- Он же здоровенный! - засмеялся кто-то.
- Да по нему хоть трактором проедь - ничего не сделается, - кричала Пащенчиха. - Он вот как Иван Михайлович.
- Меньше, - ревниво сказал сам кузнец красивым голосом. И ее одернули, подражая могучему кузнецу:
- Меньше, чего ты? До Ивана Михайловича ему далеко.
- Пускай меньше, а все равно уже за медсестрами ухаживает, - не сдавалась Пащенчиха.
- Он нигде не проморгает, - сказал сверху Колодезный. И все засмеялись:
- Такой нигде не пропадет! Верно!
- А Сема и так жалкий, - сказала, приглаживая цветок, Лида Коровомойцева, - а тут его бревном да еще бортом! - И в глазах ее раскрылись голубые слезы. - То, было, про овчарку рассказывал и всех утешал балалайкой, а теперь все про град, про овечек и про машину, которая на него перевернулась.
- Бывает, и то вспоминает, я был у него, - мощным красивым голосом бархатил сверху кузнец-богатырь. - И балалайка всегда в руке.
- А Ефим Иванович как? - спросил я.
- Ефим Иванович все время возле него. Или в парке, напротив. Сядет - весь как из снега - и на Вечный огонь смотрит. Ефим Иванович дюже загоревал.
- Да такого еще жалчей, - выделился грубый голос Мошички.
12
Мы поднялись на Иногороднюю, и глазам предстала другая половина Труболета, та, где когда-то жила бабушка Ирина, где жили Липченок, Сугонякин. Эта сторона хутора нисколько не изменилась: те же бурьяны, колюче кучерявящиеся от кладбищенского отрога, на котором, позванивая колокольчиком, паслась комолая корова с теленком; те же залопушевшие бугры на месте былых подворий. Эта сторона, красиво и гордо называвшаяся Казачьей, где мы, детвора, подражая взрослым парубкам и девчатам, выпевали в лунные ночи только еще завязывающуюся в нас любовь возле чьего-нибудь двора, на лавочке, эта сторона нисколько не изменилась с тех пор, как я приезжал. Только прошедшее время вырвало еще несколько хат. Нет хаты Пезиных - вон жирно разлопушился и хозяйственно поднял уже наиглившиеся, но еще нераскрывшиеся головки, набирающий злую силу дурман. Нет хаты Вари Хачунской, которая была замужем за дядей Федей и выехала с хутора, как только получила "бумагу". Нет хаты Шемигона - вон только ряд вишен, как давно несменяемые караульные. Вон еще глядят ранами кирпичи. Это от печки бабушки Поляковой, потерявшей в войну двоих сыновей и воспитавшей троих беспризорников.
Вспомнив о Поляковой, я подумал о Сгарских, оглянулся. Дома Сгарских, стоявшего на круче, лицом к Урупу, не было: за кирпичными строениями в лесах и подъемных кранах я не тотчас разглядел, не тотчас даже нашел то место, где жили Сгарские. Опять повернулся к бабушкиной стороне: после невольного взгляда на новый Труболет с горы Казачья сторона произвела еще более удручающее впечатление. Даже голубой, увитый виноградником и повителью терем Сугонякина с петушками и рыбками на гребне, с расписными резными ставнями, наличниками, фронтонами, крылечком, даже сказочное подворье Сугонякина выглядело на этой стороне как-то жалко и сиро. А приткнувшаяся к Казачьей хата Липченка вовсе казалась заброшенной и голой: ни клетушек, ни сада, ни плетня, ни калитки. Только цветы в окнах и под окнами да одинокий курник, из которого выглядывали сокорящие куры.
- А Липченок как тут?
- О, Липченок живет! Липченок теперь - куда! - отвечало несколько голосов. - Филипп Иванович наш зажил!
Даже пищала что-то радостное про Липченка черноглазая пичужка, которую поставил на землю впереди себя наш Алеша Попович; но тот ее сейчас же взревновал, взял за руку и повел к столовой. Ну, она ж и была! Издали привораживает глазами, а вблизи - ну, боже ты мой! Белолицая, яркогубая, с огненными черными глазами, вся как выточенная! Ух ты черт! Бывает же!
