9
Где когда-то был княжеский дом и экономия (хозяйственные постройки помещика), а потом - школа, клуб, изба-читальня (все - в том же серганевском доме) и колхозный двор с амбарами, складами, конюшней, в окружении сада и где еще недавно, года два-три назад, я обнаружил пустырь, теперь алели кирпичные корпуса, ангары, другие помещения, соединенные не закрытыми еще траншеями. Дымящуюся кучу гудрона посреди обширной, наполовину заасфальтированной свежим асфальтом площади, от которой отъезжал грохающий железным бортом самосвал, раскатывала дымившимся тракторным катком расторопная, похожая на черноглазую птичку-синичку, кнопочка в ярком, расшитом, как у фигуристов, комбинезоне. Туда-сюда летали автокары, грузовики, тракторы с прицепными тележками; кругом ревело, визжало, гремело, звенело, кричало строительское разноголосье, и все, что было вокруг, сотрясал огромный, взлетающий чуть ли не до солнца и вбивающий чуть ли не километровые сваи, распалившийся пневматический молот: "В пух! В прах! Все! Все! В пух! В прах!" Видно, это и был центр, эта площадь. На меня никто не обращал внимания. Я зашел в помещение, из которого во все стороны выворачивались и раскатывались клубы пыли и неслись сдавленные женские голоса, и еще не успел ничего разглядеть в клубящейся, мигающей и грохочущей тьме, как меня кто-то обнял и поцеловал в щеку:
- Ванюшка! Девки! Гляньте, кто к нам пришел! Все идите сюда! А нам, Ванюшка, Шура Иванова сказала, что ты прилетел. Она в хате твоей ухажерки живет, Исачихи. А вчера она к своему ухажеру летала. Ну, ты ж подойди, Шура, чего ты? Не стесняйся, это ж наш Ванюшка. Вот она, Ванюшка. Угадываешь? Вы вчера вместе, летели.
Что-то мелькало перед глазами, передвигалось в вертящейся, грохочущей темноте. Желтевшее справа в маленькие окошки солнце не пробивало мотающейся пыли. Слева татахкала и колыхала тьму не то веялка, как я чувствовал по звукам и запаху зерна и половы, не то ВИМ или другой какой сортировочный агрегат. Я не то что не угадывал бог знает какую Шуру Иванову из Мордовии, а вовсе ничего не видел, даже ту, которая только что поцеловала меня и знакомо кричала особенным, близким и щемящим, как всплывающее детство, голосом:
- Останавливайте все, девчата! Хватит! Сейчас обед!
Звуки работающего агрегата оборвались, поколыхались пусто, охающе и стихли. В клубящейся и кружащейся пыли я стал различать вороха зерна, агрегаты. Женщины выбегали на улицу, оббивались и оббивали друг друга. Я узнал ту, которая поцеловала и кричала возле меня: это была Паша Пащенко, Пащенчиха, или, как мы ее еще называли, Преграденская (приехала с матерью из Преградной, всех и всего боялась, насмерть перепуганная бандитами, скрывавшимися в горах, и говорила смешно, слюняво и на "ё": "Мы преградёнские…"). Теперь она размахивала руками и кричала, необычно возбужденная, необычно яркая, необычно смелая и радостная:
- Мы тебя все тут ждем, Ванюшка. Это мы попросили твоего дядю, чтоб тебе написал, чтобы ты приехал.
Медноволосая, веснушчатая, похожая на отца, но удивительно, по-молодому обаятельная, такая яркогубая, яркоглазая девушка (которую я припоминал: "Да! Да! Она садилась в Майкопе!") стеснительно откашлялась, прикладывая к нежному, но запыленному, в потных потеках горлу грязную красивую руку; сказала стеснительно:
- Задохнуться можно.
- Ты слышал? - закричала, как ужаленная, Пащенчиха, необычно горя чуть раскосыми своими глазами и необычно размахивая руками, страшно возбужденная и радостная. - Все рассказывайте, девчата!
- Ишь, размахалась руками, Преграденская! - радовался я на нее. - Ишь, ожила! А то, было, и рот боялась открыть!
Она жила через плетень от дяди, и мы часто лазили к ней в огород за огурцами и горохом, а она боялась даже выйти из хаты, чтобы пугнуть нас, пятилетних, шестилетних. А теперь - вот.
