8
Дождь этот начинался медленно, за лесом долго погромыхивало, ворчало, вспыхивали бледные зарницы, и от безветрия казалось, что воздух накрыт глухой, тяжелой шубой духоты. Затем эту шубу словно сорвало, внезапно ударил ветер, и полетели крупные, сплющенные капли, прибивая дорожную пыль. Началось! Мы с Люсей - мигом в палатку, задраили полы, застегнули молнию. С краев все равно подтекало, и были мы с Люсей в восхитительной тесноте… Прижимая ее к себе, я с усмешкой представил, как сиротливо мокнет сейчас Вильямчик, прячась под деревом и заслоняя от капель свои холсты. Зато над нами Зевс-громовержец восседал во всей красе!
Хоть я и не Гомер, хвала и слава тебе, отец богов!
Когда отвесная, шумная, гулкая стена дождя стала крениться, затихать и наконец мягко опала, мы натянули сапоги и выбежали из палатки. Всюду текло, струилось, капало, воздух казался сладким от послегрозового озона, и вздумали мы купаться. Разделись, окунулись в теплую воду, поплыли… Люся, как она легко и изящно плавала и какой обольстительной была в воде! Вылезли на островок отдышаться - уже любовники, давние, испытанные, не стыдящиеся друг друга. Ах, эта ее ускользающая вальяжинка, ленивая грация маленькой женщины, длинные рыжие волосы на узких плечах, тонкие предплечья, высокая грудь… И после дурманящих поцелуев как она все по-домашнему устроит, хорошо, удобно…
Там, на островке, меня знобило от счастливой лихорадки, от взвинченного восторга перед нею; я деревенел… Мы снова поплыли рядом, сплетясь руками. На берегу натянули рубашки, разожгли костер, чтобы согреться, и во мне после всех испытанных мною восторгов перед Люсей возникло вдруг мстительное желание, не знаю, откуда взявшееся, - презирать и ненавидеть Вильямчика. Я уничтожал его в собственных мыслях, топтал ногами, и тоже с лихорадкой, взахлеб, в упоении. Я с нетерпением ждал, когда он вернется со своей жалкой и куцей живописью, и я смогу осмеять его и унизить. Где же Вильямчик, где он, родимый?! Мне казалось, что я не стану ничего скрывать, лукавить и прикидываться, не уберу руку с маленького Люсиного плеча. Пусть знает, видит - пусть…
Грузный, промокший, взлохмаченный, Вильямчик, словно медведь после спячки, вывалился из орешника на нашу поляну, оставил в стороне этюдник, присел у костра, грея руки. Затем стал стаскивать с себя мокрую насквозь ковбойку. Затем сказал, словно удивляясь тому, что сам не может определить, доволен он или разочарован:
- Сегодня кончил "Часовню". Все!
- Ну-ну! Покажи! Оценим! - возрадовался я петухом.
Вильямчик вздохнул, словно бы стараясь побороть легкую тошноту опустошенности, мешавшую ему приблизиться к этюднику. Он молча, кивнул в его сторону и стал хлопать себя по голым бокам махровым полотенцем. Я фиглярски взял на себя роль салонного распорядителя, паркетного шаркуна, разрезающего ножницами алую ленточку.
- Почтенная публика, прошу!
И Зевс-громовержец меня покарал. То, что мы с Люсей увидели, заставило нас онеметь. Часовенка была словно опущена в глубокий лесной колодец, окутывавший ее сумраком, и лишь на чешуйках крыши лежал золотистый солнечный свет. Художник с мученическим любованием вглядывался в цвета, до резкой ясности выделив оловянный цвет осин, перламутр мха, мглистое днище глинистого оврага и ромбовый узор на матовом стволе берез. Часовенка же будто падала. Она и на самом деле была слегка покосившейся, но Виля усилил и подчеркнул ее неустойчивость, ее неудержимое стремление вниз, поэтому картина внушала острое чувство, что сейчас что-то произойдет, страшное и непоправимое.
- Что же ты хотел выразить своей пизанской башней? - спросила Люся, требуя, чтобы он самому себе объяснил то, что ей казалось до смешного ясным.