- Он же квартиру себе в новом доме наметил! - кричала и лезла в глаза Преграденская. - Слышь, Ванюшка? Он же себе квартиру в новом доме облюбовал!
За перелесицей голосов я не сразу понял, какую себе квартиру облюбовал Липченок, спросил:
- А с Харитиной Ивановной как?
- Живу-ут! - кричали. - Еще бы им не жить!
А Преграденская лезла вперед, чтобы выделиться:
- Их, Ванюшка, водой не разольешь! Он же сторожует на стройке. Ночью сторожует, а днем на делянках ученых - воробьев гоняет. У него деньги кругом сыплются. Харитина теперь за ним - куда!
- Тьфу на тебя! Ты и скажешь! - недовольно перебила ее грубым голосом Мошичка, все так же держась одной рукой за подбородок и поддерживая эту руку другою. - Они всегда жили хорошо и без твоих денег. Ты не знаешь, из-за чего они ссорились, а я знаю, мы соседями были.
- Всегда жили! - согласно и радостно кивнула Преграденская. - А теперь и вовсе. Он, Ванюшка, теперь и пенсию будет получать большую. Теперь Харитина за него обеими руками держится!
- Тьфу на тебя! Обеими руками держится! Из-за того что пенсию будет получать большую, да? Ты ж и скажешь! - грубым голосом отчитывала ее недовольная Мошичка. - Тебя послухать, так и жить не захочешь. Да я сколько помню, они всегда жили душа в душу. ("Как кошка с собакой", - отпустил кто-то, но тетя Настя на это не обратила внимания.) Ты же не знаешь, а я знаю: ссорились они из-за того, что приложиться любил. Да из-за Швеца. Ивановна всегда воевала за него. А ты наговоришь бог знает чего!
- Вот это правильно, - красивым голосом сказал сверху кузнец Колодезный.
- Я согласна! - крутнулась в его сторону Пащенчиха. - Мы все знаем, из-за чего у них были ссоры. Но где клад, там и лад!
- Где лад, там и клад, - поправил ее кузнец, возвышаясь над всеми в величавом и могучем спокойствии.
- И я то ж говорю, где клад, там и лад, - кивнула в его сторону Пащенчиха и повернулась ко мне: - Теперь и у меня, Ванюшка, пенсия будет восемьдесят рублей, а то и все сто. Слышь, Ванюшка? И у всех такая будет.
- Да теперь у некоторых будет и большая, - сказал кузнец, давая кому-то из строителей прикурить от своей папиросы.
- Теперь мы будем получать пенсию, как в городе. Слышь, Ванюшка? Не уехали бы вы, и твоя мать получала бы столько…
- Было бы здоровье! - вздохнула Мошичка. И с ширящимся вопросом в глазах посмотрела на меня: - А мать же как там?
- Да еще бегает.
- Ну, слава богу. Детей подняла, вон вы какие, и еще бегает, - с ласковым вздохом говорила Мошичка; и теперь я понимал ее взгляд. "Вон как оно получается: бегали здесь без штанов, а теперь вон какие, выучились. Вот как оно получается!" - как бы говорили грустные ее глаза.
- Бегает и даже строится.
- Ну, вы хоть помогайте ей.
- Помогаем.
- А пенсию получает?
- Сорок пять рублей.
- Слава богу. Она у нас ударницей была. С нее нормы брали, - говорила тетя Настя. - Слава богу, хоть вас подняла. Ты там ей привет передавай.
- Передам, тетя Настя.
- От всех привет, - сияющими голосами говорила родина, - мы все ее любили. Вот она пела!
А Преграденская так и лезла в глаза:
- От меня привет отдельно! Слышь, Ванюшка? Скажи, мы зажили! Все расскажи!
- Передам. И расскажу.
- Да пусть в гости приедет, - все так же глядя на меня, сказала Мошичка. - Мы хоть песни поспиваем. А то мы уже и песни разучились петь.
А почему ж разучились?
- Кто зна? - отвечала Мошичка. - Не поем, да и все. Молодежь, бывает, поет.
- Скиглят, а не поют, - махнула рукой женщина, которую, я не узнавал, но Мошичка на ее замечание не обратила внимания, продолжала грубым своим голосом:
- Вот и эту поют, про Труболет.
- Скиглят, а не поют, - возражала женщина, которую я не узнавал, - транзисторы за них поют!
Чтобы переменить разговор, я опять повернулся к Липченковой хате:
- А как же вы говорите, что Филиппу Ивановичу деньги кругом сыплются, а у него даже плетня нет, голо.
- Град! Все град, Ваня! Все смыло! Стихия…
- А чего не огораживается?
- Так ему ж квартиру дадут! Ему ж квартиру наметили! Он того и не огораживается!
Кто-то посмеивался:
- Да он не очень разгонится, если и не будет квартиры.
- Ему будет квартира! - кричала, не поняв, Преграденская. - Ему первому решили дать! Он сам выбрал, в каком месте. Я ж тебе говорила, Ванюшка! Он сам себе облюбовал, в каком доме. Вон столовая новая строится, а дальше фундамент. Так это будет его дом, и в нем будет его квартира!
А великанша Лена Колодезная - по себе выбрал кузнец! - взяла меня за плечо и повела оголенной рукой по Труболету, говоря спокойно и величаво, как и ее муж:
- Вон фундамент. Для трех домов. Это и будут начинаться наши Черемушки. Это будет главная улица. А эти хаты все поломают. И нашу сломают.
- А если кто захочет жить в собственном доме? - спросил я.
- Пожалуйста. Пусть строится на здоровье, - за всех отвечал кузнец-богатырь.
А Преграденская кричала, захлебываясь:
- А матери своей так и передай: зажили труболетовцы! Пускай приедет и увидит!
В душе моей не укладывалось свершившееся, я его еще не в силах был осмыслить как следует и почти задыхался в восторге, оглядывая новостройки родины: "Да-ааа!"
13
Парни и девчата занимали столы под пластиковым навесом, неся перед собой от окошка столовой тарелки и чашки. Лена и Иван Колодезные, Гусевы, Мошичка, другие труболетовцы расходились по домам. Я наотрез отказался от приглашений: "Нет, дорогие-хорошие, буду обедать только в столовой!" И, хотя не так давно ел у тети Мани, тут же взял талончик у однорукого, с потертой кожаной сумкой кассира, стоявшего на виду за маленьким столиком, - решил попробовать, какой он тут, обед из возобновившегося труболетовского котла. Русявая, с оплывшими, соединенными одна с другой конопушками кухарочка отвалила мне баранины на второе этак человек на десять по городским нормам. Я намерился уже ругаться: "Что это вы, дорогая-хорошая? Рады, что в град побило овец, и набиваетесь, чтоб я вас пропесочил?" Но тут увидел, что "дорогая-хорошая" тоже в "интересном положении", и воздержался ругаться. Когда глянул в другие чашки - в каждой столько же, а то и больше. "Ох ты! Хоть бы справиться, а то скажут, что и работник такой, как едок".
Я вспомнил, что когда-то здесь в колхозе кашеварила моя мать, и сказал:
- Ну, дай бог!
- На бога надейся, а сам не плошай!
Справа от меня села Лида Коровомойцева. Она долго мешала в чашке, держа голубой свой василек в свободной руке, и, улучив минуту, наконец решилась спросить, задрожав и застеснявшись так, что у нее выпал цветок:
- А Володя ж как там?
- Володя? Живет - черт крюком не достанет! - отвечал я весело и точно бы не зная о давней, первой ее любви. - Таксист! - Так же, как и тете Мане, я хотел сказать, что он купил "Жигули", но промолчал.
Она взяла цветок, повертела, глядя на него, а видя, наверное, жившее в ней прошлое: то, как они гуляли на улице на Казачьей, как плясали и пели, еще стесняясь целоваться, и, улыбаясь этому светлому прошлому, забыв мешать в чашке, закашлявшись, упустила цветок опять.
- А семья, - она сглотнула, блестя глазами и пятнясь сухими, отбелявшими пудру кругами, - какая?
- Сын и дочка.
- Уже, наверное, большие?
- Сын перегнал отца.
