Размахивая бритвой уже целеустремленно, жена набросилась на меня. Я повалил Мори на пол и теперь мог увертываться от мелькавшей у меня над головой бритвы. Пьяная жена, прыгая около меня, споткнувшись, ударилась о книжный шкаф.
- Ой, больно! - жалобно закричала она.
Но в нее точно бес вселился - боль только распалила ее, она развернулась и снова набросилась на меня.
Атаки жены стали чересчур опасными, но тут застонал валявшийся у наших ног Мори. Как только я с ужасом подумал, не поранен ли Мори, жена ударила меня по уху рукой, в которой была зажата бритва. От страха, охватившего меня подобно мрачной, грозовой туче, я силой отшвырнул жену. Она и сама испугалась, что бритва сделала свое дело, и, с грохотом ударившись о стеклянную дверцу шкафа, на этот раз не завопила: ой, больно! Послышался лишь звук, похожий на всхлипывания - наверно, она пыталась втянуть кровь, лившуюся из носа. На полу стонал Мори - он трясся, напуганный нашей дракой.
Я стоял в темноте и тихо подвывал. Удар пришелся по кончику левого уха и губе, но бритва, как мне показалось, щеки не задела; брызнула кровь, и я ощутил боль, но не только от удара, а еще и от того, что нервные волокна словно скрутились в тугой клубок. Возможно, я подвывал еще и потому, что в критический для жизни момент пытался спастись, инстинктивно повторяя то, что делал Моря. Всхлипывания жены объяснялись, видимо, тем же. Каждый из нас старался подражать стонам Мори.
С подбородка, точно из крана, стекала кровь и струилась с груди на живот, а потом на босые ноги. Я открыл рот, чтобы облизать губы, но, попав на онемевший, ставший твердым, как палка, язык, кровь полилась по нему в горло; закашлявшись, я стал выплевывать сгустки крови. Я понял, что бритва все-таки рассекла щеку насквозь и из этой красной дыры, наверное, торчат зубы, свои и искусственные; я пошел к выключателю зажечь свет, заливая кровью все вокруг. Нужно показать рану убийце с золингеновской бритвой! Но я увидел такое, что отбило У меня охоту демонстрировать свою рану. Жена, стоявшая У стеклянной двери, куда я отшвырнул ее, опустив окровавленное лицо, занесла левую руку с бритвой, чтобы перерезать запястье на правой! Я схватил с пола под выключателем крысыловку и запустил в жену, целясь ей в руку. В бритву она не попала, но зато прищемила ей правую руку. Жена издала вопль, на который не способна ни одна крыса, и начала судорожно отжимать пружину, ха-ха. Это была особая крысоловка, изготовленная по моим чертежам, когда я работал на атомной электростанции, где крысы перегрызали трубы, по которым поступала вода для охлаждения реактора. Я стащил на атомной электростанции массу всяких вещей, но ни одна не оказалась столь полезной, как эта крысоловка.
Засунув в рот четыре пальца, высвобожденные из крысоловки, жена медленно вышла из комнаты. Я сел на кровать, чувствуя во всем теле неприятный озноб. В книге, анализирующей стрессы, которым подвержены служащие атомной промышленности, я как-то прочел, что во время стресса происходит сужение кровеносных сосудов кожи, чтобы больше крови поступало в мозг и мышцы. Но в данном случае все было по-другому - кровь не поступала в мозг и мышцы, она лилась на пол из раны в щеке.
Все тело мое закоченело, будто я уже был трупом. Я неотрывно смотрел на все еще лежавшего на полу, прикрывавшего обеими руками кусочек пластмассы в голове и продолжавшего стонать Мори. Удастся ли мне восстановить взаимопонимание, существовавшее между нами до сих пор? А какими, собственно говоря, были наши отношения до сих пор? Я вспомнил, что Мори сам ударил себя по щеке, мне захотелось еще отчетливее вспомнить это, и я тоже ударил себя по щеке. Однако пальцы прошли сквозь рану и столкнулись с чем-то твердым, возможно с зубами, и я закричал от боли и страха. Жена вбежала на этот крик с аптечкой в руках. Свернувшееся калачиком тело стонавшего Мори даже не шелохнулось, и я, чтобы вызвать его сострадание, закричал снова…
В борьбе сумо при ранении одного из противников объявляется ничья - так и жена, забыв о стычке стала оказывать мне первую помощь. Выйдя замуж в период прохождения стажировки в университетской клинике, она так и не стала врачом, но, я думаю, истинная причина была в другом - к тому времени она поняла, что не способна одолеть программу медицинского факультета. Разумеется, я ей этого никогда не говорил. Когда она оказывала мне первую помощь, я боялся, как бы к жене не вернулась жажда борьбы и она не начала раздирать пинцетом дыру в щеке, но жена тщательно продезинфицировав рану, сказала тусклым голосом:
- Я положу марлю и забинтую, так что кровь больше течь не будет.
И я действительно почувствовал, что кровь, лившаяся в рот, загустела. А сам факт, что меня порезали бритвой, уже не вызывал злости. Я испытывал чувство освобождения, будто мне специально сделали кровопускание. В какой-то популярной книжке я прочел, что в средние века, когда кровопускание было главным средством лечения, случалось, женщина, чтобы поскорее облегчить страдания, даже давила на руку лекаря, резавшего ее тело.
- Нужно, наверное, наложить швы? Пойду к врачу, - сказал я. Но тут жена завопила:
- В больницу идти нельзя!
Как раз в тот момент, бинтуя мне лицо, она распрямилась и, бурно выдыхая запах виски, продолжала вопить:
- Пусть меня арестуют, я все равно рта не раскрою! Рана болит, кровь безостановочно течет - наверно, из-за недостатка витамина В, головной мозг не регулирует обмена веществ, а тут еще от воплей жены я окончательно растерялся, ха-ха.
- Хорошо, сегодня в больницу не пойду. Да я и не могу оставить тебя с Мори, когда ты в таком состоянии.
Жена уронила голову на грудь и в густых парах алкоголя, казалось, потеряла самое себя, но вдруг энергично вскинула голову и потребовала:
- Отдай "золинген"! Я же отдала твою крысыловку!
Никакого "золингена" не отдам, куплю, тебе безопасную бритву "Жилетт". То, что ты разрезала мне щеку, - ладно, но я не могу допустить, чтобы ты кастрировала Мори, - сказал я и, подпрыгнув, увернулся от пинка в пах.
Это ты поранил Мори. И мы с Мори ни за что не простим тебе!
Готовила жена новый пинок или просто шаталась от того, что была пьяна, я не знал, но на всякий случай решил поостеречься и, чтобы не вдыхать паров алкоголя, отошел в сторону.
- Я с Мори возвращаюсь к своим родителям! А ты отправляйся на Итабаси в клинику Токийского университета и попроси у них опухоль, вырезанную у Мори! Она принадлежит тебе! И больше ничего не смей отбирать у него! Мы с Мори будем бороться!
- Не говори глупостей. Я активист гражданского движения и не допущу такого тона, - сказал я, а жена, прикрывая своим телом Мори, который лежал в прежней позе, скорчившись, снова ревниво обратила ко мне свои глаза - ивовые листики, как если бы речь зашла об Ооно. Не были ли ее неожиданные действия проявлением подсознательного стремления противодействовать Ооно?
3
Жена бросила наматывать бинт поверх марли, прижимавшей рану, и я попытался сам закрепить его, но это никак не удавалось. Не знал, где лучше завязать. Я пошел в другую комнату, чтобы взять лыжный шлем из черной шерсти, в котором было три отверстия - для глаз, носа и рта. Я примерил его - бинт прижат, почти никакого давления на рану. Попробовал произнести "Мори, Мори" - ощутил боль от движения щеки и услышал только:
- Ей, ёй.
Я вернулся в кабинет, жена, до этого что-то шептавшая на ухо Мори, сразу повысила голос и запричитала:
- Мори вместе с мамой, Мори уедет отсюда. Только Мори и мама вдвоем уедут отсюда. Бросим здесь сумасшедшего, который бьет Мори, и уедем вдвоем, Мори и мама!
Мори уже не лежал, скорчившись и прикрыв руками голову, - теперь он стоял. Жена, стоя на коленях, прижимала его к себе. Мори, который сейчас был на голову выше ее, поднял на меня опухшие глаза, но остался в объятиях матери.
- Мори, слышишь, Мори, вместе с мамой Мори уедет отсюда! Только Мори и мама вдвоем навсегда уедут отсюда! Оставим здесь сумасшедшего, который хотел бросить такого ребеночка, как Мори, бил его, и уедем!
Я сел на кровать и, мелко дрожа от озноба - не знаю, чем вызванного, погодой или моим физическим состоянием, - стал ждать. И при этом думал с беспокойством, что такая возможность для нас с Мори - это последний шанс.
Жена встала и, продолжая прижимать к себе Мори, склонилась над ним и попыталась вывести из комнаты, но он явно сопротивлялся этому. Жена тащила его изо всех сил, так энергично, будто решила похитить. Но Мори стоял как вкопанный - сдвинуть с места его было невозможно, жена даже еле удерживалась на ногах.
Мори, ну что же ты? Послушай, Мори, ну пойдем же!
Мори, Мори, - поспешил я вмешаться, но ничего вразумительного произнести не смог - слышалось только "ёй, ёй". - Мори, Мори, оставайся со мной! Мори, Мори, оставайся со мной!
Однако у меня получалось лишь "ёй, ёй, ёйиииё!". Возможно, именно тогда и наступил поворотный момент в нашей с сыном жизни.
Противясь жене, которая буквально пыталась выкорчевать его, Мори, как сторонник ненасильственного сопротивления, лишь упирался, и каждый раз, когда жена пыталась сдвинуть его, она сама едва не падала, пьяная и обессилевшая. Причем все это время Мори смотрел прямо на меня, взывавшего: "Ей, ёй, ёйиииё!". Хотя мне было стыдно за себя в этом дурацком черном с красными полосками шерстяном шлеме, ободряемый взглядом Мори, я продолжал взывать: "Ей, ёй, ёйиииё!"
Что ты говоришь? - Жена, повернувшись ко мне, в противоположность Мори была, казалось, потрясена моим видом, ха-ха.
Ёй, ёй, ёйиииё! - прокричал я и выплюнул на подушку сгусток крови.
- Мори, Мори, папа плохой!
- Папа плохой - нет!
- Мори, иди с мамой!
- Ёй, ёй, ёйиииё!
- Мори пойдет с мамой - нет!
Жена отняла от Мори одну, потом другую руку, выпрямилась и сделала несколько шагов в мою сторону. Потом замерла и, точно исполняя айнский танец журавля, только изображая не летящего журавля, а угрожающего, медленно вскинула вверх непослушные руки.
- И отец, и сын полоумные, отравленные плутонием! - закричала она и с громким плачем выскочила из комнаты и побежала вниз по лестнице.
Я вынул из книжного шкафа коньяк и салями, спрятанные туда на случай бессонницы, когда идти за виски с пивом неохота, но потом, вспомнив о ране, поставил коньяк назад и отрезал кусок колбасы. - Ей, ёй, ёйиииё.
Мори подошел ко мне и начал есть колбасу, разложенную на перфокарте. Счистив ногтями шкурку и выковыряв каждое зернышко перца, он держал тонкий кружок в горизонтальном положении, и при этом глаза его, напоминающие темную воду, не видели ничего вокруг, кроме этого кружочка. Я не знаю ни одного человека, кроме Мори, который бы ел самую немудреную пищу, проявляя такое уважение к еде как таковой. Разумеется, я воспринимал эту короткую передышку как временное перемирие, и радость видеть Мори, жующего салями, была равносильна глотку из фляжки, когда сидишь в окопе. Одинокая воительница на первом этаже беспрерывно ходила взад и вперед - наверно, укладывала вещи. Потом сделала несколько звонков по телефону. В моем кабинете и гостиной были установлены параллельные аппараты, поэтому при повороте диска на одном из них второй позванивал. Стоило мне поднять трубку, и я бы узнал, с кем разговаривает жена, но я этого не сделал. Мори со мной, и все шансы на победу у меня, так что суетиться нечего. А кроме того, как бы осторожно я ни поднял трубку, жена моментально это заметит, и на меня тут же обрушится ее окрик: "Нечего подслушивать, ты, полоумный, отравленный плутонием!" Ха-ха!
Когда Мори доел салями, я снял с его кровати любимое им шерстяное одеяло - старого друга, с которым он был в клинике, когда ему делали вторую операцию. Я устал и у меня не было сил подстилать простынку - вместо этого я сводил его в уборную. Потом, не раздеваясь, мы легли с ним в мою кровать. Рана на щеке пульсировала и болела, эта боль прочно удерживала меня в настоящем. Боль была подобна циклическому движению. Ведь циклическое движение подразумевает бесконечное повторение - бесконечное повторение боли! Когда в детстве, стараясь заснуть, я плотно закрывал глаза, под веками появлялись самые разные фигуры - они вращались, рассыпались, снова собирались вместе, и в этом была определенная цикличность. Мне казалось, что это Мандала, и на ней изображено предсказание всей моей жизни, а я изо всех сил старался понять его - не помню, с каких пор эти фигуры перестали появляться. Я хотел сказать Мори о том, что нашел наконец разгадку; он лежал рядом со мной на спине, обжигающе горячий, точно готовый самовоспламениться. Но тут сработал рефлекс - мне не хотелось тревожить сына, которому пришлось сегодня немало выстрадать, и я решил пойти за коньяком. Я собрался уже было встать с постели, но спящий Мори крепко вцепился мне в руку - неужели чтобы не потеряться, не превратиться в потерявшегося ребенка?
