Врач видит много слез, подчас весьма трогательных. Дома меня ждала куча дел, и мне вовсе не улыбалось, чтобы меня попусту от них отрывали. Но девочка была такая молоденькая и жалкая; я дал ей выплакаться. Потом взял ее за плечо и твердо сказал:
- Ну все, будет. Рассказывай, что стряслось. Тебе здесь не нравится?
Из-под подушки Бетти достала мятый голубенький платок и высморкалась.
- Нет, не нравится.
- Почему? Работа очень тяжелая?
Девочка уныло дернула плечом:
- Работа нормальная.
- Ведь ты не одна все делаешь, правда?
Бетти помотала головой:
- Миссис Бэйзли работает до трех каждый день, кроме воскресенья. На ней стирка и готовка, на мне все остальное. Бывает, садовник заглянет. Мисс Каролина кое-что делает…
- Не так уж плохо.
Девочка не ответила, и я поднажал: по родителям соскучилась? Бетти скорчила рожицу. По мальчику? Она еще больше скривилась. Я взялся за саквояж и привстал:
- Ну, коль ты молчишь, я не смогу тебе помочь.
Лишь тогда она выговорила:
- Это все… дом!
- Дом? А что с ним?
- Ох, доктор, он какой-то не такой! Огроменный! Полдня идешь, пока до места доберешься. И тишина такая, что мурашки ползут. Днем-то еще ничего, когда работаешь и миссис Бэйзли рядом. А ночью я одна-одинешенька. Не слышно ни звука! Страшные сны снятся… Все бы ничего, если б не надо было ходить по черной лестнице. Там столько закоулков, не знаешь, чего тебя ждет… Когда-нибудь с перепугу я окочурюсь!
- В таком чудесном доме? Тебе повезло, что здесь живешь. Ты об этом подумай.
- Повезло! - хмыкнула Бетти. - Да все подружки говорят, я спятила, коль пошла в служанки. Смеются надо мной! Ни с кем не вижусь, никуда не хожу. Все мои кузины устроились на фабрику. И я б пошла, да папка не пустил! Не нравится ему. Мол, все фабричные девчонки оторвы. А мне надо годок здесь послужить, выучиться домашней работе и манерам. Целый год! Вот ей-же-ей, помру от страха. Либо со стыда. Видели б вы жуткое старое платье и чепец, какие мне велят носить! Ох, доктор, это нечестно!
Она скомкала промокший носовой платок и швырнула его на пол.
- Господи, из-за чего сыр-бор… - Я поднял платок. - Год быстро пролетит, вот увидишь. А как повзрослеешь, он мгновеньем покажется.
- Сейчас-то я не старуха!
- Сколько тебе?
- Четырнадцать. Но здесь чувствую себя как в девяносто!
Я рассмеялся:
- Ладно, не дури. Что ж нам делать-то? Я должен как-то отработать свой гонорар. Хочешь, я переговорю с хозяевами? Уверен, они не желают тебе зла.
- Им нужно, чтоб я работала, и все.
- Может, мне связаться с твоими родителями?
- Умора! Мамаша шляется с мужиками, ей плевать, где я. Отец никудышный. Только и знает, что глотку драть. Целыми днями вопит и скандалит. Потом утихнет и ведет мать домой. И так каждый раз! Он потому и отдал меня в служанки, чтоб я не стала такой, как она.
- Тогда зачем тебе домой? Выходит, тут лучше.
- Я не хочу домой. Просто… сил моих нет.
Лицо ее потемнело в неприкрытом озлоблении. Теперь она казалась не ребенком, а кусачим зверенышем. Бетти заметила мой взгляд, и тень ее раздражения угасла. Ей снова было жалко себя - она всхлипнула и прикрыла опухшие глаза. Мы помолчали, я огляделся в этом тусклом подземелье. Бетти сказала правду: полная тишина как-то придавливала. Прохладный воздух был странно тяжел - казалось, ты чувствуешь над собой дом и даже крапивно-сорнячный хаос сада.
Я подумал о матери. Наверное, она была моложе Бетти, когда нанялась в Хандредс-Холл.
