги стали сужаться. Совы, летучие мыши и сони попрятались, наблюдая из укромных мест и выжидая, не останется ли что-нибудь и для них Шишман ли, Ариф, Смилец, или кто-то другой, безымянный – у зла много лиц, но все они сводятся к одному, – скомандовал снизу из копошащейся тьмы кромешной:
– Давай!
Механическое чудовище взяло немного вверх, отвело назад крылья, нацелило клюв и когти и всей мощью обрушилось прямо на стебель, который держал монастырь в воздухе. Свет устоял против первого нападения. И даже лучи его начали переплетаться, мешая движениям птицы. На миг показалось, что создание не сможет расщепить стебель. Сколько сияющих нитей он ни разрывал, столько же их снова сплеталось. Сколько солнечных жилок он ни вырывал, столько же их снова возникало. И все же в конце концов клюв вгрызся в один конец луча, когти вцепились в другой, механизм напрягся всеми своими частями, послышалось, как внутри лопаются пружины и ломаются суставы, стебель не выдержал и разорвался. Нить света выскользнула через окошко под куполом…
Жича устремилась вниз.
Книга восьмая
Архангелы
Тридцать шестой день
Может ли перо держать купол
С каждым мгновением Жича тонула все глубже, и, хотя пока еще она не достигла самого дна падения, уже было слышно, как осаждающие прислоняют к стенам приставные лестницы, как проворные куманы разъяренно наносят молотами удары по стенам, сбивая пурпурную штукатурку, как болгары боевыми топорами колотят в окна и двери притвора.
– Живьем с нее кожу сдерите, до самого основания! Вырвите колокола из башни! Ослепите, чтобы не переглядывалась с архангелами! – скалился слуга Смилец.
– Голова игумена! Прикатите мне голову игумена, когда выломаете дверь, и потом – вперед, на Печ, наследие архиепископии! – Оголенные каменные стены впитывали выкрики многострашного видинского князя Шишмана.
Вопли, доносившиеся из других монастырских зданий, ясно свидетельствовали о том, что там происходит.
Без света небесного окошки под куполом не могли его больше поддерживать, и храм, такой массивный, конечно же, должен был упасть, если бы игумен не раскрыл седые волосы своей бороды-киота.
Перо ангела взвилось над собравшимися в церкви братьями и народом, устремилось вверх и застыло, паря в высшей точке церковного пространства.
И прежде чем сникла и эта картина, какой-то миг жила вера в то, что даже столь маленькое перышко, размером не более полупяди, может удержать на весу тысячи пудов тяжести полукруглого свода храма Святого Вознесения.
Тридцать седьмой день
I
Из истории
Брат Балдуина, Генрих Фландрский, и рыцари-вассалы Луи де Блуа, к которому по договору о разделе Византии отошла Никея, в конце 1204 года начали военную кампанию по захвату земель Малой Азии. Византийцам, еще до того как они сумели собраться с силами и организоваться, пришлось вступить в борьбу с превосходящими их латинскими силами. Феодор Ласкарис потерпел поражение под Пойманеноном, после чего большинство городов Битинии оказалось в руках латинян. Казалось, что Византия в Малой Азии окончательно потеряла все. Однако в самый критический момент подоспело спасение с совершенно неожиданной стороны.
Византийская аристократия во Фракии была склонна признать латинскую власть и пойти на службу к новым правителям, но, разумеется, при условии, что сохранит все свои звания и земельные владения. Высокомерные и недальновидные завоеватели отказались от такого сотрудничества, более того, они без раздумий отвергли готовность могущественного болгарского царя вступить с ними в переговоры. Ожесточившиеся греческие аристократы подняли восстание против власти латинян и призвали себе на помощь царя Калояна. Восстание стремительно разгоралось. В императорской Димотике, в венецианском Адрианополе, а потом и в ряде других городов силы бунтовщиков перебили латинские гарнизоны или заставили их спасаться бегством.
Калоян вторгся во Фракию и здесь, под Адрианополем, столкнулся с латинянами. 14 апреля 1205 года произошло известное сражение, в котором болгарско-куманское войско под предводительством Калояна, действуя с необыкновенной быстротой и решительностью, буквально стерло в порошок армию латинских рыцарей. Сам Балдуин I Фландрский попал в руки врага и позже, находясь в плену, был жестоко убит. Под Адрианополем погибли и многие другие видные рыцари, среди них и претендовавший на Никею граф Луи де Блуа.
Слепой венецианский дож Энрико Дандоло добрался до Царьграда вместе с частями разбитой армии крестоносцев. Там он вскоре умер. Это произошло 14 июня 1205 года, когда ему было девяносто восемь лет.