- Раз-и, два-и, три-и, четыре-и, - отстукивала Венера ручкой по краю клавиатуры, неизменно попадая на фа пятой октавы. У нее была красивая серебряная перьевая ручка, которую она хранила в маленьком черном футлярчике с бархатным красным нутром.
- Слушай меня: раз-и, два-и, три-и, четыре-и…
Я слушала звук ударов пластмассы о кость - пианино в поселковом ДК было старым, с костяной клавиатурой, кто-то из жителей отдал его в клуб за ненадобностью. Все мои мысли словно прокалывались этим мерно цокающим стилом; я сидела как вкопанная.
- Ну играй же! Нет, давай сначала. Раз-и, два-и…
Я начинала пьесу сначала, но на первой же паузе история повторялась. Венера вслух отсчитывала ее длительность; ее ручка уже отбивала новый такт, но я так и не трогалась с места. Я смотрела в ноты как баран на новые ворота; еще немного, и от взгляда на странице образовалась бы дыра.
Если бы Венера сказала: "Пауза - это нота, которую ты не играешь; длительности пауз такие же, как длительности нот", - я бы все поняла. Но она этого не сказала. С надменной прямой спиной она сидела одесную от меня и упорно выстукивала ритм.
- Еще раз сначала.
Я начинала снова и снова, доходила до кирпичика на нотоносце - и руки зависали над клавиатурой. "Играй!" - говорила измученная Венера, и я продолжала - когда до окончания паузы, а когда сильно позже, - короче, сразу же после Венериных слов. А вовсе не так, как написано в нотах.
"Зачем она считает? - думала я. - Это же пустота, там ничего нет!" То, что пауза имеет начало, я понимала. Но я не понимала, что она имеет и конец.
Будто завороженная, я сидела и смотрела на метроном Венериной ручки. Я видела все словно в замедленном темпе, как под гипнозом, силилась стряхнуть оцепенение - и не могла. Голос Венеры плыл где-то под потолком, огибал тяжелые бархатные портьеры, навивался вокруг бронзовых светильников, таял и вновь набирал силу. Тонкие губы смыкались и размыкались, но я не разбирала слов.
- Раз-и, два-и, - цедила Венера сквозь зубы. Огромные, дикие глаза смотрели на меня из-под черных соболиных бровей. В какой-то момент я поняла, что мне страшно.
Моя мучительница напоминала Снежную Королеву из сборника "Сказки зарубежных писателей". Художник изобразил ее высокой, с красивым, но злым лицом. Облаченная в белоснежную мантию и усыпанную самоцветами корону, властным движением руки вздымала она сонмы колючих искристых снежинок… Бр-р-р…
- Ладно, на сегодня хватит, - говорила Венера и выводила в дневнике жирную двойку.
Ждать помощи было неоткуда: ни бабушка, ни папа, ни мама в музыке не разбирались и ничем мне помочь не могли. Я оставалась один на один со своей бедой.
Катавасия с паузами продолжалась уже третью неделю. В то время с музыки меня забирала бабушка Героида: скоро я должна была пойти в первый класс, и бабушку выписали с Украины в помощницы по отдаванию ребенка в школу, ибо вся ее многолетняя трудовая биография состояла из одного нехитрого пункта: учитель младших классов.
Дома бабушку чаще всего звали просто по имени: увесистое и монументальное, прямо-таки олимпийское, оно поглощало и отчество, и семейный статус: никто не округлял Героиду до "бабы Геры", "бабы Раи" или "бабы Иды" - в отличие от ее родной сестры бабы Воли, Револьды, существа, не в пример Героиде, нежного и добросердечного.
Главным достоинством Героиды была ее прическа - огромный, едва ли не размером с голову пучок. Сей исполинский фризур удерживался на шестнадцати шпильках, об этом знали все, это была семейная гордость. Поседев, бабушкины волосы приобрели желтовато-серый оттенок, и оттого пучок стал напоминать осиное гнездо. А если долго смотреть со стороны затылка, голова превращалась в кренящуюся над несоразмерно худыми плечами восьмерку-бесконечность, поставленную на попá, - такой поэтический образ родился у меня в пятом классе, когда мы проходили эту восьмерку по математике. А маме казалось, что у Героиды две головы: когда она за глаза ругалась на бабушку, всегда называла ее Гидрой Двухголовой.