- К сожалению, дорогуша, иногда мы вынуждены мириться с тем, что нам не по нраву, - сказал я, вставая. - Такова жизнь, и снадобья от этого нет. Может, порешим так: ты весь день проведешь в постели, будем считать это каникулами. Я не скажу мисс Айрес о твоем притворстве, но пришлю тебе желудочную микстуру - посмотришь на пузырек и вспомнишь, как едва не лишилась аппендикса. И еще я непременно попрошу мисс Айрес сделать так, чтобы твоя жизнь здесь была чуть веселее. А ты дашь дому еще один шанс. Что скажешь?
Секунду Бетти сверлила меня своими серыми бездонными глазами, потом кивнула и печально прошептала:
- Спасибо, доктор.
Она отвернулась к стене, показав бледный загривок и маленькие острые лопатки.
Коридор был пуст, но пес услышал хлопнувшую дверь и вновь залаял; стуча когтями, он выкатился из кухни. На сей раз псина неистовствовала слабее, а вскоре успокоилась до того, что радостно позволила себя погладить и потрепать за уши. В дверях кухни возникла Каролина; пропуская полотенце меж пальцев, она вытирала руки, как заправская домохозяйка. За ее спиной я разглядел коробку с проводками и звоночками, по-прежнему висевшую на стене, - надменное устройство для вызова слуг к царствующим особам.
- Все в порядке? - спросила Каролина, когда мы с псом направились к ней.
- Легкие желудочные колики, только и всего, - не мешкая ответил я. - Ничего серьезного, но ваше решение вызвать меня было абсолютно верным. Когда нелады с животом, лучше перестраховаться, особенно в такую погоду. Пару дней не очень ее нагружайте, а я пришлю микстуру. И вот что еще… - Я понизил голос. - Мне показалось, она сильно скучает по дому. Не замечали?
- Вроде нет, - нахмурилась Каролина. - Полагаю, через какое-то время она обвыкнется.
- Как я понимаю, ночью она здесь одна? Наверное, ей одиноко. Она сказала, что боится ходить по черной лестнице…
- Ах, так вот в чем дело! - Взгляд Каролины прояснился и стал насмешливым. - Я думала, она выше подобной чепухи. Казалась весьма разумной девицей, когда пришла наниматься. Этих деревенских никак не разберешь: то цыплятам головы запросто сворачивают, а то бьются в припадках. Скорее всего, насмотрелась дурацких фильмов. Наш дом тих, но в этом ничего странного.
- Вам виднее, - помолчав, сказал я. - Но можно же как-то ободрить девочку?
Каролина сложила руки на груди:
- Может, сказки перед сном читать?
- Она совсем ребенок, мисс Айрес.
- Не бойтесь, мы ее не мучаем. Платим непосильное для себя жалованье. Ест она то же, что и мы. Ей-богу, во многом ей живется лучше, чем нам.
- Да, ваш брат говорил нечто подобное.
Реплика моя прозвучала холодно, и Каролина некрасиво вспыхнула: сначала покраснела шея, затем пошло пятнами суховатое лицо. Она отвела взгляд, словно пытаясь сдержать раздражение, и уже чуть мягче сказала:
- По правде, мы очень стараемся, чтобы Бетти здесь было хорошо. Понимаете, нам нельзя ее терять. Приходящая домработница делает, что может, но одной ей не справиться, а нанять служанку стало целой проблемой - автобус от нас далеко и все такое. Последняя горничная продержалась три дня. Это было еще в январе. До появления Бетти почти все я делала сама… Я рада, что с ней все в порядке. Очень.
Румянец постепенно сошел, но лицо ее обмякло, она выглядела усталой. За ее плечом виднелся кухонный стол с кучкой уже почищенных и вымытых овощей. Я перевел взгляд на ее руки и впервые заметил, какие они натруженные: короткие обломанные ногти, покрасневшие костяшки. Мне вдруг стало жалко эти, в общем-то, красивые руки.
Наверное, она перехватила мой взгляд, потому что, неловко потоптавшись, скомкала полотенце и кинула его в кухню, где оно приземлилось подле грязного подноса.
- Давайте я провожу вас наверх, - сказала Каролина, словно завершая мой визит.
Мы молча поднялись по лестнице; сопя и хрюкая, под ногами путался пес. У двери черного хода мы столкнулись с Родериком.
