- Я уже сто раз такое видел, - пожав плечами, сказал Зевс.
В другом зале "Мое тело - это Кисть" голые художники, вымазавшись в краске, прыгали, катались на огромных белых полотнах. Когда они переставали тереться о свои холсты, посетитель выставки, заплатив, мог выбрать понравившееся произведение искусства. Самыми популярными среди коллекционеров были картины Джея К. О. Художник К. О., словно сотканный из мускулов здоровенный детина, разбегался из глубины зала и бросался на всей скорости на подвешенное на стене панно. Затем его уносили санитары, оказывали первую медицинскую помощь, он приходил в себя и снова каждые три часа принимался за свое творчество, равно как и пара Сара и Вельзевул Камасутра, которые, вымазавшись с ног до головы акриловой краской, совокуплялись на глазах у всей публики, оставляя на больших листах ватмана отпечатки своих эротических тел.
Третий зал "Мое Тело между Богом и Дерьмом" притягивал к себе меньше народа - из-за запахов, которыми тянуло от него. Один художник на глазах у почтенной публики вываливал на белые тела юных невинных нимфеток потроха свежеубитых свиней. Другой творческий товарищ, нацепив на все свое тело кучу крючков, попросил подвесить его к потолку в центре зала. Еще один художник дырявил перед публикой свой слой эпидермы зажженными сигаретами, распространяя щекочущий ноздри запах хрустящих свиных шкварок. Но больше всех развлекали посетителей братья Половики: восемь братьев, все как один в набедренных повязках, растянувшись на полу, вынуждали каждого перед выходом из зала пройтись прямо по их телам.
"Искусство и Философия" - зазывал вывеской очередной зал экспозиции, предназначенной для мыслителей. Диоген XBZ23, немецкого происхождения, сидел на четвереньках с ошейником, от которого к конуре тянулась массивная цепь. К конуре была приколочена табличка: "Я был свободен. А теперь я пленник вашего любопытства!", при этом философ осыпал ругательствами всех, кто к нему приближался. Чуть дальше сидела беременная женщина, которая, оголив живот, кричала каждые тридцать семь секунд: "В каком мире он будет жить?". Особое внимание привлекала монументальная художественная композиция "Вечная Утилизация". Мужчина подавал еду женщине, кормящей грудью ребенка, писающего на траву, которую щипала корова, а фермер доил корову и продавал свое молоко тому мужчине, что кормил свою жену. Предполагалось, что, поняв замысел перформанса, посетитель должен прийти в неописуемый восторг.
Следующий зал "Бодибилдинг" смахивал на гимнастический зал, в котором оттачивались самые последние методики в области аэробики и мускулостроения. Зевс-Питер-Лама не преминул устроить здесь небольшой скандальчик, завоевав симпатии журналисткой братии, как пишущей, так и снимающей. Он публично призвал изгнать "торговцев из Храма", яростно обличая мужские горы мускулов и женскую худобу, клеймя всю эту плоть, истязаемую потом, гормонами и каротином, понося все эти мозги, высушенные изнурительными тренировками, всех передовиков строительства мощных торсов, которые в ответ на его пламенную критику отвечали лишь вымученными кукольными улыбками.
Подходя к шестому залу, он торжественно объявил мне:
- Вот твой единственный достойный соперник.
Названная скромно "Роланда, Метаморфическое тело", экспозиция была посвящена Роланде и истории ее операций. Многочисленные фотографии напоминали публике, как эта женщина-художник эволюционировала под влиянием творческого вдохновения. Сама себя Роланда не оперировала, все-таки анестезию применять приходилось, но хирурги работали под ее непосредственным художественным руководством, опираясь на ее наброски, будь то на листе бумаги или на мониторе компьютера. Она пережила уже несколько этапов своего творчества: Роланда-гречанка, Роланда-инка, Роланда-месопотамка, Роланда эпохи Возрождения, Роланда-символистка, Роланда-Мерилин. Внушительная бригада врачей возилась с ее телом в операционной, установленной прямо посреди зала, что позволяло поклонникам в любое время воочию наблюдать за ее метаморфозами. Перед тем, как погрузиться в анестезиологический сон, она заявила присутствующим, что миру вскоре предстанет новая Роланда - Роланда-экспрессионистка.
- Бедняжка, - однако никакого сожаления в словах Зевса не было, - если она будет и дальше продолжать в таком темпе, то закончит свою карьеру Роландой-кубисткой.
У входа в следующий закрытый зал висела табличка: "Живая скульптура Адам бис, произведение Зевса-Питера-Ламы". К нам тут же бросился охранник, всем телом дрожа от волнения:
- Это настоящий бунт. Надо срочно найти какое-то решение, иначе они разнесут здесь все в щепки.