- Героида у нас педагог - пусть приедет с ребенком помочь. Супом накормит, уроки проверит. А мне в сентябре диссертацию защищать, - сказала мама тем летом. Так что не черти ее принесли, Героиду, а папина телеграмма.
Когда после очередного урока с паузами Героида заглянула в класс, Венера Альбертовна высказала ей свое видение ситуации.
- Думаю, вам лучше прекратить занятия, - устало сказала она, доставая из сумочки пачку анальгина. - Шестой урок сидим на одном и том же. Бьюсь, бьюсь с ней - а толку ноль… Ничего не усваивает. Нет у ребенка способностей к музыке… Да мне просто денег ваших жалко!
Я удивилась: Венера говорила обо мне в такой форме, как если бы меня не было в комнате. Но я была.
Мы с бабушкой вышли на крыльцо. Стояли последние недели лета, у главного входа цвели хризантемы и золотые шары. Я вдруг почувствовала какое-то странное возмущение воздуха, эфир сделался плотным и в то же время дрожащим, словно предгрозовым, хотя ландшафты Лесной Дороги заливал ровный ленивый вечерний свет.
- Скоро гроза будет, - подумала я вслух.
Героида, ни слова не говоря, взяла меня за руку и повела к автобусной остановке.
Дома она передала родителям Венерин вердикт. Я помню этот вечер как фотографию. Семья сидит на кухне за круглым столом, прерывисто тарахтит холодильник, ходят часы. Мама с папой только что вернулись с работы и еще не успели переодеться в домашнее. Из-за их деловых костюмов - папа при галстуке, мама в темном твидовом жакете, застегнутом на все пуговицы, - в мероприятии чувствуется какая-то непонятная торжественность.
- Почему в дневнике три двойки? Что у тебя не получается? - обращается папа ко мне. Бабушка поправляет на носу очки, смотрит осуждающе и строго.
- Паузы не понимаю, - мямлю я.
- Что я говорила, - восклицает Героида. - Она не понимает! Вот и Венера Альбертовна считает, что лучше прекратить занятия.
Папа вытягивает из пачки сигарету и прикуривает.
- А кроме этой Альбертовны там, в клубе, нет, что ли, никого? - интересуется он. - Может, найти ей другого учителя?
- Паша, сынок, послушай. - Все ясно, ситуация безнадежная: Героида во что бы то ни стало хочет сократить расходы. - Пятнадцать рублей большие деньги. И преподаватель от них отказывается. О чем это говорит?
- Может, пусть еще немного походит? - вмешивается мама; разумеется, она предпринимает попытку отстоять мои интересы - а заодно и собственную фрустрированную мечту.
- По пятнадцать рублей псу под хвост! - Героида неумолима. Она решительно настроена сэкономить эти пятнадцать рэ в месяц в пользу семейного бюджета. - Я узнавала, в клубе есть бесплатный кружок рисования, - добавляет она. - Я разве против, чтоб ребенок развивался.
- Мамуля права, - подводит итоги сходки папа. - Мала она еще для этого. Пускай лучше рисует. Там Истомин ведет, хороший мужик. Ну ее, эту музыку… Столько нервов… Подрастет, а там посмотрим.
Дело было решено и музицирование мое прекратилось. Я могла бы сказать, что я была в отчаянии, но я не была. Я была в шоке.
Бабушка, почему ты так поступила со мной? Почему приняла сторону чужой недоброй тетки? Которая сама не может объяснить и ставит за это двойки. О Героида, роковая Гидра моего детства!
У местного художника Истомина я посетила ровно одно занятие, на котором рисовали деревья: мэтр сразу уличил новенькую в том, что крона заштрихована целиком, без прорисовки ветвей и листвы, - и пожурил за леность. Новенькая решила, что ей там делать нечего.
В деревне Безродново, нашем тогдашнем прибежище, родители снимали полдома. Дом этот был скорее хибарой: когда шел дождь, на кухне, у печки, протекала крыша и мама подставляла зеленый эмалированный таз. Моя кровать-раскладушка стояла за печкой, и я лежала и часами слушала мерный крап домашней капели. Мне нравился этот звук; маму же он выводил из себя - а лето было дождливым.
- Все, хватит, - сказала она. - Завтра едем в Гороховку клеить объявления про квартиру.
Нам повезло, квартира сразу нашлась, и даже в хорошем квартале. Гороховка была настоящим городом. С магазинами "Спорт" и "Букинист", Детским миром, рынком, бассейном, парком культуры, зубным кабинетом… стоп, стоп, стоп, назад. Рынком, бассейном, парком культуры… Там я пошла в первый класс, и в школе меня сразу же отобрали в секцию художественной гимнастики. Она была бесплатная. Также меня отобрали в хор.
- Спой ля-а-а, - сказала на прослушивании хормейстер и взяла на рояле ля первой октавы.
Я спела.
- А теперь чуть повыше: ля-а-а…
Но это была си.
Я спела:
- Си-и-и…
Хормейстерша удивилась.
- А ну давай дальше.
И мы спели с ней до, ре - и так дошли до соль второй октавы.
- Ты где-нибудь занималась? - спросила хормейстерша, и я рассказала свою досадную историю. Хормейстерша вздохнула, написала родителям записку и велела ее передать.
Разумеется, я не удержалась и по дороге домой развернула сложенный вчетверо листок. "Уважаемые родители! - говорилось в записке. - Ваша дочь такая-то такая-то имеет хороший слух и вокальные данные. Приглашаю ее в школьную хоровую студию и рекомендую дополнительно развивать музыкальные способности ребенка. Руководитель ст. "Кантилена" Е. Григорьева".
Вокальные данные! От радости я едва не подпрыгнула до потолка. Точнее сказать, до неба, ибо дело было в школьном дворе. Теперь ни Венера, ни Героида мне не указ, а за свои успехи я выпрошу у мамы чешские кроссовки.
Весь первый класс я пела в хоре и ходила на гимнастику. Но ни певицы, ни гимнастки из меня не получилось. Прошел год, геологический институт наконец-то достроил дома в Лесной Дороге, родителям дали квартиру рядом с работой, и меня перевели в новую школу поближе к дому. А там таких кружков уже не было.
Я упросила маму снова записать меня на музыку, благо в ДК устроилась еще одна женщина-музработник, а Героида в то время отсутствовала и помешать моим устремлениям не могла.
- Господь с тобой, иди, - сказала мама, и я возобновила музицирование.
Моей новой учительницей оказалась веселая пышноволосая тетка; она не имела привычки стучать ручкой по клавишам, а ее ногти всегда были образцово подстрижены и не отвлекали девчачьего внимания мерцанием и блеском перламутра. К тому же, в отличие от жгуче-черной Венеры-Одиллии, она была сахарной блондинкой-Одеттой. Совсем нестрашной.
Возможно, у новой музычки было больше педагогического таланта, а может, лучше подвешен язык - короче, что такое паузы, она объяснила в два счета. У нее-то я в результате и доучусь до джазовых пьес Бриля и додекафонных Шенберга, но все это будет гораздо позже, а пока мне суждено несколько лет играть гаммы и хохотать на уроках с доброй Одеттой.
Иногда в коридорах ДК я встречала Венеру Альбертовну и, опустив в пол глаза, буркала: "Здрась…". Она кивала в ответ, не замедляя шага, проходила мимо и никогда ни о чем не спрашивала.
Однажды мы с мамой встретили ее на автобусной остановке. Мы ехали в Гороховку, в загс, регистрировать новорожденного брата. Бывшая мучительница - я узнала ее издалека по синей шляпке с вуалью, - стояла в обнимку с мужчиной.
- Смотри, мам, Венера Альбертовна. А кто это с ней?
Молодой, а волосы с проседью. Лицо обветренное, и цвет какой-то странный, кофе с молоком. В углу тонких губ сигарета, он так и курил, не вынимая ее изо рта, и только прищуривался на дым, ну прямо как дедушка. Да это же "Мальборо"! - вон из нагрудного кармана торчит пачка. Я сразу узнала красные зубцы - такое сокровище было у Коляна, он поменялся с Владиком Макашовым на перочинный ножик. Узкие брюки отутюжены - мне бы научиться так стрелки наводить. Остроносые фирменные туфли на ранту, тоже тщательно надраенные, я заметила, были ему велики.
- Знакомый, наверное. - Мужа у Венеры не было, а мама старалась не врать даже в воспитательных целях.
Парень тяжело, мрачно взглянул в нашу сторону и ловко сплюнул сквозь зубы. Венера отвернулась.
- Давай-ка мы за остановкой постоим, там ветра меньше, - сказала мама и уже из укрытия язвительно прошипела: - Ишь ты, ковбой! "Мальборо" курит!
В это время подошел автобус.
- Наш, гороховский, - обрадовалась мама. - Ой, как хорошо.
Мы влезли, а Венера и ее знакомый остались.
- Сидел парень-то, - сказала мама, задумчиво глядя на удаляющуюся остановку. - Красивая она, да?
- Где сидел, мам? В тюрьме?
- На диете, - усмехнулась мама и воскликнула: - Ой, смотри, лошадь белая пасется!
- Где?
- Во-он, у опушки.
- Не вижу…
- Все, проехали уже. На обратном пути посмотришь.
По дороге я думала о том парне и о жизни вообще. Мамин папа, дедушка Николай, тоже сидел "на диете", похудел за десять лет на тридцать шесть килограммов. Мама рассказывала, как отправляла ему в посылках сахар и топленое масло - только маминым рафинадом дедушка и выжил. Когда я родилась, его дубровлаговский друг дядя Толя стал моим крестным. А вот брата не будут крестить: Героида с папой против. И именин у него, значит, не будет. Мне-то дядя Толя каждый год дарит платья, кукол, раскраски…
В загсе мы оказались единственными посетителями. Прошли в просторный кабинет, мама протянула регистраторше справку из роддома, та взяла с полки папку-скоросшиватель и достала чистые бланки.
- У вас мальчик? Поздравляю. Как назвали?
- Владимиром.
- Четвертый за сегодня, - сказала регистраторша.
- У нас первый, - ответила мама.
Получив темно-зеленую, пахнущую новыми деньгами корочку свидетельства о рождении, мы вернулись на маленькую площадь с доской почета и голубыми елями. Было около шести вечера, магазины еще работали.
Весь первый этаж соседней с загсом пятиэтажки занимало районное сельпо, "Промтовары". Мне очень захотелось заглянуть туда и хотя бы одним глазком посмотреть, что продается в отделе для детей, раз уж мы здесь.
- Давай зайдем, - потянула я маму за рукав. - На минуточку! Пожалуйста!
Но мама, сославшись на то, что пора кормить грудного ребенка, решительно повернула в сторону остановки.
Всякий раз, когда я прохожу мимо вывески "Промтовары", мое сердце обливается кровью - не дает покоя история с джинсами. Прошлым летом в гороховское сельпо завезли детские джинсы, классические темно-синие "пять карманов" с желто-рыжей отстрочкой, мэйд ин Индия, под названием "Авис". Таньке сразу же купили такие, и она целыми днями торчала на улице, демонстрируя двору обновку.
В то лето мы жили с папой одни, мама уехала в геологическую экспедицию. Я уговорила отца съездить в Гороховку за "пятью карманами"; он согласился. Но Господу Богу было угодно лишить невинное дитя этих джинсов, ибо произошло следующее.
Накануне намеченной поездки ко мне заходила Танька - теперь она жила со мной в одном подъезде, - и мы долго играли в детское лото. А утром папа объявил, что пропали все деньги.
- Водишь тут всяких! - сказал он. - Все! Осталась без джинсов.
Какой ужас, неужели Кочерыжка нашла и украла наши сбережения?! И когда она только успела, мы же весь вечер просидели за столом.
Ночью я не могла заснуть и всеми мыслимыми и немыслимыми способами убивала Таньку.
