19
Все случившееся с Ваней ужасно подействовало на меня, и я чувствовал себя скверно после того, как с ним расстался, так ничего и не добившись. Да, мы вместе мечтали уехать, но я никогда не думал, что из-за этой мечты можно так одичать, опуститься, дойти до самого жалкого состояния. Мне стало страшно, что я могу уподобиться Ване, и я сказал себе: нет, не хочу. Не хочу я никуда уезжать, раз за это требуется такая плата.
Сказал - и бросился в омут.
Из-за какой-то мелочи я поссорился с матерью, убежал из дома, хлопнув дверью, разыскал Таню в ее поселке, и мы провели вместе три дня. Ее мать уехала куда-то на похороны, Таня взяла отпуск, и мы затворничали, занесенные снегом по самую крышу. Да, это были такие дни, что я тоже впал в блаженную истому и мне хотелось закрыть глаза и засмеяться счастливым смехом…
Когда же я вернулся, земля подо мной разверзлась. Весть о моем безумии облетела всех московских родственников, весь наш многочисленный клан. На меня, как желуди в дубовой роще, посыпались советы и предостережения от всяких тетушек и дядюшек: Клары Самсоновны, Сусанны Рудольфовны, Бенедикта Лазаревича, Гелия Вольфрамовича, Молибдена Евсеевича. Меня урезонивали. Меня старались образумить.
Меня спасали.
По мнению нашего клана, мне грозила самая страшная опасность - жениться и креститься. "Если что и произошло, ты ничуть не обязан…" - внушала мать и подставляла к моему уху телефонную трубку, в которой тоже слышалось, что я не обязан. "Все молодые люди когда-нибудь…" - ворковала Клара Самсоновна. "Это естественный ход вещей…" - с придушенной хрипотцой вторил ей Бенедикт Лазаревич.
В завершение телефонной атаки на меня мать набрала аварийный номер, иначе говоря, позвонила отцу, с которым советовалась лишь в самых экстренных случаях и просила денег, если больше не у кого было взять. "Твой ребенок висит над пропастью, ты должен вмешаться хотя бы потому, что сам подал ему пример… Сам! Сам! Сам!" - слышал я возгласы, стоны и ахи из-за стены.
Я был срочно вызван к отцу. Сначала он встретил меня в скверике у трамвайной остановки, мы расчистили от снега скамейку, сели, вздохнули, и я как на духу все ему выложил…
Дома его вторая жена Маруся - свой человек, умница, все понимает - накрыла на стол, накормила нас ужином, а потом я стал возиться с их пятилетним Егоркой, рыжим, веснушчатым, лопоухим, с дыркой вместо переднего зуба. Егорка вывалил на ковер все свои игрушки, явно ожидая от меня того восторга и вожделения, которое сам испытывал, когда их ему дарили, и теперь из ревности ко мне надеялся испытать снова…
Немного погодя, Маруся с отцом позвали меня в соседнюю комнату.
- Бедненький ты наш, ну живите с ней здесь! - сказала свой человек Маруся, кладя мне на плечо полуголую, испачканную мукой руку.
- Как?! - опешил я. - Вам же самим тесно! Вы даже новую мебель у знакомых держите, поскольку вам ставить ее некуда!
- Ерунда, брат, поместимся. - Маруся вторую руку положила на плечо отцу, ласковым подзатыльником побуждая его высказать свое мнение.
- Да, Борис, если все это у вас серьезно, имей в виду такую возможность… Вы же не мебель, чтобы держать вас, где попало!
- Но ведь ты, же знаешь, наше семейство… возникают вопросы… - Я выдержал паузу, выражавшую надежду на то, что отец лучше меня понимает, какие именно вопросы возникают в подобных ситуациях. - К тому же я имею в виду и другую возможность… - Я понизил голос в расчете, что отец поймет меня с полуслова, но он все же спросил:
- Какую?
- Уехать, если выпустят… на историческую…
- Ах, вот ты о чем! Ну, что же… святое дело, как говорится. Хотя я лично для себя все вопросы такого рода решил, и моя родина здесь. - Отец посмотрел на Марусю так, будто без этого взгляда его слова теряли часть своей убедительности. - А если у тебя возникают подобные вопросы, то тебе надо навестить бабушку Розу. Она, правда, мне крест на шею не вешала, но когда-то очень помогла. Поезжайте-ка к ней вместе… вместе с Таней.
- Хорошо, - пообещал я.
И мы поехали.
20
- Здравствуйте, мои птенчики! Мои голубочки! Шолом!
Встретив нас этим возгласом, бабушка Роза, приодетая, причесанная, надушенная, грузная и тучная, вся просияла от радости, затряслась и заколыхалась под коконом платья, украшенного бантами и рюшами, и на нем стал волнами вздыматься креп с лиловыми мушками.
- Познакомься, это Таня, - сказал я, и она замерла, как замирают в тех случаях, когда не сразу находят слова, чтобы выразить внезапно нахлынувшую благодарность тем, кто осчастливил их своим визитом.
- Очень, очень приятно, - произнесла она, оглядывая гостью осоловелыми от умиления глазами. - Первый раз вижу моего внука с девушкой - дожила до такого счастья! Раньше-то он всегда с молодыми людьми, друзьями своими являлся, особенно часто с Ванечкой, который так чудно играет на скрипке Мендельсона, хотя я не поклонница его собственных сочинений… А теперь он привел вас, моя душенька! Наконец-то! Я так рада!
- Я тоже очень рада, - сказала Таня и посмотрела на меня с просьбой о поддержке, которая могла заключаться в том, чтобы я добавил несколько слов, свидетельствующих об искренности ее признания.
- Да, Таня давно хотела с тобой познакомиться…
- Вот! Это вам!
Она протянула бабушке Розе подарок - скамеечку для ног, изготовленную Гаврилычем и Федотычем по специальному заказу.
- О какое чудо! - воскликнула бабушка и вновь замерла под влиянием внезапно нахлынувших чувств, которым не удавалось облечься в слова.
- Вам нравится?
- Очень, очень!
- А это подушечка для головы. - Таня протянула бабушке еще один подарок и обернулась ко мне, словно я был участником его выбора. - А это мягкие подлокотники для рук…
- Подушечка! - в умилении всплакнула бабушка. - Подлокотники!
Стол был накрыт, и мы почувствовали себя людьми. Да, людьми, которым оказывают любезность и гостеприимство - наливают чай, накладывают в розетку абрикосовое варенье, угощают шоколадными конфетами и миндальными пирожными.
Выставила бабушка и бутылку мадеры, припасенную по такому случаю.
- Ну, за пропавшие десять колен, - сказала она, поднимая наполненную до краев рюмку и глядя на Таню с лукавством экзаменатора, скрывающего свое намерение устроить собеседнику невинный экзамен. - Как вы полагаете, найдутся?
- Найдутся. Как пропали, так и найдутся, - ответила Таня с уверенностью, показывающей, что знакомство со мной ее многому научило.
Разговор продолжился, и Таня, к моему изумлению, без запинки отвечала на каверзные вопросы, в которых сам я путался и плавал. Очевидно, в ее окружении нашелся некто, более просвещенный и осведомленный, чем я (поселочек есть поселочек!). Особенно удивило меня то, как Таня, сдержанно и деликатно намазывая на хлеб красную икру, поддевая лезвием ножа, упавшие икринки и угадывая очередной проверочный вопрос, сказала:
- Красную можно, можно, а вот черную - нельзя!
- Учись! - с укором воскликнула бабушка, ставя мне в пример Таню, как проигравшему партию мастеру спорта ставят в пример победителя-второразрядника. - Вот как надо знать Танах!
И тут победительница все-таки допустила невольный промах.
- А что такое Танах? - спросила она, теряясь в догадках, чего ей больше опасаться: знания того, что не нужно знать, или незнания того, что нужно.
- Ха-ха-ха, - рассмеялась бабушка, довольная тем, что наивная искренность гостьи не поставила под сомнение ее любознательность. - Танах - это та самая Библия, которую вы так внимательно читали. Но только наша Библия. - Она подчеркнула голосом слово, не столько разделявшее, сколько сближавшее их с Таней.
После этого бабушка рассказывала о своем одесском детстве, киевской юности, петербургских приключениях и московских светских знакомствах - даже с тогдашними обитателями Кремля.
- Я хотя в рядах не состояла, но знала многих, даже самого Якова Михайловича и Анатолия Васильевича, хотя они были не наши. - Бабушка вновь подчеркнула слово, на этот раз не сближавшее, а разделявшее.
Перед нашим уходом она мне шепнула, глядя на Таню, которая щипчиками заботливо снимала нагар со свеч, зажигавшихся в особые праздничные дни, и поэтому нас не слышала:
- Это настоящая Руфь. Женись. Все равно нас отсюда не выпустят.
21
И я решил поступить по совету бабушки и примеру отца, - жениться. Набравшись храбрости, я сказал об этом матери и безучастно добавил, что жить мы будем у отца. "Так… сейчас начнется", - подумал я, чувствуя, что после оторопелого молчания, с которым были встречены мои слова (затишье перед бурей), мать обрушит на меня испепеляющие молнии и громы.
И действительно, она зловеще изменилась в лице, смертельно побледнела, затем покрылась неестественным румянцем, похожим на ожог от крапивы, и заголосила, заголосила. Голосом, острым, как кремень, она стала высекать искры из телефонной трубки.