Она раза два зачерпнула из чашки и, глядя поверх, забыла есть, видя, должно быть, подлунные гуляния. По щеке, закатывая пудру, катилась слеза. Она встрепенулась, услышав живое ее щекотание, торопливо разломила ломтик и принялась есть; потом опять забыла, что в столовой, и улыбалась в чашку, не видя ее и снова вертя синий и живой, как ее глаза, цветок.
- А видишь его часто?
Стыдно было сказать, что мы почти не встречаемся, хотя и живем на одном краю города, а если когда и встретимся, то обязательно поцапаемся за мать и за прочее.
- Да вижу, - неопределенно отвечал я.
У нее опять набухла синяя, как василек, слеза.
Кто-то усмехнулся:
- Без живой копейки дворцов не наживешь!
Она опять уронила цветок; вспомнила себя за столом, подхватилась:
- Я и забыла: у меня там куры взаперти некормленные, а я увязалась за вами. Ты уж меня извини, Вань. Побегу. - И, вдев цветок мне в петлицу, с разгоревшимися глазами поцеловала меня в щеку, шепнула: - Поцелуй там за меня. - И почти побежала в голубом своем, ярком на солнце платье. Видевшая все Преграденская вздохнула сладко:
- Вот оно как бывает, Ванюшка! Сколько прошло, а все помнит! И она, слышь, всех отшивала, сколько к ней ни приставало…
14
Я ел и вглядывался в юных моих земляков, разделяющих с нами трапезу, и с радостью отгадывал.
- Ты, наверное, Хилькова, красавица? Так? - добивался я у белой, как сметана, длинноносой девчушечки, обнимавшей опорный столб навеса и внимательно, поразительно внимательно смотревшей на меня ярко-белыми, смелыми, хильковскими, глазами. Она обкрутилась вокруг столба на белой своей, хильковской, ручонке и, не ответив, но выразив всем своим вспыхнувшим существом, что да, Хилькова, продолжала также смотреть внимательно, но уже по-новому, вся какая-то осветившаяся, вся глядевшая, как расцветшая вишенка под внезапным весенним солнцем, вся открывшаяся в эту детскую свою минуту от удивления перед непонятным ей взрослым угадыванием.
- Хилькова она, правда. Вали Хильковой, твоей ровесницы, дочка. А как ты, Ванюшка, угадал? - удивлялась и Пащенчиха.
- Копия. Как не угадать? - говорил я с солнечной, сквозяще раздававшейся во мне мыслью о своей дочурке, о своей копии. - А ты не иначе Артельцевского корня, карапуз кареглазый! Петра Артельцева!
- Правда, угадует! - радовалась и дивилась Пащенчиха, всплескивая руками: надо ж! - Это же младшего сына Петра, Ванюшки! К матери пришел! Мать же его кухарка у нас!
- Вот эта, что в положении?
- Ее Петькин сын со службы привез. Где служил, там и взял.
- Наверное, с Урала?
- С Урала! А как ты угадуешь, Ванюшка? - уже не дивилась, уже по-настоящему пугалась Пащенчиха. И призывающе глядела по всем, чтобы и все пугались: - Он все угадует! Слышите, он все угадует! А как ты, правда, угадуешь?
- Щи сладкие. Так на Урале готовят.
- А ты и на Урале был? Ты, должно, скрозь бывал! - кричала взбудораженная, страшно счастливая Пащенчиха. - А мой Ванюшка, я своего сына тоже Ванюшкой назвала, мой Ванюшка в техникуме учится! В строительном! Уже заканчивает! - кричала она, захлебываясь и спеша вытереть губы. Я радовался за нее и за ее сына, взглядывался в сияющие, выпрямляющиеся от возбуждения черные ее глаза…
- Молодец ваш Ванюшка!
Она теребила меня, оставив еду:
- Я ему написала, чтоб только на родину ехал, больш никуда! Только на родину! Сейчас все сюда едут! А ему тут и квартиру дадут, как специалисту! Он же у меня техникум заканчивает! Слышь, Ванюшка? Он у меня круглый пятерочник! За него мне директор благодарность прислал!
- Мо-ло-дец!
- Его даже в техникуме хотят оставить, чтоб студентов учил. Но я ему написала, чтоб только сюда ехал, больш никуда. И сказала, как на каникулах тут был. И потом еще написала. Чтоб только на родину. Он и практику здесь проходить будет, он уже написал. Может, и мой Ванюшка привезет из Ставрополя кого. Я согласна. Пусть везет. Но только чтоб сюда. Хотя у нас теперь и своих невест хватит. Ты посмотри, Ванюшка, какие у нас теперь невесты. Бери любую. Все красивые.
Я глядел на девчат: да, одна другой краше. Невольно задержал взгляд на черноглазой асфальтоукладчице.
- Да-ааа! Невесты у нас теперь такие, что на руках вот носят! Таких вроде бы и не было, хотя наш Труболет славился красавицами. А, Пелагея Евсеевна? Мама рассказывала, со всего Предгорья ходили сюда.
- А сейчас со всей страны едут! - кричала Пащенчиха.
- Да куда ж тут не ехать? - И не мог оторвать глаз от Афродиты в ярком комбинезоне. Сидевший возле нее и подававший ей все, что она скажет или на что только укажет своими чудными, горящими черным мохнатым огнем очами, светлокудрый Алеша Попович ревниво загородил ее от меня своим ладным, набирающим силу корпусом и всерьез, что было порядком потешно, помахал в мою сторону рукой, кося скаженные свои глаза на красавицу:
- Тут забито! Иван Николаевич, тут забито!
- Ну, это мы еще посмотрим, - коварно пообещала красавица.
- А ты ж, Ванюшка, обзавелся семьей или все холостякуешь? - вдруг спросила (как я и предчувствовал, болезненно страшась этого вопроса перед земляками) Преграденская, ничего не чувствовавшая и не замечавшая, кроме своей радости, своего счастья. Ужасно было говорить, что у меня и в этот раз ничего не получилось. Я сказал с наигранным весельем, смахнув пот и отдуваясь:
- Есть такой грех.
- А если не обзавелся, - кричала Пащенчиха, сияя во все стороны, - мы тебя тут женим. Смотри, какие у нас теперь невесты.
- Невесты хоть куда. - И, втайне переживая свои неудачи, невольно любовался девушкой в расписном комбинезоне.
- Во! - в шутку и с некоторой, прямо-таки болезненной серьезностью показал, мне кулак ревнивец. - Несмотря на то, что вы пишете про нас, бока намну, если что.
Во мне заиграло прежнее озорство, лихое петушинство, остуженное и уравновешенное делами и временем. Я поднялся, веселый, хлопнул ревнивца по плечу:
- Я природний казак и никому никогда нигде спуску не давал, если что! - И поднял палец. Грянул хохот. Белобрысый ревнивец улыбался и озирался. Преграденская кричала:
- О, вы не знаете! Ванюшка у нас всеми коноводил! Он знаете какой был? Он для всех своих корышей пистолеты делал и пушку сам сделал и с нее палил с горы, вон он какой был! Вы не знаете Ванюшку!
- Вы лучше расскажите, как мне дядя выбивал эту пушку и пистолеты! - Я смеялся, радостный и растерянный от ее сообщения, и продвигался к кухонному окошку, внимательно вглядываясь в искаженное родовыми пятнами, которые я принял сначала за конопушки, рдеющее от волнующего ее разговора лицо новой моей землячки-кухарочки, которая заменила у труболетовского котла мою мать.
- Не из Челябинской ли области такое поварское искусство привезла, кухарочка?
- Из Пермской, - отвечала кухарочка, и на ее лице не стало видно родовых пятен. Чтобы забить стеснение, она проворно перебирала вилки и ложки.
- А! Точно! В Пермской тоже так готовят щи!
- А что? Не понравились? - еще больше зарделась кухарочка.
- Да нет, понравились. Кубанский борщ, правда, лучше. Но и щи недурные. Спасибо.
- Я рада, что понравились. У нас многие обедают, так всякое говорят.
- А вы возьмите себе в помощницы нашу кубаночку - все только хвалить будут!
- Кубаночки не подведут, - радостно и гордо смеялся однорукий кассир.