Я изобретала хитроумную ловушку, которая крепилась над входной дверью Танькиной квартиры и срабатывала, как только та переступала порог.
Я выходила к пойманной, наложившей от страха в штаны Кочерыжке из недр ее спальни, прекрасная и беспощадная, облаченная в красно-золотую тунику римского легионера.
Я шла босиком по залитому солнцем паркету, приближалась к ловушке с добычей - и сносила ей кочан дедушкиной острой косой, и после варила из него щи!
Затем я представляла Кочерыжку в летающем гробу - в Дом культуры Лесной Дороги только что привозили кинофильм "Вий" Константина Ершова, - я, как Хома Брут, стояла в центре некоего сценического пространства - но не боялась, нет: я дирижировала летающим гробом с синюшным разлагающимся трупом. Мсье Жиль де Рэ и мсье Гильотен, без сомнения, признали бы во мне родственную душу.
Я расфантазировалась до дрожи - в прямом смысле слова, у меня даже подскочила температура, картины кочерыжкиной смерти сменялись, как в калейдоскопе, одна ужаснее другой, я чувствовала запах крови, сопротивление и трепет пронзаемого тела, слышала крики и стоны… В таком горячечном, полуобморочном состоянии я встретила лучи восходящего солнца - и тут же забылась здоровым, сытым, богатырским сном. Это был первый в моей жизни опыт сочинительства и режиссуры.
Через неделю деньги нашлись - папа их просто куда-то засунул. Какое счастье, что у него хватило ума извиниться и об этом сказать, - иначе бы я потом всю жизнь покупала и покупала себе джинсы. В сельпо мы, конечно, поехали - в тот же день, но там, увы, были одни пустые полки. И я продолжала ходить в своей красно-синей клетчатой юбке-шотландке с огромным неотстирывающимся пятном от клея "Суперцемент" на подоле.
Чтобы загладить эту историю, папа подарил мне магнитофон, переносной кассетный "Романтик", - с оказией купив его у соседа по гаражам. Стоит ли говорить, как я обрадовалась: такая взрослая штука была только у двух больших парней из нашего поселка - я часто видела, как они с дружбанами собирались на скамейках у клуба и развлекались тем, что, усадив на колени по котлетке-восьмикласснице, врубали на полную катушку "Модерн токинг", курили "Приму", лузгали семечки и пили спирт, который канистрами продавался из-под полы в институтских лабораториях.
Доставшийся мне в результате перипетии магнитофон был почти новым, в нем не работала только одна кнопка: "пауза".
Если бы я была старше, я бы всерьез задумалась над тем, что такое карма.
Впрочем, что касается магнитофона, - для воспроизведения это было не важно.
Стоял погожий сентябрь восемьдесят шестого года, когда Лесную Дорогу взбудоражило из ряда вон выходящее событие.
Венеру Альбертовну Харисову нашли мертвой у собственного подъезда. Она жила на девятом и выпала из окна. Поговаривали, ее сбросил любовник. Для детей, разумеется, выдвигалась другая версия: мыла окна.
В тот день я вернулась с продленки в приподнятом настроении, потому что заняла первое место на конкурсе вязания крючком и получила воистину ценный приз - кубик Рубика. Бросив в прихожей портфель, я побежала на кухню хвастаться боевыми заслугами. Но разговор свернул совсем в другую сторону.
- Венера-то ваша, - слыхала? - из окна выпала. Насмерть разбилась… - сказала, вращая ручку мясорубки, мама. Она только что пришла с прогулки с братом и теперь, уложив его спать, спешно крутила котлеты. - Вчера похоронили. Их прямо так, сидя хоронят… Без гроба.
- Кого "их"? - не поняла я.
- Мусульман. И ведь совсем молодая была… Красавица… - мама вздохнула: ее явно расстроило это печальное происшествие.
- Без гроба? - поразилась я. - Как это без гроба?
- Завернут в простыню - и хоронят. Уроки все сделала? - мама вдруг спохватилась, что сказала что-то не то.
Уроки я сделала все.
- Я погуляю, мам, - сказала я.
- Поешь сначала.
- Я в школе обедала.
- Ладно, иди.