- Тебя мать ищет - интересуется насчет чая, - сказал он. - Привет, Фарадей. Диагноз поставили?
Учитывая, что ему двадцать четыре, а мне почти сорок, этот "Фарадей" меня покоробил. Прежде чем я успел ответить, Каролина шагнула вперед и подхватила брата под руку.
- Доктор Фарадей считает нас извергами, - сказала она, хлопая ресницами. - Дескать, мы гоняем Бетти в дымоход и прочее.
- А что, это мысль! - чуть усмехнулся Родерик.
- С девочкой все в порядке, - доложил я. - Легкий гастрит.
- Ничего заразного?
- Определенно.
- Однако мы должны подавать ей завтрак в постель и целыми днями всячески баловать, - продолжила Каролина. - Какое счастье, что я умею готовить! Кстати… - Она взглянула на меня. - Не убегайте, доктор. Если нет срочных дел, выпейте с нами чаю.
- В самом деле, оставайтесь, - все так же вяло поддержал Родерик.
Приглашение Каролины казалось искренним. Наверное, она хотела загладить нашу стычку из-за Бетти. Отчасти по той же причине, но в основном из-за возможности посмотреть дом я согласился. Хозяева расступились, пропуская меня вперед. Одолев последние ступени, я оказался в небольшой уютной прихожей с аркой, занавешенной зеленым сукном, куда в 1919-м меня привела добрая горничная. Каролина поддерживала медленно поднимавшегося брата, но в конце лестницы оставила его и небрежно отдернула штору.
Коридоры казались сумрачными и неестественно голыми, но в остальном все было так, как мне помнилось: дом раскрылся, точно веер, - взмыли потолки, каменные плиты сменились мраморным полом, казенная окраска стен уступила место шелку и лепнине. Тотчас я поискал взглядом бордюр, из которого некогда выломал желудь; глаза мои привыкли к сумраку, и я ужаснулся: казалось, после меня здесь побывала орда юных вандалов - местами лепнина целиком обвалилась, остатки же потрескались и выцвели. Да и вся стена выглядела не лучшим образом: немногие изящные картины и зеркала перемежались темными квадратами и прямоугольниками от снятых рам. Кое-где порванную муаровую обивку кто-то подлатал, заштопав, как носок.
Я ожидал сконфуженных извинений, но хозяева повели меня сквозь разруху, нимало не смутившись. Мы двинулись правым коридором, куда свет проникал лишь сквозь дверные проемы комнат, расположенных по одной стороне; поскольку многие двери были закрыты, даже в нынешний солнечный день проход полнился глубокими озерами тени. Шлепавший по ним черный лабрадор то исчезал, то вновь появлялся. Под прямым углом коридор свернул налево, и там наконец-то возник размытый клин солнечного света, падавшего из довольно широко приоткрытой двери. Каролина поведала, что в этой комнате, издавна носящей имя "малой гостиной", они проводят большую часть своего времени.
Я уже понял, что в Хандредс-Холле термин "малый" весьма условен. Комната футов тридцати длиной и двадцати шириной имела несколько вычурный декор в виде лепнины на потолке, стенах и внушительном мраморном камине. Как и в коридоре, во многих местах бордюры потрескались, оббились, а то и вовсе рухнули. На взгорбившихся скрипучих половицах внахлест лежали ветхие дорожки. Продавленный диван был прикрыт клетчатыми пледами. У камина расположились два высоких кресла в потертой бархатной обивке, возле одного из них стояла цветастая ночная ваза с водой для собаки.
И все же в облике комнаты проглядывала неизбывная прелесть, словно увядшая красота на разрушенном временем лице. Здесь пахло летними цветами - душистым горошком, резедой, левкоем. Казалось, мягкий, чуть окрашенный свет пребывает в объятьях бледных стен и потолка.
Открытое французское окно выходило на еще одно изящное каменное крыльцо, спускавшееся к лужайке с южной стороны дома. На террасе миссис Айрес только что скинула сандалии и вталкивала обтянутые чулками ступни в туфли. Она была в широкополой шляпе, которую поверху перехватывал светлый шелковый шарф, не туго завязанный под подбородком. Увидев мать, Родерик и Каролина рассмеялись.
- Мам, ты будто с картинки "На заре автомобилизма", - сказал Родерик.
- Точно! А еще похожа на пасечника! - подхватила Каролина. - Жалко, у нас нет ульев, был бы свой мед. Это доктор Фарадей из Лидкота, коллега доктора Грэма. Он закончил с Бетти, и я пригласила его на чай.
Скинув шарф на плечи, миссис Айрес сняла шляпу и протянула мне руку:
- Здравствуйте, доктор Фарадей. Наконец-то мы познакомились, очень приятно. Надеюсь, вы простите мой воскресный наряд - я садовничала… если наши дикие заросли можно назвать садом. Однако странно… - Тыльной стороной ладони она отвела со лба прядь. - В моем детстве воскресенье означало белые кружевные перчатки и лучшее платье, в котором ты сидишь на диване, боясь вздохнуть. Нынче же по воскресеньям ты работаешь мусорщиком и соответственно одет.
Ее скуластое сердцевидное лицо озарилось улыбкой, в красивых темных глазах промелькнул шаловливый огонек. Было трудно представить кого-нибудь менее похожего на мусорщика, чем эта холеная женщина в стареньком полотняном платье, над воротничком которого небрежно заколотые длинные волосы открывали изящную шею. Миссис Айрес перевалило хорошо за пятьдесят, но фигура ее сохранилась, а волосы остались такими же темными, как в тот день, когда она вручала мне памятную медаль и ей было меньше лет, чем сейчас ее дочери. То ли шарф, то ли великолепно подогнанное платье и движение стройных бедер под ним, но что-то придавало ей облик француженки, слегка противоречивший английскому виду ее белесых детей. Жестом она пригласила меня в кресло у камина и сама села напротив. Я обратил внимание на ее лакированные туфли, темно-коричневые с кремовой полоской, явно довоенной выделки; на мужской взгляд, они, как всякая хорошая женская обувь, были подобны хитроумной безделушке и смущали своей излишней вычурностью.
На столике возле кресла кучкой лежали старомодные крупные перстни, которые миссис Айрес один за другим нанизала на пальцы. Шелковый шарф соскользнул на пол, и Родерик, неловко согнувшись, поднял его и обернул вокруг ее шеи.
- Наша мама как мальчик-с-пальчик, - сказал он. - Куда ни пойдет, повсюду оставляет за собой метки.
Миссис Айрес поправила шарф, в глазах ее вновь промелькнула озорная искра.
- Видите, как собственные дети меня обзывают? Чувствую, я окончу свои дни оголодавшей забытой старухой, которой никто не подаст даже стакана воды.
- Ах ты, бедняжка! Ну уж разок-другой косточку тебе подбросим, - зевнул Родерик, садясь на диван.
Неуклюжесть его движений бросалась в глаза. Заметив, что он сморщился и побледнел, я лишь теперь понял, насколько сильно его донимает искалеченная нога и как старательно он это скрывает.
Каролина отправилась готовить чай, забрав с собой пса. Миссис Айрес спросила о Бетти и была очень рада услышать, что с ней ничего серьезного.
- Мы доставили вам столько хлопот, - сказала она. - Наверное, вас ждут действительно тяжелые больные.
- Я семейный врач и в основном имею дело с сыпью и порезами.
- Не скромничайте. Удивляюсь, почему об умелости врача надо судить по числу его тяжелых пациентов? Как раз все наоборот, если уж так.
- Любой врач любит иногда повозиться с трудным случаем, - улыбнулся я. - В войну я долго работал в военном госпитале в Регби. Скучаю по тем временам. - Я взглянул на Родерика, который, достав из кармана жестянку с табаком и бумагу, скручивал сигарету. - Мне доводилось заниматься массажем, электротерапией и прочим.
Родерик хмыкнул.
- Когда я разбился, мне хотели назначить что-то подобное. Все некогда, по дому дел полно.
- Жаль.
- Наверное, вы знаете, что Родерик служил в авиации? - спросила миссис Айрес.
- Да. Как я понимаю, бывали в переделках?
- Из-за этого так решили? - Родерик выставил изуродованное лицо. - Нет, в основном я летал на разведку, так что особо похвастать нечем. Как-то раз неудачно сгоняли к южному побережью - нас сбили. Второму пилоту, бедняге, не повезло еще больше, ему и штурману. Я отделался вот этой красотой и размозженной коленкой.