- Мы все здесь ожили, Ванюшка! - кричала она, как кричала бы после кораблекрушения, в котором она непременно должна была погибнуть, но каким-то чудом спаслась. - Ты ж гляди, что теперь открылось на нашем хуторе! Если бы не журнал и не Ефим Иванович… А теперь - смотри! И тут теперь все наши!
- А возвращаются? - спрашивал я. - Труболетовцы возвращаются?
- Работают, Ванюшка! Работают! - кричала Пащенчиха, сверкая глазами, и удивительно: в этом сверкании почти не была заметна ее раскосость. - Ты ж гляди, что тут у нас творится! То ж были бурьяны, волки уже выли. Думали, все, конец, хутору. А теперь - видишь?
"Да! Повернулось по-настоящему!"
- Тут теперь у нас и отрадненцы, и с Сибири, и с Урала, и из Москвы, и из Армении, и откуда только нету, - говорила присадистая женщина с раздувшимся, но знакомым лицом; и я никак не мог вспомнить, кто это: Пезиха, Суриха или Маливанова.
- Да прямо как во сне! - сверкало вокруг из улыбок; и в общем хоре голосов я расслышивал грубый, трубный голос тети Насти Мошички, знаменитой у нас тем, что порубала кресты на кладбище в лютые морозы:
- Куда там? Думали, все, а теперь - и не поверишь! - И не сводила с меня глаз, подперев щеку рукой и поддерживая эту руку другою под локоть.
- А возвращаются? Наши? - добивался я.
- Да кто и вернулся. Великова Анна вернулась. Ей повезло: она свою хату купила. Она там и живет, на своем месте, наспротив нас. Ей посчастливилось. А я свою и не продавала. Слышь, Ванюшка? Я свою и не продавала.
- А уезжали куда?
- Да где только не была! И в Грузии, в Ачимчири, чай собирала. И в Сочах, мыла посуду в ресторане.
- А еще кто вернулся?
- Приходькины. Эти Швецову купили. Швеца ж посадили. А Швечиху сын взял, Никита-черт. Гусь Петька вернулся. Литаша. А кто и не вернулся, так тоже тут работает, из Отрадной возят. Всем дело есть. А то прямо занехаили наш Труболет - куда: и неудобно, на горе, и далеко, и ненужный.
- Не перспективный! - бросил кто-то.
- Да то ж, - прогудела из своего горюнящегося положения Мошичка, - сначала школу закрыли, потом Совет, потом почту, потом из колхоза бригаду сделали, потом и бригаду перенесли.
- А было ж два колхоза, - кричала Преграденская, - на той стороне и на этой. Слышь, Ванюшка?
- Да. Было два колхоза. А потом и бригаду убрали. Слили с Эстоновкой и Покровским. Совсем было скоренили, - говорил кто-то знакомый, но я также не мог вспомнить, кто это был.
- А за пыль! За пыль! - толкала Преграденскую тонкая и сухая, как жердь, Гусиха; и Преграденская опять вскинулась, вспомнив:
- А посмотри, в каких мы условиях работаем! - И тыкала руками в раскрытую дверь, из которой курящейся рекой вытекала и клубилась едучая пыль.
А я, в своей радости и переполненности, почти никого не слушал, говорил:
- Вот Преграденская! Об условиях заговорила! А помните, как я у вас, Преграденских, таскал огурцы и горох?
- А то не помню? - тотчас откликнулась Пащенчиха с такой радостью, точно бы я не воровал у нее горох и огурцы, а приносил ей подарки. - Я помню, Ванюшка, как ты и кургу у нас крал!
- Ну, это вы уже приплетаете. Кургу я у вас не воровал.
- Ей-богу, воровал! Это ты забыл!
- Не наговаривайте лишку, Пелагея Евсеевна, - смеялся я, и все вокруг так же смеялись. - Как бы я крал у вас кургу, если у бабушки было этой курги сколько угодно?
- У бабушки твоей хороший был сад, - грубым голосом сказала Мошичка, все так же грустно подпирая рукой подбородок, - а курга у ней была лучше всех.
- Вот, - кричал я, - слышали, Пелагея Евсеевна?
- У бабушки твоей хорошая была курга, я помню. А все равно таскали вы, детвора, - не сдавалась Преграденская. - Вот как на страшном суду клянусь: было! Лазили! Васька Краткин, Николай Катемиров, Манютин Ванька, Захарка Калужный. А ты всеми коноводил. Ей-богу, было!
- Ну было, так было, чего там? Такая мода была! - защищала меня Мошичка; и все это говорили, счастливые:
- Тогда мода была - по садам лазить.
Верно, такая мода была; мы лазили в сад даже к моей бабушке, и она нас не ругала, когда заставала, а угощала и наставляла, чтобы мы ходили через калитку, а не лазили под плетень, она нам сама натрусит. Но я не помнил, чтобы мы воровали кургу у Преграденских. Однако, обнимая ее и Величиху, согласился в счастливой переполненности:
- Так чего же было не красть вашу кургу, когда вы даже из хаты боялись выглянуть? Вот таких карапузов боялись! А сейчас, - я радовался на кипевшую в Преграденской жизнь, на блеск разбегающихся ее глаз, - действительно, как на свет народилась!
- Мы все теперь как на свет народились! - вставало вокруг.
- И глазастая же стала! В такой пыли угадала!
- Мы теперь все глазастые, Ванюшка! - откликнулась вместе со всеми Преграденская. И радостно оглядывалась на окружающих и подступающих земляков - синеглазую Лизу Коровомойцеву, Марию Колодезную, размерами с Харитину Липченок, но еще сравнительно молодую, ровесницу нашего Володи, с которым она и ходила на одну улицу, Нину Гусеву и на других, которых я угадывал среди новых труболетовцев. А Преграденская кричала больше всех: - Мы все читаем, где про нас. Это мы сказали Ермолаевичу. - И, вспомнив, опять вскинулась на дверь: - Ты видишь, в каких условиях мы работаем?
- А что тут у вас, в самом деле, такая пыль? - только теперь опомнился я. - Вы прямо как шахтеры.
- Да что? - вскинулась Пащенчиха; и все так же вскинулись и замахали руками. - Вентиляторы забыли поставить - вот что!.. Ничего не скрывайте, девчата! Все рассказывайте! - кричала Пащенчиха, перекрывая удары пневматического молота, бульдозерный рев, рык траншеекопателей, дырканье асфальтоукладчика, скрип и скрежет подъемных кранов, команды строителей на лесах.
10
Но вдруг над всеми этими звуками и криками белым облачком взвился натруженно-хриплый свист; на лицах у всех блеснула перемена: "Хватит вам! Потом! Идемте! Обед!". Пневматический молот чихнул, кашлянул в бьющем своем беге, сорвался на холостой ход, кхакнув, тяжко, разгоряченно отходя, вздохнул и, чихнув и прокашлявшись еще, начал затихающе-тяжко ахать: "Ах! А-ах! А-ааах!" и замирать, дыша так, как дышал бы крепко поработавший человек, затем прерывисто, по-человечески, всхрапнул, размягчаясь и затормаживаясь всеми своими натрудившимися, скрипящими членами, и вдруг точно уснул, засвистев и засопев всеми отверстиями. Из лощины, где тоже виднелись какие-то стройки, в конце сгорбленной, уткнувшейся в Ставропольское плато Иногородней, где яркими пятнами горели всевозможно раскрашенные машины, тракторы, подборщики, прессовальщики, комбайны, косилки, бульдозеры и прочая известная мне техника, и из катавалов, казавшихся поразительно яркими в наряде различных посевов, садов и виноградников, потянулись парни, девчата, мужчины, женщины - кто в комбинезонах, кто в газосварочных спецовках, кто в своем, и все на них и сами они казались празднично яркими. Лиза Коровомойцева останавливала Пащенчиху:
- Хватит тебе про пыль, гля! Умывайся давай да пойдем обедать! Гля, Вань, у нас на хуторе теперь своя столовая.
- На Труболете столовая? - воскликнул я. Хотя тут же и думал: "А как же иначе? Такая стройка!" - А где?
- Вон, Вань. Где был приемный пункт МТФ. Там еще отара стояла. Вы там с горки катались.
- На Иногородней?
- Это теперь наша столовая.
- Там же твой дядя чабановал, дядя Федя. Его разом с моим взяли на фронт; они разом и погибли, - грубым голосом гудела Мошичка и все смотрела из горюнящегося своего положения. Я вспомнил, как дядя Федя, младший брат отца, гонял отару в катавалы, как потом прибегали, зимой, в сугробы, к бабушке Ирине и скулили под окнами рыжие волкодавы Кучман и Кучум и рябый Сатрап и я им выносил что-нибудь. Я потом и сам пас ту отару, когда приезжал к бабушке. Уже с другими чабанами. Пас и другие отары. Я вспоминал и чуть не задыхался от восторга: "Столовая на Труболете! На Труболете, который, как говорили и писали, вылетел в трубу!" Пащенчиха наспех, чтобы не отстать, умылась под висевшим на стене склада умывальником.