4
Я заснул. И увидел удивительный сои, весь наполненный атмосферой беды; во сне я снова испытывал смертельную усталость, причем чувство это не поддавалось никакому описанию. После облучения моя жизнь превратилась в бессрочные каникулы, и, поскольку во время бодрствования никаким трудом я не занимался, воображаемый труд во время сна, возможно, служил некоей компенсацией моего безделья. Часто я просыпался, испытывая неимоверную усталость, а самого сна не помнил, и тогда я думал, не подобна ли эта усталость тяжкому бремени воспоминаний умирающего, перед мысленным взором которого проходит вся его жизнь. Но все это было до превращения. В своем рассказе я вот-вот перейду и этот рубеж, потому-то мне и потребовался писатель-невидимка. Время превращения уже совсем близко, так что можете смело не обращать внимания на то, что я рассказываю.
Сон был такой. Какой-то хулиган ударил меня, когда я возвращался домой. И вышел-то я на улицу, кажется, только для того, чтобы меня ударили. Во рту был неприятный привкус от раны в щеке и искусственных зубов. Когда мне ставили временный протез, у меня возникли денежные затруднения, и постоянный я до сих пор так и не сделал. Между тем десны у меня задубели и сжались, и между искусственными зубами и деснами образовались щели, и поэтому я всегда плотно прижимал зубами протез. Итак, возвращаясь домой, я засунул палец в рот и обнаружил, что два верхних коренных зуба, к которым крепился протез, отсутствуют. Я надавил на зубы языком, и они вывалились все до одного, точно поставленные в ряд костяшки японских шахмат, представляете? Как неприятно, когда весь рот набит выпавшими зубами…
Я проснулся от топота жены, взбегавшей по лестнице. Это была наша с ней общая привычка - по комнате мы двигались вяло, медленно, но, выйдя в коридор, всегда чуть ли не бежали. Точно боялись, что на нас неожиданно нападет что-то страшное, как опухоль, которая была в черепе у Мори. Включив в комнате свет, жена заверещала:
- Бросаю тебя и Мори и уезжаю, вот! Раньше я не бросала вас потому, что боялась, что вы вдвоем покончите с собой. Но теперь я решилась - бросаю тебя и Мори и уезжаю, вот! Я опять вернусь к учебе, которой пожертвовала ради тебя и такого ребенка! А потом выйду замуж по-настоящему и рожу настоящего ребенка! Если бы я вышла замуж не за тебя, а за другого, то родился бы совершенно нормальный ребенок! Допустим, Мори такой из-за облучения плутонием - на этот раз я выйду замуж за человека, не облученного плутонием. И значит ребенок будет нормальным! Если же Мори такой по чистой случайности, даже но теории вероятности следующий ребенок будет нормальным! Понял?! Я бросаю тебя и Мори и уезжаю!
- Но не поедешь же ты сейчас, ночью? Может быть, лучше сделать это завтра?
Я хотел ей сказать это, но мне удалось произнести лишь: "ёй, ёй, ёйиии". Правда, жена, которая, по самым скромным подсчетам, была близка со мной две тысячи пятьсот раз, моментально поняла, что я хотел сказать.
- Что ты мелешь? Режиссер уже приехал за мной, даже цепи надел на колеса, опасаясь, что на дороге гололед. Он ждет меня на улице, ведь ты, чтобы помешать мне уйти, можешь обвинить его в незаконном вторжении в чужой дом. Может, встанешь и вынесешь мой чемодан? Пошевеливайся! Бросаю тебя и Мори и уезжаю, вот!
От того, что жена вот так запросто, без всякого объяснения употребила существительное "режиссер", у меня начисто исчезло желание останавливать ее. В распахнутые настежь двери прихожей лились звуки трубы, выводившей мелодию "За сотни ри от моей страны".