- Сочувствую.
- Думаю, в своем госпитале вы видали кое-что похуже… Черт, какой я невежа! Желаете сигарету? Я смолю так часто, что уже сам этого не замечаю.
Взглянув на его кошмарную самокрутку (студентами мы называли ее "гробовой гвоздь"), я отказался. В моем кармане лежали приличные сигареты, но я не хотел оконфузить Родерика и просто покачал головой. К тому же мне показалось, что предложение закурить было лишь поводом для смены темы.
Видимо, миссис Айрес подумала о том же; она бросила на сына обеспокоенный взгляд и, улыбнувшись, обратилась ко мне:
- Война кажется такой далекой, правда? А всего-то два года прошло. Знаете, одно время у нас квартировали военные. После них в парке остались всякие странные штуки - колючая проволока, железяки, - и все заржавело, словно лежит уже целый век. Бог его знает, сколько еще проживем без войны. Я перестала слушать новости, слишком тревожно. Похоже, миром правят ученые и генералы, которые играют бомбами, точно мальчишки.
Родерик чиркнул спичкой.
- Здесь мы в безопасности, - сказал он, зажав во рту сигарету, вспыхнувшую слишком близко к его обожженным губам. - У нас тут первобытный покой.
По мраморному полу коридора защелкали, точно костяшки счет, когти Плута, которым вторили шлепки сандалий Каролины. Пес носом открыл дверь, что, видимо, ему было привычно - косяк засалился от собачьей шерсти, а нижняя филенка прелестной старинной двери несла на себе следы когтей лабрадора или его предшественников.
Каролина вошла с подносом, на вид тяжелым. Родерик ухватился за подлокотник дивана, пытаясь встать и помочь ей, но я его опередил:
- Позвольте мне.
Взгляд Каролины выразил благодарность - не столько за себя, сколько за брата, - но она сказала:
- Ничего. Я же говорила, мне привычно.
- Ну, я хоть стол расчищу.
- Нет, я сама! Когда придет время зарабатывать на жизнь официанткой, я должна знать, как это делается… Плут, не суйся под ноги!
Она пристроила поднос на заваленный книгами и бумагами стол, разлила и подала нам чай в чашках старинного тонкостенного фарфора. Я заметил, что те, у которых ручки были подклеены, достались ее родным. Затем мы получили тарелки с фруктовым кексом, нарезанным тончайшими ломтиками, что говорило о попытке выжать все возможное из его весьма скудного запаса.
- Вместо лепешек, джема и сливок или даже хорошего бисквита, - получив свою порцию, сказала миссис Айрес. - Я о вас сокрушаюсь, доктор Фарадей, мы-то никогда не были сладкоежками. И конечно… - глаза ее вновь озорно блеснули, - на столе молочных фермеров не стоит ждать масла. Весь ужас карточной системы в том, что она убила гостеприимство. Вот что жалко.
Она разломила кекс на кусочки, которые изящно обмакивала в чай без молока. Свой ломтик Каролина сложила пополам и съела в два приема. Отставив тарелку в сторону, Родерик докурил сигарету, потом лениво выковырнул из кекса изюм и цедру, а все остальное отдал собаке.
- Родди! - укорила его сестра.
Я думал, Каролина сожалеет о разбазаренной еде, но, как выяснилось, она была недовольна тем, что собаку балуют.
- Ах ты, негодяй! - сказала она, глядя псу в глаза. - Ведь знаешь, что клянчить нельзя! Ишь ты, косится! Видали, доктор Фарадей? Старый проныра!
Каролина скинула сандалию и босой ногой, загорелой и весьма волосатой, легонько пихнула пса под зад.
- Бедняга! - вежливо посочувствовал я Плуту, смотревшему обиженно.
- Не верьте ему. Он тот еще артист. Верно, эй? У-у, выжига!
Очередной легкий пинок перешел в грубоватую ласку. Сначала пес пытался противостоять толчкам, но затем с ошеломленным видом беспомощного старика повалился на пол и задрал лапы, выставив напоказ лысеющее брюхо. Нога Каролины заработала энергичнее.
Миссис Айрес покосилась на мохнатую голень дочери: