- Перун - так себе бог. Главна - Мокошь! От ее весь свет пошел, от Мокоши. И земли, и небо, и вода. Свет. Посля Род и Рожаницы, Лада и Леля. А Перун так - нищак. Ну Хорс еще, Дажбог, Волос. Наши боги еще со славянства. А Исус тот - на што нам? На што нам евреина, кода свои есть? Им пусть Исус, евреинам, а нам Мокошь. В ей знашь кака сила?!
Профессор Татарников воодушевлялся все больше:
- Ну, конечно, настоящее язычество! Так и должно было произойти, неизбежно должно было где-то сохраниться, передаться от предков. Волхвы должны были прятаться, хранить предания. Не могло же христианство все задавить. Русь большая, тем более, когда в Сибирь вышла.
Матушка стояла у двери, молчала и с гордостью смотрела, как Татарников с Петровым-не-Водкиным восхищаются ее сибиряком. Ведь профессор! Ведь художник!
Мамин сибиряк сидел, вертел в руках лупоглазого носатого Рода, и казалось, он сделан - сибиряк, а не Род! - из особенного материала, более плотного, чем тот, который пошел на Татарникова и Петрова-не-Водкина. Они рядом с маминым сибиряком были какие-то ненастоящие, и бороды их интеллигентские - зевсова у Татарникова, мефистофельская у не-Водкина - словно бы приклеенные.
- А скажите-ка, уважаемый Степан Петрович, много ли у вас там в ваших краях людей, подобно вам поддерживающих культ языческих богов?
- Ты не крути! Ишь, речи каки крутицкие. Каки тут мы? Я вот один тут. Аз есмь, ты еси. То попы из одново свово бога сразу трех делат, а у нас честно: кто один, тот один. И каки таки языцки? Наши славянски, а не языцки. Языков знашь скоко? Буряты, монголы, чухна разна, чукча, у их свои языцки, а наши славянски: Мокошь, Род и Рожаницы.
- Так вот о чем я спрашиваю: много ли таких, которые не прельстились христианством, а сохранили своих исконных славянских богов?
- Мы все-таки - серединские. Село наше - Середа, понимаешь? Мы все в Середе попов не держим, раскол не держим. Што попы, што раскол - один хрен. Мы своих богов держим, отецких, славянских. И многи вокруг тож за отецких, но скрыват: Чура поставят за икону, и в ей тоже сила просыпацца - от дедушки Чура. У нас там все понимат: серединские боги - дело известно.
- Аналогия с пермскими богами, - вставился Петров-не-Водкин.
Ученость свою показать хотел, так я понял.
- Да, но пермские боги - христианского пантеона, - парировал профессор Татарников и тут же снова весь обратился к мамину сибиряку:
- А скажите… а скажи, Степан Петрович, объясни честно, попросту: вы там у себя в Середе, точно верите в Мокошь эту самую? Ну и в остальных во всех, в Перуна? Точно верите, как в Христа верят те, кто у нас верующие? Что была Мокошь на самом деле, что весь мир сотворила? Или это у вас вроде как самодеятельность? Народный промысел - как Холуй или Палех? Только палешане шкатулки делают, а вы идолов языческих.
- Сам ты холуй с Палеху. Кто ж сотворил землю и все? Сам што ль? Мокошь и сотворила. Ить попы в Исуса верят, што без мужика от бабы, а земле откуда взяцца!? Мы не верим, мы ведам. Все как есть ведам, што в их вся сила: в Роде, в Ладе с Лелей, в Перуне с Хорсом тож. А как в дому без дедушки Чура? Мы ведам, а многи други, те вероват. Кто по дереву стучит, кто за плечо плюет, кто сглаза боицца и ведер пустых - те вероват. И не в Исуса, а в дедушку Чура: постучишь по деревяшке, он тут и есть, дедушка Чур. Потому что все люди вокруг - славянски да отецки, а поповски Исус - как красны ворота - для виду. Ворота на улицу, а живем в дому.
Матушка снова неслышно появилась и с каждым словом своего сибиряка с гордостью смотрела то на Татарникова, то на Петрова-не-Водкина.
А толстый Татарников отдувался, будто отпарил его мамин сибиряк.
- Ух ты, какие диалектики в этой неведомой Середе. Справедливо: древность за славянских богов, а что древней, то и сидит крепче. Но ведь и христианство тоже древнее, тоже давно народное. Это Петр исказил характер народа и развитие нашей государственности, а если бы естественно продолжилась допетровская линия, она все-таки шла от христианства, а не от язычества.
Петров-не-Водкин при последних словах вдруг вскинулся, как от оскорбления, и пошел на Татарникова, торча, как пикой, своей острой бороденкой:
- Не скажите! То есть последуем народному этикету: не скажи! Пусть и Петр в свою очередь исказил, я готов признать, но чем лучше был Владимир, этот самый Красное Солнышко? Точно так же насильственно привил чуждое влияние на нашу народную почву! Христианство было еще более чуждо народу, чем западничество Петра.
- Поначалу чуждо, а после прижилось. Уже и свободомыслие являлось в христианских одеждах: Вассиан, Аввакум!
- Все равно ощущалась чуждость! Все равно хотели сбросить! Стригольники, жидовствующие - у них от христианства уже совсем мало. Вот перед тобой истинно народное, истинно праславянское: Мокошь! Рожаницы! Перун! Дедушка Чур, которого ты напрасно чураешься. А сам Владимир, апостол наш, - еще та фигура, Петр рядом с ним ангел: предатель, братоубийца, распутник - и пожалуйста, первый русский святой. Точно такое привнес чуждое влияние, ничего подлинного. Правильно сказал Степан Петрович: все мы по деревяшке стучим, как я перед выставкомом, все стучим - и христиане и атеисты. Вера христианская отлетела как шелуха, а язычество во всех нас сидит прочно - потому что глубже, потому что исконней!
- Ну не со всех отлетела как шелуха..
- Думаешь? Да те, кто в церквях, такие же язычники! Крестятся - дьявола отгоняют, типичное языческое заклятие; иконы деревянные ничем не лучше этой деревянной Мокоши; все золото на куполах, все роскошные обряды, ризы - одно сплошное язычество. А чтобы верить искренне в непорочное зачатие, в первородный грех и искупление на кресте - да кто же может в это верить сейчас, если нормальный человек?! Уж легче в Рода и Рожаниц - оно как-то понятней и человечней.
Наконец мамин сибиряк снова растворил уста и Татарников с Петровым-не-Водкиным мгновенно почтительно замолкли:
- Родного греха и нет вовсе, ить врут попы. Како ж грех, ежли тако оно у людей устроено? Жить и радовацца - како ж грех? Смех - ить правда. Ежли подсмотреть, когда мужик на бабе - точно, один смех. Потому прячуцца - от людскова смеху. Не родный грех, а родный смех, тако деды сказат. Попы переврали нарошно, штоб испохабить. Како ж грех? А смех - ить правда.
Больше в тот вечер профессор Татарников с Петровым-не-Водкиным не заводили высокоученых разговоров - мамин сибиряк как бы закрыл прения, произнес заключительное слово. Татарников первым перешел к делу:
- А скажи, Степан Петрович, как бы дома завести вот хоть Мокошь?
- Почему ж не завесть? Очинно можно. Ругу каку дашь - и бери себе Мокшу в полное удовольство. А всех нужней дедушка Чур. Без дедушки дому не стоять.
- А Чур что делает, Степан Петрович?
- Кто ж не знат Чура? Мыша пасти, девке волос плести, сливки пить, хлебо не погнить. С Чуром поладишь - щастье привадишь, не стат ладу - дом без складу: золой дунет, в обрат плюнет.
- Домовой, выходит, да?
- Ступишь через Чура - выйдет окачура, потому ходи - вперед ног гляди. Дедушка Чур - ококой девичур, муж спать - прыг в кровать, баба мечет на стол - Чур юрк под подол. Чура уважь - станешь што княжь.
- Записывать надо, записывать! - подпрыгивал рядом с Татарниковым Петров-не-Водкин.
Мамин сибиряк замолчал, пододвинул к посетителям уродливую фигурку тем же жестом, как продавцы на базаре.
- Так как же получить от тебя богов твоих? - не отступался Татарников.
- Не моих, а наших, отецких, славянских. Ты-то русский или как?
- Русский, чистый русский, а то кто ж? - Татарников обиделся такому вопросу, даже покраснел лысиной.
- Значицца, и твои боги отецкие, коли русский. Сказал же: ругу каку дашь.
- Как это - ругу?
- Как бы по-вашему, по-городски? Денег каких. Штобы дух самый с ими перешел. Дерево - што, дух в ем должен быть! А без руги не перейдеть.
- "Руга", вот оно что! Это значит, и "ругаться" отсюда! "Торговаться" значило сначала! - осенило Петрова-не-Водкииа.
Рядом с маминым сибиряком все становились филологами, прямо какая-то эпидемия.
- Сколько ж дать полагается, Степан Петрович?
- А дашь каку ругу, саму малость. Хотя четвертной.
Татарников озадачился: он иначе понимал "самую малость". Но неприлично же ругаться об отеческих богах, в смысле "торговаться"…
- У меня столько нет с собой, Степан Петрович.
- Посля отдашь. Потому, пока не отдашь, дедушка Чур шкодить станет - он ежли в чужом дому - какой шкода! Не отдал руги - не кричи: помоги! Отдашь. Людям не верить - себя похерить. От милицейства спрячесся, да от Мокши скорячисся. Бери хотя сейчас - посля отдашь.
- Может быть, чаю пора? - вступила наконец и матушка в разговор. У меня пироги с грибами.
Она весь вечер не участвовала в умных разговорах, что на нее совсем не похоже, и вот за чаем наконец разговорилась:
- Поразительная живучесть народного начала! Только представить в длиннике весь скрытый период: тысяча лет! Это находка для нашего Халкиопова!
- Почему такой шум: "Халкиопов! Халкиопов!" Что он сделал? Просто умеет создать себе рекламу, - ревниво проворчал профессор Татарников.
- Все-таки он фигура, - не предала матушка своего кумира, - отстоял русачей в нашем осином гнезде. Так уж его намеревались все съесть: "Зачем русский отдел в западном по своей сути музее?" А знаете, что он сказал? "Ну пусть окно в Европу, но подоконник того окна - наш! Смоленские плотники тесали". В результате устоял. И нельзя не признать, что русачи как бы оттеняют остальные наши отделы, создают перспективу. И все - несомненная заслуга Халкиопова!
- Ойля, - просипел мамии сибиряк, - чай стылый. И пирог - от, помаслить бы.
- Сейчас, Степик, заговорилась я! - матушка вскочила и больше умных разговоров не вела.
Петров-не-Водкин сидел с очень довольным видом: его забавляла ситуация. Профессор Татарников, по обыкновению, сгребал все со стола, подтверждая, что он великий жрец, а Петров-не-Водкии его все отвлекал:
- Что же теперь нужно будет говорить "Перун воскресе" - так?
- Воскресает же, как видишь. Или не воскрес, а просто вернулся из отпуска. Будем считать, что находился в тысячелетием отпуску.
- Больно длинный отпуск.
- По собственному желанию. Без сохранения содержания. Поскольку законные пожертвования ему не шли, все забирало христианство. Вот и получается: отпуск за свой счет.
- Мокша - в ей сила, в Мокше, - просипел мамин сибиряк.
- А наш волхв не боится святотатствовать, - обрадовался Петров-не-Водкии. - Только не выговорить "волхв", лучше "волхов", да?
Татарников прожевал последний кусок пирога и оживился:
- Мокошь даже лучше, чем Перун. Перун слишком, как бы сказать, захватан, его вечно поминают всуе, в нем уже нечто опереточное. А Мокошь - чистая суть. Правда, почему не обозначить ею некое духовное начало? Почему сейчас вспоминаются часто всякие чужие боги Брама, Будда - мы же русские, у нас была своя Мокошь! Между прочим, я когда-то в школе был влюблен в Галочку Мокшанову и не подозревал даже, что ее фамилия так многозначительна, уводит в такую древность.
Когда оии ушли наконец с Петровым-не-Водкиным, причем каждый уносил под мышкой завернутого в газету идола, мамин сибиряк изрек презрительно:
- Верещаги.
- Кто? - Матушка еще не поняла, но уже заранее восхитилась.
- Верещаги. Особенно этот, толстый. Как по-вашему? Болтуны.
- Какая прелесть! Верещаги!… Так вот что значит Верещагин - Болтунов то есть.
Наконец я лежал в своей комнате - и все думал, думал вместо того, чтобы спать. Потому что именно сегодня произошло самое главное с момента появления у иас мамина сибиряка. Из умельца, из странной достопримечательности, явившейся из Сибири он превратился в посла иной эпохи. Недаром он показался мне сделанным из какого-то другого материала, более плотного, чем другие люди, точно и правда спрессовались в нем тысячелетние верования наших предков, и Татарников с Петровым-не-Водкиным рядом с ним - легковесные верещаги, не больше.
Особенно мне запомнились из разговоров того вечера несколько фраз. "Не первородный грех, а первородный смех". На самом деле, какая глупость, какое презрение к человеку в том, что самое его рождение - грех! А ведь так говорят и считают. Я не про церковь, я и был-то в церкви один раз ради любопытства. Но когда Вероника и вообще взрослые, моя матушка в том числе, стараются не говорить "про это", потому что оно неприлично, - они невольно соглашаются с презираемыми маминым сибиряком попами, что "это" - грех.
Или обращение на ты. Само собой, наше выканье - нелепый обычай, к одному человеку надо и обращаться в единственном числе. Но если профессор Татарников спросит в автобусе незнакомца: "Ты выходишь на следующей?", ему тотчас ответят: "Ты мне не тычь! Ты со мной свиней не пас!", а спросит тот же мамии сибиряк - примут как должное… Короче, если все сложить, я уже немного гордился, что матушка нашла себе такого необыкновенного сибиряка, какого больше нигде не встретишь, по крайней мере, в кругах ленинградских интеллигентов. Не ожидал я от матушки такой широты вкусов…
Утром, когда мне собираться в школу, мамин сибиряк вынес смешную деревянную фигурку на шнурке - с палец, не больше.
- Во, Мишь, возьми-ка наузу. Наденешь, штоб тебе щастье и от сглазу сбережет.
- Это вроде амулета? - догадался я.
- Нау́за. Попы посля крест навесили, така ж наука ихнему богу евреинову. А ты носи нашему, отецкому.
Крест я бы себе на шею не навесил. Крест у нас таскает Витька Полухин с тех пор, как пошла мода. А вот такую наузу, какую никто не носит, - даже интересно. Я надел. Не то чтобы я поверил, что фигурка, изображающая саму Мокошь или хитрого дедушку Чура, оборонит меня от всевозможных неприятностей - а все-таки какая-то поддержка и опора в ней почудилась. А вдруг и впрямь языческие боги, проснувшись от тысячелетнего сна, увидят во мне единственного своего поклонника и нашлют немоту хотя бы на нашего настырного физика Фазана в тот самый момент, когда от изобретет для меня особенно иезуитский вопрос?..
Кутя выслушала мои сенсационные истории скептически. И придралась для начала к совершенной мелочи:
- Ну, во-первых, псевдонимы детям не передаются, так что врет твой Петров-не-Водкин. У Горького же сын Пешков.
Ну зачем она вечно спорит, когда я что-нибудь скажу? Обидно.
Зато Витька Полухин немедленно усмотрел деловую сторону:
- По четвертному отдали за деревяшки? А сколько времени их стругает твой эрзацпапахен? За полчаса, небось? Это ж верней, чем адидасовские кроссовки! Пустить только слух - знаешь сколько налетит колупанов! Всякому такого Перуна уколупнуть захочется. По полтиннику дадут запросто. Будешь у своего шамана брать. Твой товар - мои колупаны. Дивиденды пополам.
Я не хотел таких дивидендов. Пусть мамин сибиряк торгует сам, я даже рад, что у нас дома можно будет повторять сибирскую поговорку: "Тыща рублей - не деньги!", но участвовать в махинациях Полухина совсем другое дело. У него все выходит как-то нечистоплотно. Бывает так: одно и то же дело в одних руках выглядит вполне прилично, в других - совершенно отвратительно. Чтобы мамин сибиряк брал ругу за своих середи неких богов - это совершенно естественно, не даром же отдавать, на самом деле. А если бы с ними стал шнырять Витька Полухин - получилось бы скверно: в одной сумке у него всякая "фирма", кроссовки, видеокассеты, в другой - натуральные идолы из Сибири - тоже фирма, даже еще более редкая! И вообще, с чего он командует? "Будешь брать!" Никогда я на него не работал - и не собираюсь!
- Он не фабрика. Сколько настругает, столько сам и отдаст.
- "Отдаст!" Будто даром.
- Сам разберется. Ты-то ему зачем? Он будет работать, а ты? Пенки снимать?
Витька заткнулся.
Я с гордостью достал свою наузу.
- Во! Переносной вариант. То он делает как бы стационары, а это вроде кассетника.
Куте науза неожиданно понравилась. То спорит по пустяку, то восторгается неизвестно чем!
- Какой смешной человечек! Тот самый симпатичнейший уродец, да?
Вспомнила. У нас есть песня. Когда ее поют, Захаревич всегда командует: "Встать, когда гимн!" - и все послушно встают:
Погорев на кострах эмоций,
Мы шагаем по жизни ногами.
Симпатичнейшие уродцы.
С перевернутыми мозгами…
Кто-то занес от старшего брата из стройотряда, а Захаревич как бы перелицевал гимн уродцев на себя: как же, это он с его вывернутым лягушачьим ртом - тот самый уродец, это у него перевернутые мозги, потому что только перевернутые - принадлежность гения, а у кого нормальные - те безнадежные посредственности!
Захаревич потянул к себе наузу. У него была секунда, чтобы выбрать: или отвергнуть и высмеять, или принять, признать, отождествить с собой.
- Ничего, нормально. Могучий, видать, мужик. Наши деды дело знали туго.
Он все тянул к себе, но я выдернул у него из пальцев наузу, снял шнурок через голову и накинул Куте:
- На, носи.
- Ой, спасибо!
Она поспешно спустила фигурку под платье.
- А куда спустился уродец? Как он - науз? Хочу быть этим наузом, хочу туда же! - кривлялся Захаревич.
Я тоже очень живо представил, куда спустился симпатичный уродец! И охотно дал бы Захаревичу в морду за его фантазии - но такие шутки у нас считаются нормальными, лезть из-за них в бутылку неприлично.
Давай-давай, съежишься так, что только и годен будешь на шнурке болтаться. Будешь похож на мальчика-с-пальчика! - злорадно придумал я сравнение, не дожидаясь, чтобы Захаревич скомандовал свое "три-четыре".
Когда мы шли домой вместе. Кут серьезно сказала:
- А интересно было бы, если б на самом деле были всякие боги. Я этих славянских не знаю совсем, но чтобы греческие. Мне так нравятся греческие! Вдруг является тебе бог, переносит куда-нибудь или предсказывает будущее - здорово, правда? А так же скучно, когда ничего сверхъестественного, никакого чуда. Живешь-живешь - и все вокруг одно и то же.
- Боги любили девицам являться, - сказал я ревниво. - Аполлоны всякие.
- А богини - красивым мальчикам, - засмеялась Кутя. - Как Парису.
Она только плечами повела - и мне показалось, что с нее на миг спали все одежды, я увидел Кутю такой, как Афродита в Эрмитаже, только живой. Врут все, и моя матушка в том числе, что когда смотришь на прекрасные обнаженные статуи, испытываешь одно только эстетическое восхищение и никаких таких мыслей. Надо быть совсем стариком чтобы просто так восхищаться. Я, конечно, никому никогда не признавался, но когда хожу по Эрмитажу. то почти не останавливаюсь перед такими статуями и картинами - потому что если буду стоять и смотреть, все по лицу прочтут, что любуюсь я вовсе не как эстет. А уж Кутя красивее любой статуи!
Я несколько минут не мог придумать, что сказать Куте про греческих богинь. Так и дошли молча.