- Ну, наверное, жизнь в мире неустойчивых вещей, - поднатужился Виля, со стыдом сознавая, что он не слишком силен в объяснениях.
- Что же ты видишь неустойчивого в жизни! Напротив, в ней все так устойчиво, что возникает опасение, как бы не застоялось… Но, может быть, любовь?! - язвительно осведомилась она, вкладывая в свой вопрос больше, чем он вложил в предыдущий ответ, и требуя от него того же.
Вильямчик покраснел и смолк, чувствуя, что ему не выполнить этих новых требований.
- Тогда выпрями ее как-нибудь. Вот краски, вот кисть… - Люся повелительно и небрежно кивнула в сторону холста с часовенкой, не желая вплотную к нему приближаться, пока не будет исправлен этот раздражающий, кричащий недостаток.
И тут я истошно заорал:
- Нет!!
- Что с тобой?! Не понимаю… - произнесла Люся с той холодностью, которая обозначала границу меж теми, кто недавно относился друг к другу слишком горячо и пылко.
- Нет, нет! Эта картина… в ней… в ней ничего нельзя менять! Ею можно только… любоваться с восторгом, со счастливыми слезами, - сказал я, понижая голос на последнем слове и тем самым признаваясь, что я им себя полностью выдал.
- Любоваться?! Но разве ты забыл, что я дальтоник?! - рассмеялась Люся, ссылаясь на этот предлог, как ссылаются те, кто не нуждается, ни в каких предлогах для того, чтобы остаться при своем мнении.
Но картина была прекрасна. Наверное, Виля подозревал измену, но он, как тот агрегатик, перемолол нашу ложь, лукавство и притворство, переболел, перестрадал и создал. Создал то, чем я теперь любуюсь и восхищаюсь, хотя вместе с восхищением я чувствовал жгучий, мучительный стыд. Сцилла моей одиссеи звала меня прочь от картины, но была и Харибда… У нас, ценителей искусства, аристократов по духу, дилетантов и домоседов, есть ахиллесова пята: мы слишком склонны создавать себе кумиров.
О, это особое чувство, уверяю! Вы любите, у нее муж, которого вы жалко и натужно пытались презирать, но вдруг случается нечто, заставляющее вас проникнуться к нему восторженной любовью. Вы смотрите на него с обожанием и, подавленные его превосходством, испытываете перед ним чувство рабского, слепого поклонения.
9
Ближе к осени стала нас донимать хандра, спутница всех затянувшихся одиссей. Озеро заволакивало туманом, по палатке барабанило. Мы с Люсей валялись в спальных мешках, из которых не хотелось вылезать на холод, и играли в подкидного. А Вильямчик, весь запакованный в целлофан, словно подарочный слон, писал свою "Изморось".
Однажды нам стало особенно скучно - наверное, поэтому и возник повод заговорить о том, о чем мы обычно предпочитали умалчивать.
- Иди ко мне, - позвала Люся, совершенно не следившая за игрой, тогда как я, напротив, слишком долго взвешивал и прикидывал, какой картой бить.
Я поцеловал ее и откатился в мешке.
- Не понимаю, кого ты любишь, меня или его?! Может быть, я здесь стала лишней?!
К раздумью над картами я добавил легкую озабоченность ее словами.
- Ну, зачем так ставить вопрос! Да, я преклоняюсь перед твоим мужем, но только как перед художником. Люблю же я по-прежнему тебя, и мы, конечно, будем вместе. Но как ему об этом сказать, ведь он мой друг!
- Зато передо мной ты больше не преклоняешься: ты создал для себя другого идола! Не друга, а идола!
- Тебе это лишь кажется…
- Почему же ты не говоришь мне всего того, что говорил раньше?! Все свои восторги, восхваления, гимны, дифирамбы ты даришь только ему! Согласись, это выглядит странно, особенно если учесть, что раньше тебе нравилась одна лишь классика!
- Давай не будем об этом… Крести козыри!
- Вот тебе козырной туз!
- Зачем ты отдаешь его сразу?! Такую карту надо приберечь…
- Затем, что я хочу знать причину! - Люся бросила карты и отвернулась, явно обещая, что не сменит это положение ни на какое другое, пока не услышит от меня вразумительный ответ.
- Ну, хорошо, хорошо… наверное, это вызвано тем, что мы его предаем.
- Не понимаю…
- В его живописи я словно угадываю свое навязчивое присутствие - навязчивое для Вили. Для меня же эта живопись - некое зеркало, обличающее все самое худшее, лживое, порочное, что во мне есть. Да, она обличает, но при этом оставляет мне слабенькую надежду. Надежду на спасение, - проговорил я, окинул Люсю испытующим взглядом со спины и поймал себя на том, что никогда не повторил бы этого, глядя ей в лицо.
- Но ты ему все-таки скажешь? - глуховатым голосом спросила Люся, упорно не поворачиваясь ко мне. - Правда, скажешь? И мы будем вместе?
- Но ведь это так больно…
- Кому больно?
- Ему.
- А ты предпочитаешь причинять эту боль мне?!..
Вечером мы кипятили на костре чайник, Люся методично, со стоическим терпением резала черствый, крошащийся хлеб, расставляла кружки и стелила последние оставшиеся у нас салфетки. А Вильямчик, вернувшийся с этюдов, трубил, как поднявший хобот слон, предаваясь безумству одной из своих оптимистичных оргий:
- Друзья, я впервые понял север при такой погоде!
Я усмехнулся и якобы дружески притянул Люсю к себе: как отнесется к этому муж? Стерпит, смирится или возмутится? Я прямо, вызывающе и насмешливо смотрел на него, но он и ухом не повел, идол восторженный. Люся тоже дружески меня обняла, адресуя мужу такой же вызывающий и насмешливый взгляд. Виля растерялся, смутился, нахмурился.
- Неужели ты не замечаешь?.. - начал я, но Люся быстро встала, сбросив с плеча мою руку.
10
…Глину размыло от дождей, я оступился, поскользнулся и, не успев ни за что схватиться - бугор был голый и обрывистый, - скатился, сверзился с рюкзаком в воду. Глубина начиналась у самого берега, я глотнул, закашлялся, еще глотнул противной мутной воды, намокший рюкзак потянул меня ко дну, и я замахал руками от охватившего меня панического страха. Я тонул, успешно помогая себе в этом, и наверняка захлебнулся бы, если б не мой заклятый друг. Виля, не раздумывая, бросился мне на помощь, нырнул вслед за мной, сгреб меня за воротник и, словно дырявую посудину, причалил к берегу.
Когда я задрапировался одеяльцем, чтобы снять с себя мокрое и переодеться, Люся рассмеялась:
- Боже, какое зрелище!
Я улыбнулся, готовый служить мишенью для безобидных дружеских шпилек. Но шпильками тут и не пахло.
- Ты был так нелеп…
Я похолодел, на сердце у меня нехорошо заныло. Почувствовав, что все рушится, что я теряю Люсю, я заорал на Вильямчика, обсыхавшего у костра:
- Кто тебя просил! Зачем ты меня вытащил?! Искал случая показать свое великодушие и превосходство?!
- Ты мог утонуть…
- А тебе-то что?! Ну и утонул бы! Не большая потеря для человечества! А то, гляди, ангел-хранитель выискался! Не нуждаюсь я в твоей заботе!
Чем яростнее я кричал, тем острее чувствовал благодарность к Виле, и мой бунт лишь прочнее удерживал меня на привязи, усиливая во мне сознание рабской зависимости от него.
Между тем наша одиссея продолжалась: о возвращении никто и не помышлял. С нами случилось нечто, подгонявшее нас вперед и вперед, и мы словно бежали от тех мест, где побывали однажды: исчезла Сцилла и осталась только Харибда. Вильямчик очень много писал: я был свидетелем. И живопись его сотрясала Олимп, заставляя самих богов трепетать от восторга. Мог ли я не оценить ее! Да, да, искушенный ценитель искусства, на нем-то я и погиб.
После часовенки Вильямчик создал свою "Привязанную лодку". Тон картины был словно продубленный, тяжелый, жесткий, розоватая, муаровая полоска озера, раздвоенная узким мысом, холодновато мерцала под облаками, и волглый туман накрывал лодку. Розоватый цвет, собственно, не был ничем обусловлен, и поначалу казалось непонятным, откуда он взялся: картина изображала пасмурное состояние дня. Цвет этот существовал - простирался в пространстве, целиком и полностью по собственному произволу, прихоти, капризу, словно он был не цветом только, а неким предметом, имевшим собственные очертания и способным отделяться от других предметов. Зритель как будто ощущал его твердость, выпуклость и шероховатость: цвет производил на него физическое воздействие. При этом он не только воспринимался как прикосновение некоей материи, но проникал куда-то под черепную коробку, в глубины мозга, болезненно и странно возбуждая серое вещество. От него хотелось избавиться, освободиться, но он обручем сдавливал череп, навязчивый, как кошмар, как искаженный образ больного воображения.
И я помешался на муаровых бликах "Привязанной лодки". Расплывчатая, туманная, ускользающая мысль мелькнула в моем сознании, чтобы впоследствии приобрести более явственные контуры: бедный ценитель изящного, он мнит себя свободным в своей непричастности творчеству, упивается этой свободой, хотя на самом деле он раб галерный, прикованный цепью к веслам. Наслаждение искусством для него приманка, наживка, которую он заглатывает, чтобы быть пойманным. Острие крючка пронзает жабры, и вот он, вырванный из илистых глубин окунек, трепещет, блестя чешуей на солнце!
Окунек, похожий на тех, которых Вильямчик ловил в наших заводях, - теперь он и меня поймал! Искусством нельзя по-эстетски наслаждаться, искусство нельзя беспристрастно оценивать. Тот, кто называет себя эстетом, не в наслаждениях купается, а сводит мучительные счеты с жизнью. О, наше русское эстетство, оно тоже сродни идиосинкразии - его бы лечить, лечить…
Впрочем, поздно, не вылечишь.
Этой мысли я не мог противиться, она захватывала меня, овладевала мною, ведь я сам был ее красноречивым подтверждением. В этом окончательно убедило меня появление следующих картин северного цикла - "Монастырского двора" и "Валунов".
…На монастырскую гору мы взбирались долго, солнце блестело на мокрых от дождя березах, красный голыш придавал мелкому ручью цвет сидра. Березы, ручей, голыш - они обещали нам что-то, и мы приготовились. Да, да, когда мы, наконец, поднялись на вершину, то сразу обнаружили точку, которой было суждено столь странным образом воздействовать на наше воображение, - точку голубизны, сиявшей в просвете монастырского леса. Голубизна эта отражением лежала на каменных плитах двора, словно на дне бассейна, но там ее происхождение было бы понятно - толща воды, здесь же лишь воздух…
Виля судорожно вытряс из этюдника краски и расположился на камнях живописать голубую точку, а мы с Люсей отправились бродить. Не целовались, нет: что-то мешало… Голубая точка?
Теперь о картине "Монастырский двор". Она производила впечатление домотканого изделия из грубой суровой нити. Голубизну Вильямчик перенес на холст, неузнаваемо исказив ее: свидетельствую как очевидец, и вообще, для будущих кропотливых исследователей северного цикла я - надежный, единственный в своем роде консультант. Искажение заключалось в странной вогнутости этой голубизны, как, будто ее вдавливали внутрь, и получился провал, яма. Это придавало картине сходство с маской, в ужасе хватающей ртом воздух: голубизна безмолвно кричала.
Необыкновенной была и третья картина, написанная в том же монастырском дворе. Вильямчиковы валуны дичайше покоились, источая угрюмство, замшелость, мрачность, неподвижность. Они, собственно, и не походили на валуны, ибо границы их были размыты, и я понял, постиг, распознал замысел автора: так он воссоздавал не предмет - камень, а словно бы свойство, протекающее во времени, - саму каменность. Поэтому каменность ощущалась и в других деталях картины: воронах на дубовом суку, зарешеченном окне, ржавой цепи на воротах, покосившемся кресте…
Закончив третью картину, Вильямчик стал томиться, скучать, хандрить, а я, наоборот, перенял его былую восторженность: во мне взыграло, и я тоже вошел во вкус оптимистических оргий. Я готов был остаться здесь еще на месяц, на полгода, год, лишь бы Виля творил, а я был около. Был около и, эдак высунув голову из-под его руки, улыбался бессмысленной, блаженной улыбкой.
Но Виля остужал мой пыл, да и осенний воздух все жестче покалывал щеки, по утрам под ногами сухо хрустел ледок, и стаи чаек уныло висели над волнами.
Пора, пора было собираться.
11
Мы одолевали тот же злосчастный обрыв - заметьте, тот же, были, как волы, нагружены всякой поклажей, за день смертельно устали и, что называется, еле волокли ноги. Вильямчик шел впереди, я - следом, и вот случилось почти то же, что с моим падением, правда, на этот раз оступился Виля. Собственно, он даже и не упал, а лишь покачнулся, вскрикнул, потеряв равновесие, и нога соскользнула на глинистом склоне, но с каким ликованием я бросился ему на помощь! Признаться, и помощь-то была не нужна, Вильямчик быстро выпрямился и восстановил равновесие, но я усердно помогал, суетился, стелился мелким бесом.
Да, да, я мечтал разорвать на себе последнюю рубаху (в фигуральном смысле) ради того, чтобы перевязать раны. Мечтал, не желая мириться с тем, что ранка-то так, пустячок, царапина. "Уж вы, пожалуйста, не рвите!" - "Нет, позвольте, я перевяжу!" - "Уж вы, пожалуйста!" - "Нет, позвольте!"
И вот ощущеньице, последнее из числа тех, дорожных… Озерцо, где мы с Люсей - давние любовники - пережидали дождь, кострище, следы от нашей палатки, и я чувствую, как горло схватывает удушье и слезы стоят в глазах… Что ж, спасенный мною у края обрыва Вильямчик стал мне еще дороже как друг, а любить жен своих верных друзей - изысканный вид любви. Да, да, уверяю, по-прежнему уверяю!
- Тебе нравится? - спросил я Люсю, когда мы рассматривали третью картину, стоя перед этюдником в монастырском дворе, а Вильямчик чистил палитру в стороне от нас.
- Я же говорила, что он создаст… - Ей доставляло странное удовольствие думать, будто он лишь осуществил ее предначертание, без которого его собственные попытки вряд ли возымели бы успех.
- Да, пока мы упивались меланхолией…
- …агрегатик вращал лопастями. - Люся произнесла мою излюбленную фразу, показывая улыбкой, что ей приятно оказать мне такую любезность.
- Но тогда мы крутимся от его приводного ремня. Мне нас обоих жалко.
- Меня, пожалуйста, не жалей.
- Почему? Мы оба ценители…
- Потому что я тебя люблю, вот и все, - сказала Люся, поеживаясь от неловкого чувства, вызванного собственной искренностью.
Мы покинули острова и вернулись в Москву. Там Люся тайком бывала у меня в моем холостяцком логове, но я больше не мог обманывать ни ее, ни себя, ни своего верного друга, с которым, впрочем, мы больше не встречались. У меня оставался единственный выбор - жениться на Надежде Марковне. Правда, Надежда Марковна не могла простить мне мою одиссею, обижалась, отворачивалась, наказывала меня холодностью и молчанием, но, когда я сделал ей предложение, меня простила и больше не осуждала. Грехи молодости - кто старое помянет, тому, как говорится…
- Ну, что ж, раз ты решил… Рада за тебя, прими мои поздравления. - Люся улыбнулась так, словно иначе ей оставалось только расплакаться. - Надеюсь, что у вас все сладится. - Она расплакалась, чтобы не рассмеяться смехом, более жалким, чем слезы. - Прощай!
На прощание она подарила мне свой портрет.