- У нас теперь, Ванюшка, лучше, чем в Отрадной. - Она старалась перекричать всех. - И рядом вот, и за обед - двадцать копеек. Пойдем, попробуешь, как у нас готовят. Не хочется и дома возиться. Теперь же я одна. Слышь, Ванюшка? Теперь я одна. Мой же Ванюшка учится. Так я часто в столовой ем. Вот пойдем, попробуешь.
- Еще бы не пойти!
- А хочешь, ко мне пойдем. Я курицу зарублю. У меня газ свой. Я, Ванюшка, теперь на газе готовлю. Идем, глянешь, как я живу.
- Прямо уж, к тебе, - грубым голосом перебивала тетя Настя Мошичка. - Он лучше к нам пойдет. Его бабушка напротив нас жила.
Мы поднимались по Иногородней, растекаясь меж куч нарытой земли, труб и перекрытий, перепрыгивая через траншеи. Тихая и застенчивая Лида Коровомойцева остановилась впереди меня, держа голубой, как ее глаза, цветочек.
- Гля, Вань. Это у нас временная столовая, ты не думай. У нас вон будет столовая, гля, - показала она, радостно-взволнованная, на почти уже построенное здание, от которого шли заляпанные известью и цементом строители, и один, с белым, курпейчатым чубом, только еще пробивающимися усиками, похожий на Алешу Поповича, нес, качая из стороны в сторону, ту самую черноглазую пичужку, которая раскатывала асфальт. - Кирпичная будет столовая. С залом из стекла. И клуб у нас будет, гля.
"Да! Не вылетел в трубу мой Труболет!"
Черноглазая пичужка стукала маленьким своим кулачком белочубого красавца, чтобы он ее отпустил, однако другой рукой цепко держалась за крепкую его, кирпичного цвета шею и зыркала по сторонам озорно-счастливыми глазами.
- И клуб будет?
- С кинозалом и со сценой, Вань. И библиотека будет, гля, - тихо говорила Лида Коровомойцева, блестя синими своими глазами и гладя цветочек, на который посматривала с тихой своей улыбкой. - Мы уже книжки и журналы собираем.
- У нас, Ванюшка, и Черемушки свои будут! Труболетовские Черемушки! - кричала Пащенчиха. - Вон, смотри, уже фундамент под дома залили. Это наши Черемушки будут! - громче всех кричала Пащенчиха, показывая главную улицу Иногородней (как у нас называли эту сторону хутора), по которой, я помню, ходили под руки парубки и девчата в венках и с ветками, запруживая улицу в несколько рядов, пели песни, водили хороводы и, чтобы вызвать дождик, обливались на троицу из ведер, доставая воду в колодце, который был около Исаевых. - Эти хаты снесут, большие дома будут!
- Да, - ликовал я, - родину мою теперь никакая сила не возьмет!
Пащенчиха дергала меня, кричала:
- Уже и песня есть про Труболет! Слышь, Ванюшка?
- Какая песня?
- Я не пою. У меня нету голоса. А слова такие: "Как не любить наш Труболет? Он в сердце отзовется! Наш Труболет теперь растет и в книгах остается!.." А песню знаешь кто сочинил? Ванюшка Бортников, который живет на том месте, где вы жили. Наш Труболет теперь никакая буря не возьмет! Никакой град не разобьет!
- Да, - вспомнил я, - дядя писал: здесь страшный град был…
11
- Ой, что тут было, если бы ты видел! - взлетело сразу несколько голосов. - Тут все смешало с землей! Вот эти катавалы были как одна снеговая гора! - И я не успевал схватить, кто это кричал. Слышал и слушал их всех, удивляясь и радуясь той силе, которая воскресила к жизни моих земляков.
Елена Михайловна Колодезная, сияя среди хуторян расцветшей своей красотой и возвышаясь над всеми, показала могучими оголенными руками:
- Вот здесь река образовалась. Тут была страсть господняя! Как зашли тучи от Спокойной, полосой, скрежещут, как танки гусеницами. Летели не градины - снаряды. Что ты! Крыши шиферные посыпались, как стекло. А грохотало - точно это пушки садили. Сначала тьма кромешная. А как прошумело, прогрохотало, глянули на гору - бело все, точно это ледник с Эльбруса сполз. А тут солнце. Как двинула вода, вот эту походку, - она показала оголенной рукой на техмашину с фургоном, - как щепку, понесло в овраг, вон там уткнулась. Два овчарника смыло. А овец погибло сколько! Как подхватило - только мелькают!
Лида Коровомойцева пригладила, улыбаясь, голубой свой цветок, глядя на него своими нежными голубыми глазами, сказала:
- Пятнадцатого мая это было, никогда не забудем.
- Разве такое забудешь?
Лида продолжала, вертя в пальцах цветок:
- Град прошел перед обедом, часа два шел, а потом как взяло солнце! Как начало таять - из каждой балки река…
И опять отовсюду засверкали голоса и глаза:
- Да что ты! Птичник, что был за Казачьей, ты его должен помнить, так и слизало. Надвинулась гора льда. Смяло, затопило, обломки в Уруп снесло. Две кошары смыло. А овец как подхватило. И с катавалов, где паслись, и с база, к бонитировке и стрижке готовили. Как понесло. В волнах, среди сбившихся, как масло, льдин, лезут друг на дружку. Давят, топят, барахтаются. А которые уже и вздулись; как подушки, плывут. Да что ты! Мы кинулись спасать. Все, кто тут был. И стар и мал.
- Внук мой, ему восемь исполнится вот, и тот спасал, - грубым голосом протрубила Мошичка.
- Все кинулись?
- Да что ты, Ваня! Наши ж овцы, нашего хозяйства. Начальство понаехало… Новый секретарь райкома, Червонов, и тот вытаскивал.
- Да тут все были героями, Ванюшка! Все как один совершали героизм! - кричала Пащенчиха, стараясь быть на виду. А кругом кипели, сверкали, взлетали голоса:
- Что тут было, если бы ты видел! Вот тут, внизу, день и ночь костры горели. Вода ледяная, вперемешку с градинами. Вылезешь, вытащишь какую, отогреешься и - опять в воду.
- Да и овец отогревали, - могучим голосом сказал подошедший кузнец-богатырь Иван Колодезный. Мы обнялись. А Пащенчиха, чтобы я обращал на нее внимание, дергала меня и кричала:
- Если будешь писать, то всех подряд пиши! Никого не пропускай! Все героями были, и ты всех указывай, чтобы нас все знали. И вот Лиду. И Лену вот. И Ивана Михайловича. И Ивана Павловича. И Нину Гусеву. И Шуру вот. Всех подряд пиши!
- Она правильно говорит, - гулким красивым голосом произнес кузнец-богатырь. И Пащенчиха аж взвилась:
- Я правильно говорю! Меня слушай, больш никого!
- Да что ты! Тут кругом черно было после града. Поля перепахивали и пересевали. А Сема и Кожемяка Иван, приезжий, ты его не знаешь, в больнице лежат.
- Сема - в больнице?
- До сих пор! Его, бедолажку, как ударило балкой, а потом - бортом машины!.. Он сделался прямо шальной: так и кидается в буруны! Больше десяти, должно, вытащил. Зуб на зуб не попадает, а все рвется. Полез за одной, вон туда, к Исаихину огороду прибилась, а его - балкой!
- Бревном, Ванюшка! Никого не слушай, только меня! Бревном с овчарника! Я сама видела!
- Как раз плыло и во что-то уперлось. - Это Лена Колодезная.
- Да вон за тот камень.
- Ее перевернуло, как спичку, балку, и Сему - по голове.
- Думали, все. Конец. А он вынырнул, плывет к машине, которую несло к нему, вцепился в борт одной рукой, а овечку не отпускает. А тут как прорвет в Сурихином огороде, в Сурихином огороде затор был, вон там, как хлынет, машину перевернуло волной, и Сему - бортом. А Кожемяка, шофер, кинулся его спасать. Нырнул с разгона, долго не было, вынырнул с Семой, должно, метров за сто. А машину опять перевернуло да на Кожемяку. Кинулись обоих спасать. Иван Михайлович вот. Николай Гусаков, Серега Безменов. Вытащили. А Семина рука как прикипела к овечке.
- Сема и Кожемяка до сих пор в больнице. Кожемяка очумался.