Из перепуганных насмерть родственников (даже бабушка Роза притихла, пожалев о своем опрометчивом совете) был создан боевой штаб, который собрался для принятия стратегического решения. Обсуждались экстренные меры, способные воздействовать на меня, как ручка стоп-крана. Запереть в комнате? Спрятать паспорт? И тут мать с провидческим блеском в глазах изрекла: нет! В этой ситуации спасти безумца может только одно - уехать!
Да, подать документы и - была ни была! - рискнуть. Рискнуть в отчаянной надежде на то, что кого-то же выпускают! Есть же счастливчики, получающие визу и восходящие на трап самолета, как на вершину лестницы, ведущей из преисподней в рай!
И мы рискнули, хотя я уже особо не рвался, но и не отказывался: делайте, что хотите! Мать и все наши родственники убеждали себя в том, что по крайней мере в одном мы можем быть уверены: выпустят бабушку Розу, чье одесское детство, киевская юность и петербургские приключения, слава богу, не возвели ее в ранг особы государственного значения. Она не владеет тайнами и секретами, не обременена званиями и регалиями и вряд ли представляет какую-нибудь ценность для властей.
Ну, а с ней, глядишь, и еще кого-нибудь выпустят, может быть даже меня: чем черт не шутит!
Словом, мы подали документы и замерли, затаились в томительном ожидании. Нас вызывали, что-то уточняли, запрашивали о нас какие-то сведения, просили принести новые справки, разрешения на вывоз.
И вот, наконец, нас вызвали и обрадовали: выпускают всех! Да, всех, всех, всех - Клару Самсоновну, Сусанну Рудольфовну, Бенедикта Лазаревича, и только одного из нас не выпустили: нет, не Гелия Вольфрамовича и Молибдена Евсеевича, а всеми любимую бабушку Розу. Ее подвели те самые кремлевские знакомства, ведь она помнила Якова Михайловича и Анатолия Васильевича, а значит, была нашей славой, нашей гордостью, нашей живой историей. Поэтому и не видать ей своей исторической родины. Живая-то история важнее!
Анекдот? Истинный анекдот - один из многих…
Конечно, для нас это было ударом, да и для бабушки тоже, хотя она вскоре смирилась со своей участью и даже стала нас убеждать, что все к лучшему. В конце концов, она привыкла… ей трудно в таком возрасте подниматься с места… здесь похоронены ее родители и драгоценный, незабвенный, обожаемый Фима, муж, с которым прожили сорок лет…
И нас не должно удерживать то, что она остается. Правда, она нуждается в чьей-то заботе, но можно попросить Ванечку и Беллу, которых она очень любит…
Иными словами, с бабушкой все как-то решилось, уладилось, а вот с Таней…
Я проклинал всех, и прежде всего мать за ее дьявольскую затею, и самого себя, одолеваемого нестерпимым, жгучим соблазном: с тех пор, как я узнал, что меня выпускают, с моего лица не сходило такое же, как некогда у Вани, выражение тихого помешательства и идиотического блаженства. О, тот, кто не жил в те года, вряд ли меня поймет! "Миленький ты мой, возьми меня с собой…" - "В той стороне далекой…" Нет, вовсе нет! Нельзя даже сравнивать! Ничего общего, господа, между простой необходимостью уехать (срок наступил) и страстным желанием вырваться.
Вырваться из страны-колдобины, страны-ямы, страны-цистерны, страны-нефтехранилища, страны с узкой лесенкой по железной стенке и завинчивающейся крышкой люка! И вот крышку-то слегка отвинтили, и показался голубой лоскут. Что это - небо?! Неужели оно такое?! А мы его раньше никогда и не видели! Смотрите-ка, белые облака! И как птицы поют, не слышали! Слышали только, как ржавое железо под ногами проминается и громыхает!
Да, не историческая родина манила - голубой лоскут и пенье птиц…
Когда же цистерну загнали в тупик, крышку сшибли, все выбрались наружу, железного идола же сплющили под прессом и выбросили на свалку, историческая родина стала именно исторической, чужой, далекой и ненужной.
И я вернулся.
Вернулся и вот живу, седые виски, тощая бородка, голый череп, обтянутый сухой, покрытой пигментными пятнами кожей, слезящиеся веки и белки в красных червячках. Сыроватый я, сыроватый…
Конечно, же тогда я не сразу решился расстаться с Таней и, как полагается, мучился, метался и даже советовался. Однажды под вечер я примчался к другу Ване, взъерошенный, небритый, замотанный шарфом до самого носа, с оттопыренным карманом, из которого выглядывало горлышко недопитой бутылки.
Ваня пить со мной не стал, плеснул мне в чашку, когда же я спросил, ехать мне или не ехать, ответил, не глядя на Беллу:
- Я бы поехал…
- А я бы осталась, - сказала Белла, с вызывающей усмешкой отыскивая его взгляд.
Обо всем об этом я поведал Тане, когда мы встретились у колонн Большого театра: да, почему-то именно там, словно лучшего места нельзя было найти! Я, знаете ли, пригласил ее в театр! Этакий кавалер!
Потухла роскошная хрустальная люстра, зажглась подсветка на пюпитрах у оркестрантов, дирижер взмахнул тонкой спицей, и полилась моя увертюра. Да, я наклонился к самому уху Тани и прошептал, она не поняла, и мы тихонько вышли. Почему-то я начал именно с этого - моей просьбы о совете, а обо всем остальном - о том, что мы подали документы и нас отпускают, - промолчал, словно Таня должна была догадаться обо всем сама.
Догадаться по моему долгому отсутствию и внезапному появлению.
Иными словами, я не стал ничего объяснять, а просто сказал. Сказал, что Ваня бы на моем месте… Да и любой, любой - не только Ваня!.. Хотя Белла уверяет, что она… Но это только потому, что ее не выпускают и ей хочется отомстить за это Ване. Нас же отпускают - всех, кроме бабушки, и поэтому Ванин совет… одним словом… вот только бабушка, но о ней позаботятся Ваня и Белла, правда, мы их еще не просили, но надеемся, что они согласятся…
- Ваня и Белла? - спросила Таня так, словно умер кто-то из ее близких и ей предстояло уточнить, когда и где состоятся похороны.
- Да, Ваня… хотя, может быть, и Белла, - ответил я голосом человека, который, сообщая время и место похорон, сам испытывает скорбь по усопшему.
- Они позаботятся? - Таня смотрела на меня во все глаза, словно для нее было совершенно неважно, какой она задает вопрос: главное, чтобы я ответил "нет". - Позаботятся? Позаботятся?
- Да, - ответил я.
Таня вздохнула, словно обещая себе больше не задавать никаких вопросов.
- Ни о ком они не позаботятся…
- Почему? Они так любят бабушку Розу, особенно Ваня…
- Да так… мне почему-то кажется… - Таня отвернулась к колонне, чтобы я не знал, плачет она или смеется.
- Тогда мне придется остаться, - сказал я, не веря собственному голосу и удивляясь, как он звучит.
- Нет, не придется. - Таня повернулась ко мне лицом, чтобы я убедился в том, что ее глаза были совершенно сухими.
- Как? Ведь ты же сама…
- Да, я сама, сама! Я сама позабочусь о твоей бабушке! - выкрикнула Таня и бросилась к метро, всем своим видом умоляя, чтобы я не догонял и не провожал ее.
Да, сразил ее выстрелом в спину, но только не провожал!
Так уж случилось, что вскоре я познакомился со своей будущей женой. Да, может быть, случилось волею судьбы, а может быть, просто было нужно, чтобы я познакомился, и мы сыграли свадьбу. Моя жена очень нравилась матери, а это великое достоинство!
К свадьбе мне понадобился костюм, но спохватились мы поздно, поскольку больше думали о подвенечном платье, о рассылке приглашений и закупке шампанского, и никакое ателье не взялось бы шить. Тогда я вспомнил адресок, и мы поехали в Дедовск…
По шаткой, прогнившей лесенке мы с матерью вскарабкались на какой-то чердак, и стоило открыть дверь, как в лицо ударило облако мыльного пара, едкий запах стирального порошка и раскаленных конфорок, облитых выкипевшей пеной. И что бы вы думали, франт директор (он же Галантерейщик!) предстал перед нами в фартуке, голова повязана полотенцем, с рук капает мыло. Сконфузившись, он объяснил, что жена допоздна занята на работе, очень устает, бедняжка, и обязанности по дому лежат на нем. Конечно, он поможет со свадебным костюмом и сошьет его быстро, отложив все другие заказы!
Впрочем, не думаю, что он был завален ими.
- Мы оба нашли счастье в том пансионате, - сказал он, угощая нас чаем, и мне показалось, что в его глазах (и левом, и правом) блеснули слезы.
Когда мы уже прощались, вернулась его жена. Ее я тоже очень хорошо знал…
Тот южный городок быстро промелькнул в вагонном окне, и я не успел его толком рассмотреть. Но узнал очертания станции, набережной, приморского парка, фонтанчика с минеральной водой. Узнал и подумал: а может быть, все это - Крым, наше знакомство, встречи в Москве, трехдневное затворничество в ее поселке - и было моей романтической зацепкой, моим безумием, моей первой любовью?!
Так было или не было? Ответь, праотец Авраам!
3 мая 2001 года