- Идите и доложите об этом своему директору, дружище, - посоветовал ему Зевс-Питер-Лама.
Мы нырнули через неприметную дверь в стене в коридор, который вывел нас к бюро негодных вещей, месту, куда откладывали снятые с показа экспонаты и куда ежедневно стекались другие претенденты на выставку. То тут, то там слышались яростные споры между художниками и оценщиками.
Только что из зала номер три "Мое Тело между Богом и Дерьмом" был удален завсегдатай музеев и выставок Иисус Джо Младший, в прошлом факир, а ныне постоянный участник всех бьеннале современного искусства, на которых он регулярно распинал себя на кресте.
- Но вы же не истекаете кровью! - с пеной у рта орал один из оценщиков.
- Ну естественно! Я так долго занимаюсь этим, что мое тело адаптировалось к гвоздям. У меня уже все вокруг зарубцевалось. В моем теле полным-полно дырок. Вот почему я больше не кровоточу.
- Мы не можем благопристойно предлагать публике Иисуса, который больше не кровоточит! Посмотрите правде в глаза, вы никогда не совершили бы подобную карьеру, какую сделали, если бы не проливали кровь на выставках в Нью-Йорке, Мюнхене, Сан-Паоло и Париже!
- Но войдите в мое положение, - умолял экс-факир.
- Нет, - отрезал представитель выставки.
На скамейке томились, дрожа от холода, двое из зала татуировок - один страдал приступом экземы, другой вернулся из месячного отпуска на Сейшельских островах с шоколадным загаром, который, само собой, скрыл все его творчество. Здесь же стоял запыхавшийся Мередифь Железный, человек с тысячью тремястами пирсингов, постоянно опаздывавший на выставки из-за разборок с таможенниками, которые часами прогоняли его через металлоискатели. Вскоре перед нами возник директор выставки с толстенным конвертом в руке, заверивший Зевса-Питера-Ламу, что принимает его новые условия.
Меня тут же вытащили из балахона, и я вновь катапультировался голышом в зал, куда уже ломились сотни моих поклонников, кипевших от томительного ожидания.
Вечером, когда мы возвращались на лимузине, Зевс-Питер-Лама поинтересовался у меня:
- Что ты скажешь, если у тебя возьмут интервью?
- Что я безумно счастлив оттого, что являюсь произведением искусства. И что я благодарен за это своему создателю.
- Отлично. А что ты ответишь, если тебя начнут расспрашивать о твоей прежней жизни?
- Какой еще жизни? Я родился в ваших руках.
- Отлично. А ты сможешь, если тебя попросят, вспомнить твое прежнее имя?
- Меня зовут Адам.
- Отлично. А что ты скажешь людям, которые восторгаются тобою?
- Я лишь мысль, воплощенная моим создателем, Зевсом-Питером-Ламой.
- Отлично. Ты кажешься мне вполне созревшим для интервью. Мы, наверное, дадим согласие принять участие в этой телепередаче.
На следующий день вечером мы предстали в прямом эфире под ярко раскаленными прожекторами в одной из самых популярных передач спутникового телевидения "Вопросы жизни". Я сидел обнаженным на подиуме, меняя время от времени позу, в то время как мой Благодетель нашептывал в микрофон, который протянул ему ведущий, что его творчество меняет мир и ничто вокруг не останется в том виде, как было раньше. Он с удовольствием погрузился в свою любимую тему: "Без меня человечество не имело бы нынешнего облика".
Размеренный ход передачи внезапно был нарушен одной женщиной, которая бросилась к нам со своего места.
- И вам не стыдно? - закричала она, набросившись на Зевса-Питера-Ламу.
- Кто вы, уважаемая? - спросил ведущий.
- Меня зовут Медея Мемфис, я из Ассоциации защиты человеческого достоинства, и мне отвратительно наблюдать, как этот тип издевается над бедным пареньком.
- Если вы не любите искусство, проходите мимо, - крикнул я ей со своего подиума.
- Мальчик мой, он же вас изуродовал.
- Я сам этого пожелал.
- Это невозможно!
- Говорю же вам, что это сделано по моей воле. Кстати, знаете ли вы, что существуют три направления в искусстве: изобразительное, не изобразительное, то есть абстрактное, и обезобразительное. Вот это последнее направление и придумал Зевс-Питер-Лама, мой создатель. Что он и продемонстрировал на проходящей в настоящее время выставке.
- Как вы можете допускать, чтобы с вами обращались как с картиной, как с каким-то отпечатком?
- Я очень даже не против быть отпечатком, если это отпечаток гения.
По бокам от нас вспыхнули красные прожекторы. Сигнал для публики, что самое время поаплодировать. Однако это не остановило Медею Мемфис.
- Вас низвели в ранг товаров.
- Дорогая госпожа, Джоконда, без всяких сомнений, получает от людей больше заботы, чем получали от вас ваши дети!
- Я не позволю вам!
- Я тоже не позволю вам! Я очень счастлив быть таким, какой я сейчас. Оставьте меня в покое и возвращайтесь к своим кастрюлям.
Зевс-Питер-Лама встал между мною и женщиной.
- Госпожа Медея Мемфис, чью правозащитную деятельность я глубоко уважаю, абсолютно права в том, что подняла данную дискуссию на подобающий уровень: итак, Адам бис счастлив быть предметом?
- Да! - заревел я.
- Есть ли в нашем мире лучший выбор, чем выбор быть предметом? В особенности, предметом искусства?
- Нет! - вновь завопил я.
- Вот видите, госпожа Мемфис. Вот на какой философии основано мое творчество, которое вы отрицаете. Такова концепция мира.
- Я борюсь за мир, в котором дети свободны, - гордо заявила она.
- Вы боретесь за мир, в котором дети кончают жизнь самоубийством, - с вызовом бросил ей я.
В ответ раздался душераздирающий крик, и женщина, обливаясь слезами, упала в обморок прямо на съемочной площадке. Зевс-Питер-Лама и ведущий передачи бросились к ней и, присев на корточки, захлопотали вокруг нее, проявив вдруг доселе невиданное сочувствие. Затем, обратившись к камере, ведущий объяснил, что Медея Мемфис - женщина трагической судьбы, так как несколько лет тому назад один из ее сыновей покончил с собой, что он очень сожалеет о случившемся инциденте, таковы, мол, преимущества - ох, простите, - недостатки прямого эфира, и объявил рекламную паузу.
Телепередача наделала много шума, и о нашей стычке в прямом эфире сообщили все ведущие мировые телеканалы. Все газеты поспешили дать свои комментарии, передовицы запестрели заголовками: "Кто же прав: Зевс-Питер-Лама или Медея Мемфис?".
Что касается меня, то я не уставал кипеть от негодования, находя невыносимым тот факт, что мою личность могли поставить под сомнение или даже подвергнуть критике в газетах. Они все должны не обсуждать меня, а восхищаться мною.
- Успокойся, Адам, - утешал меня Зевс-Питер-Лама, - все прошло просто замечательно. Самое главное - о нас говорят. Отныне ты по-настоящему вышел на орбиту мировой популярности. Нет человека, который не желал бы высказать свое мнение о тебе. Вот она, настоящая слава!
По всей видимости, он был прав, поскольку наплыв посетителей на выставку вырос в несколько раз, и мне пришлось, причем только мне, добавить ночные часы для своей экспозиции. Люди готовы были ждать часами в очереди, шагать по головам, чтобы прорваться ко мне.
В последнюю ночь перед отъездом, измотанный заключительным сеансом экспозиции, я долго не мог обрести спокойствия и, встав посреди ночи с постели, отправился поискать снотворное у Благодетеля. По рассеянности я забыл постучать в дверь номера люкс, где он остановился. Открыв дверь, я замер как вкопанный: Зевс, весело смеясь, распивал шампанское с Медеей Мемфис. Я весь напрягся, уставившись на правозащитницу, но она, к моему изумлению, с улыбкой открыла мне свои объятия.
- Адам, какое счастье тебя видеть! - воскликнула она, словно мы и не были с ней заклятыми врагами.
- Выпей бокальчик с нами, мой мальчик!
- Нет, мне нужно снотворное. Так вы… вы помирились?
Они расхохотались… На ковре, рядом с диваном, на котором они сидели, уже валялись три пустые бутылки. Они здорово накачались, но все не могли остановиться. Зевс, пошатываясь, подошел к своему чемодану, достал из него таблетки, сунул их мне в руку и, с трудом справляясь с икотой, произнес:
- Да. Именно так… мы помирились.
В это время Медея Мемфис так корчилась в кресле от смеха, что мне казалось, что ее вот-вот стошнит от веселья.
Я почувствовал, как во мне зарождается, кристаллизуется с чудовищной точностью одно подозрение. Я застыл на месте, вдруг пораженный одной простой мыслью: а что если я, в силу своей слабости, идеализировал Зевса, не замечая его истинного лица. Я выскочил из номера, вернулся к себе и, выпив таблетки, лег в кровать, чтобы погрузиться, в ожидании самолета, в полную безмятежность.
19
Встреча оказалась еще более трогательной и нежной, чем я ожидал. Фиона, чей взгляд обычно был устремлен вперед, к морю или холсту отца, Фиона, которая никогда не оборачивалась, заметила меня издалека. Так значит, она, правда, ждала меня? И боялась пропустить мое появление?
- Папа, Адам пришел!
- А, Адам, какое счастье!
Огромная радость переполняла нас. Мы долго стояли, смущенно улыбаясь, - наверное, со стороны это выглядело потешно, - прежде чем решили обняться. Ганнибал оставил два звучных поцелуя на моих щеках, в то время как Фиона, неожиданно покраснев, едва прикоснулась ко мне своей щекой.
- Ну, и как чувствует себя наш путешественник?
- Я не хочу больше путешествовать, - ответил я. - У меня лишь одно желание - каждый день приходить сюда и любоваться миром через окно вашего холста.
- Отлично, тогда я продолжу работу, - сказал пейзажист. - Поговорим попозже.
В тот день Ганнибал поставил перед собой задачу передать на холсте то мгновение, когда воздух нельзя назвать ни морским, ни земным, тот воздух, который встретишь лишь на пляже прекрасным летним утром. Два искушения подстерегали его: воспроизвести воздух открытого моря - легкий морской воздух от края до края, соленый, отшлифованный, небесно-голубой - или выразить красками земной воздух - тяжелый, насыщенный, переполненный испарениями, запахами, идущими снизу от живой и неживой природы, скорее, дыхание земли, нежели воздух. Он же хотел уловить воздух смежных миров, воздух для крабов и лишайников, ту неуловимую границу, где соприкасаются эти два мира. Беспрестанно пробуя комбинировать зеленые, коричневые и синие краски, он к вечеру наконец-то добился своего. Мы с Фионой не переставали восторгаться его творческой победой.
- Ну ладно, на сегодня хватит комплиментов, - сказал Ганнибал, глянув на меня своими прекрасными голубыми, побледневшими от жизни глазами. - Поговорим о нашем дорогом Адаме. Вы знаете, мы с Фионой читали газеты и внимательно следили за вашим делом.
- За моим делом?
- Да, мы слышали, сколько шума наделал в Токио Зевс-Питер-Лама. Впрочем, как обычно. Какая твоя точка зрения на этот счет?
- Моя точка зрения?
- Но ты же не будешь утверждать, что если работаешь на Зевса, значит, полностью разделяешь его убеждения. Зная твою чувствительную натуру, я с трудом верю в это. Когда ты говоришь об искусстве, ты идешь прямо к самому главному.
- Когда я говорю о вашем искусстве, да, возможно. Но что касается творчества Зевса-Питера-Ламы, то я… я не могу таким же образом комментировать его.
- Что это значит?
- У меня нет мнения на этот счет. Я затрудняюсь сказать в точности, в чем состоит его искусство. Впрочем, мне на это наплевать. Для меня достаточно, что другие разбираются в этом искусстве.
- Так, по-твоему, это настоящее искусство?
- Ну, это, возможно, не красиво, но…
- Нет, я не об этом говорю тебе. Красивое или безобразное, неважно, главное, что это существует и заставляет мечтать людей. Возьмем, к примеру, его последнюю скульптуру: что ты об этом думаешь?
Он смотрел на меня, продолжая улыбаться своими опаловыми зрачками, в ожидании ответа. Я беспомощно взглянул на Фиону. Потрясенная жестоким оборотом, который принимала наша беседа, она бросилась мне на помощь.
- Папа, мне кажется, ты слегка надоедаешь Адаму своими расспросами.
- Нет, не надоедаю. Возможно, я задаю неудобные вопросы, но никак не скучные. Так какое мнение у тебя сложилось по поводу его последней скульптуры?
- Ну… то есть…
- Ты же видел ее?
- Не сказать, что во всех аспектах…
- Неважно, так ты видел ее?
- Да.
- Ну и что ты о ней думаешь?
Я опустил голову и понуро уставился в песок. Как человек, которого я боготворил, мог оказаться таким жестоким?
Он же продолжал, словно не замечая моего подавленного состояния.
- Ну, так я тебе скажу, что я думаю, раз ты так хорошо воспитан, что не решаешься произнести это вслух, так вот: это полный ноль! С эстетической точки зрения, это - помет. А с человеческой - просто дерьмо.
Я ничего не мог сказать в ответ - слезы душили меня. Мое молчание Ганнибал, по-видимому, воспринял как согласие с его мыслями и неистово продолжал: