Во дворе грелась Тигришка. Матушка моя однажды видела, как я гладил Тигришку, и сказала, что мужчинам не полагается любить кошек, что еще Киплинг написал, что настоящий мужчина, когда видит кошку, бросает в нее чем попало. Киплинг и правда написал, я помню эту сказку, но все равно не понимаю, почему это настоящий мужчина должен так делать. Многим кошкам этот Киплинг больно обошелся, потому что всегда полно идиотов, которые что-нибудь делают не потому, что самим хочется, а потому, что так принято, потому что велел какой-нибудь гений, хоть самый завалящий. А я не люблю, когда заранее известно, что кому полагается делать. Матушка потому притянула Киплинга, что сама терпеть не может ни собак, ни кошек, хотя женщинам это не запрещает даже Киплинг. А отец любил, но из-за нее не мог дома у нас никого завести.
Через два года после их взаимного бросания отец женился снова. Мне он этого специально не сообщал, матушке, я думаю, тоже, но она откуда-то сразу узнала и отозвалась очень ядовито, хотя сама же бросила его гораздо дальше, чем он ее:
- А говорил когда-то, что никто ему не нужен, кроме меня! Никому нельзя верить! Ну, совершенно естественно, мужчине невозможно просуществовать одному, мужчина не способен обойтись без служанки: ни пришить себе пуговицу, ни постирать. В теперешних условиях служанок нет, в теперешних условиях для этого жены. И моську держит, почуял волю. Он всегда собак любил больше, чем людей!
Так я узнал, что у отца завелась собака. И позавидовал. Когда появился мамин сибиряк, я понадеялся, что следом за ним появится у нас и настоящая сибирская лайка - своему сибиряку матушка бы перечить не посмела, в этом я разобрался быстро - и даже раз заговорил с ним об этом. Но он мои надежды угробил разом:
- Собака тута в городе - один распут. Она для работы человеку дадена: дом сторожить, зверя тропить, упряжь таскать. Кто не работает - тот не ест, да? А у нас мужик знашь как сказал: "Кто не работает - тот нас съест!" Оно точно. Чево ей в городе, как работать? Дармоедов развели, один распут. Хотя всех бы перебить - нищак. Охотник кажный как? Стара Стала собака зверя тропить - враз пристрелит. Зря не кормит.
Кто бы другой сказал, что всех бы собак перестрелять, я бы его возненавидел на всю жизнь. А мамина сибиряка - не смог. Потому что давила на меня его мужицкая основательность, настоящесть. Рядом с ним я невольно ощущал уже и собственную ненастоящесть, а не только ненастоящесть какого-нибудь профессора Татарникова. Кто я такой? Что я знаю в жизни, кроме школьной науки, кроме музейной культуры? Не сеял, не пахал. Я злился на себя, я не был согласен признать свою неполноценность, мамин сибиряк логически ничуть меня не убедил. Я по-прежнему мечтал, как было бы здорово идти по улице - и чтобы рядом шла моя собака! Куда ни пойду, она за мной, и не надо ее уговаривать, не надо сомневаться, пойдет ли она или нет - она всегда счастлива идти за мной куда угодно, лишь бы я ее брал с собой! Я по-прежнему так думал - и все-таки не мог отделаться от противного ощущения, что мнения мамина сибиряка более основательные, здравые, настоящие, чем мои собственные - потому что в нем эта самая нерассуждающая темная тесячелетняя народная мудрость. Давила меня эта самая мудрость - но сбросить ее я не мог…
И тут из нашего подъезда вышел мамин сибиряк.
- Вон, смотри, шепнул я Куте.
Я уже успел привыкнуть к его виду, а сейчас посмотрел на мамина сибиряка как бы глазами Кути: дикий волос, покрывающий полгруди, слишком длинные руки, тяжелая походка, будто вдавливающая наш выщербленный дворовый асфальт. Взгляда издали не разглядеть, но глубина глазниц поражает сразу - словно две пещеры над заросшим косогором.
- Ну и чучело! - Кутя не засмеялась: похоже, была немного напугана.
Мамин сибиряк тоже нас заметил и свернул напрямик через газон. Кутя чуть отступила и встала сбоку и немного сзади меня. Вот здорово: можно сказать, что я защищал ее грудью!
- Ить девка твоя, Мишь, да? Красавидна. И животина тута же. Мыша ловит, не?
К моему удивлению, мамин сибиряк нагнулся и протянул руку к Тигришке. Та отпрыгнула.
- Боицца. Тоже красавидна. Похожи - девка и кошка. В масть. На шапку хороша.
И он мелко засмеялся своим сиплым смехом.
- А меня не надо на шапку?!
Кутя покраснела. Она вообще легко краснеет, потому что у настоящих рыжих, некрашеных, кожа очень нежная.
- А тя, красава, на перину! - и он снова засмеялся.
И пошел, вдавливая ногами асфальт.
- Фу, какой противный! Как ты с ним живешь?
- Чего мне? Сибиряк-то мамин.
- Все равно. Тигришку на шапку!
- В деревне иначе относятся. Помнишь у Есенина: "Из кота того сделали шапку. Да он не сделает, он своими идолами занят. Шутит так.
- Дурак и шутки дурацкие!
Кажется, Кутя совершенно не ощущала рядом с маминым сибиряком своей городской интеллигентской ненастоящести, она не испытывала никакого почтения к его тысячелетней мужицкой мудрости.
А мамину сибиряку точно было не отвлечься ни на минуту - ни ради Тигришки, ни ради чего другого. Знакомые профессора Татарникова и Петрова-не-Водкина, знакомые знакомых, знакомые в третьей степени - все жаждали иметь серединских богов, во всех пробудились дотоле крепко спавшие их языческие предки! Что-то смутное, неосознанное бродило в них и раньше, заставляя собирать прялки и скалки, но что такое скалка рядом с Мокошью и Перуном! По вечерам я только успевал открывать дверь.
- Простите, можно видеть Степана Петровича? - очередной посетитель вертел бумажку перед глазами. Я ведь туда попал? Дело в том, что я от Валентина Нилыча Татарникова…
Говорили обычно чуть понижая голос из почтения к святыням. Проблемы возникали самые неожиданные:
- А ничего, что я Чура положу в полиэтиленовый мешок? Может, надо обязательно в льняную тряпицу?
- Нищак. В ем сила доподлинная, ему твой полутилен без вреда.
Очень редко покупатели отваживались не на споры кто ж возьмется спорить с живым волхвом, язычником-практиком! - но на робкие вопросы:
- А почему у вас Лада и Леля женщины? Ведь в сказках всегда Лель. Так и говорят: "Лель-пастушок". Возьмите и "Снегурочку".
- Говори! Како ж Лель мужик, когда они Рожаницы - Лада и Леля, матка и дочка. Или у вас тут в городе мужики рожат? Тем, которы отецких богов забыват, тем едино, что Лель, что Леля, а нам Леля в бабьем деле помогат.
- А Лад? Тоже говорят всегда в мужском роде. Даже книжка есть про старые обряды: "Лад".
- Книжка! Каков Гришка, така евона книжка. А ежли доподлинно, так Лада. Котора Лелю родила. Муж жену как ласкат? "Ты моя Лада". А не она ему: "Ты мой Лад" - тьфу!
Вопросители уходили посрамленные - но и просвещенные.
Один только раз - при мне во всяком случае нашелся посетитель, который попытался заспорить с маминым сибиряком. Жизнерадостный розовощекий толстяк в замшевой курточке, похожий, несмотря на свою шкиперскую бородку, на увеличенного раза в три откормленного младенца.
- Но как же так, что вы говорите! Все языческие боги были ассимилированы в христианских святых, это же элементарно: Влес во Власия, Перун в Илью-пророка и так далее. Образовалось новое качество: полуязычество-полухристианство, которое мы и имеем под названием современного православия. Поэтому просто нет надобности языческим богам сохраняться в первобытном виде!
И тут мамин сибиряк отвалил бородатому младенцу полной мерой. Я все-таки не привык - хотя мог бы привыкнуть даже в родной школе - что апломб и прямая грубость заменяют аргументы, и потому очень удивился приемам полемики, примененным маминым сибиряком:
- Ах ты, кикимора болотная! Не сеешь, не пашешь, а туда ж! Народ-ат, он сам знат! Ходют тут - почечуй поповский, а пищит!
Мамин сибиряк встал и шел на младенца в замшевой курточке, размахивая носатым Родом, как кистенем. Паркет прогибался.
И грубости подействовали убедительней, чем логика. Бородатый младенец попятился, опрокинулся, пятясь, на диван и совершенно со всем согласился:
- Я что, я только высказал, так сказать, общепризнанное, а сам я, напротив…
- А не высказай, молчи да глазай!
Младенец внес ругу вдвое проти обычной, а потом в прихожей шептал в восхищении, укладывая целый комплект идолов в огромную сумку с надписью "Fiat" на боку:
- Какой темперамент, а? Вот где нерастраченные силы! В самой гуще! А глагол какой: "Глазай"! Что мы - хилые вырожденцы…
На другой день я устроил в классе маленькую премьеру гадания на сибирской гуще:
- Ну ты глазай сюда! Это те не Машка, а Мокша. Лишнего не языкай и Мокша те экзамен скинет как лапоть!
Захаревич позавидовал и тотчас образовал еще кучу глаголов:
- Ушай, носай, ногай, рукай!
А Кутя подхватила голосом Вероники:
- Ушай урок, пальцай сочинение! Глазай на доску, а не в чужую тетрадь!
Я хохотал со всеми, но все-таки чувствовал, что "ногай" и "пальцай" звучит так себе, а "глазай" - хорошо…
Деньги, ругу эту самую, новоявленные язычники протягивали, всегда конфузясь, всем своим видом давая понять, что платить деньгами за святыни - кощунство, но что поделаешь, раз нет другого способа вознаградить богоугодные труды.
Впрочем и самое кощунство мамин сибиряк понимал по-своему. Однажды вечером, удачно расторговавшись, он сидел и разнеженно парил в тазу свои корявые ступни - почему-то не захотел в ванной. Матушка то и дело подносила в чайнике горячую воду.
- Ну чево, - просипел он с необычным благодушием, - кощун те побаять? Пусть бы и Мишь послухал.
Матушка переспросила с обычной при своем сибиряке поспешностью:
- Что ты хочешь? Что побаять? Рассказать?
- Кощун. Как по-вашему? Сказку.
- "Кощун"! Какая прелесть! Вот откуда "кощунство"! А почему для нас "кощунство" - это когда говорят плохо, ругательно? Богохульствуют, словом. Ведь в сказке ничего плохого, один фольклор!
- Потому попы, понятно, не любили, штоб про Мокшу баяли, про Рода, про Дажбога с Волосом. Ежли начат кто кощун баять, они враз кричат: "Кощунство, кощунство!" - Исусу, значицца, ихнему умаление. А кощун - он и есть наша правда славянска.
Мамин сибиряк стал долго нараспев рассказывать свой кощун про то, как Дажбог со Змием поделили людей и землю: половина стала богова, а половина - змиева, а чтобы ясна была граница, впряг Дажбрг Змия в огромный плуг и перепахал на Змие всю степь от края до края, от Днепра до Дуная. Сначала было интересно, а потом надоело и я задремал.
- Ну чево, Мишь, кунят уже, - прервал сам себя мамин сибиряк.
Проговорил он это своим обычным голосом, не кощунственным - и я тотчас очнулся.
- Что - Миша, что делает?
- Кунят, говорю, куняет. Ну, дремлеть. Вовсе ты не понимаешь по-русски.
Матушка застеснялась:
- Да уж правда, язык у нас бедный, канцелярский. Как замечательно: "кунять"! Вот откуда Куняев!
- Што за Куняев?
- Поэт. "Добро должно быть с кулаками", написал.
- Ить от очинно правильно! Без кулаков што от добра никака польза, што от зла. Верно, Мишь?
Я все не мог привыкнуть и гордился, что мамин сибиряк разговаривает со мной, как со взрослым мужчиной.
Но не поддался на лесть, вспомнил, как Кутя независимо отнеслась к мамину сибиряку, и спросил запальчиво:
- Почему "кунять" - такое замечательное слово, настоящее народное, а "дремать" - нет? Чем "дремать" плохо, что в нем канцелярского? А мне "кунять" не нравится, некрасиво как-то: "кунять", "вонять".
- Ишь! Вот так, Мишь, чево думашь, то говори - с кулакам. Мужик будешь. А по мне, што "кунять", што "дремать". Рази я говорю, што "кунять" лутшей?
- Ты ж сам сказал, что мама не понимает по-русски.
- Не понимат - ить точно. "Кунять" я по-русски сказамши? А она не понимат.
Железная логика.
Матушка делала мне знаки, чтобы я не спорил. И серединские боги взирали на меня неодобрительно: и Род с Рожаницами, и Перун, и Волос, и Дажбог, и сама Мокошь. Один только дедушка Чур хихикал. Их набралась уже целая большая полка, сколько мамин сибиряк ни раздавал своих идолов, а они от этого только прибывали. Дажбог сидел на маленьком сундучке, на шкатулке, куда мамин сибиряк забрасывал небрежно ругу, получаемую от новых язычников за серединских богов. И можно было брать оттуда свободно - не только матушке, но и мне. "Тыща рублей - не деньги". Я не брал тысячу, но сколько нужно было, брал запросто, если что-нибудь купить или куда-то пойти. Захотел бы - стал бы весь в "фирме", как Витька Полухин. Но меня не очень интересуют фирменные тряпки, честно - потому что смешно, когда все ходят в одинаковых штанах, и чем одинаковей, тем сильней гордятся. В армии форма - необходимость, но зачем на гражданке самим залезать в форму? Витьке Полухину этог не понять, он гордится, что уже назаработал себе на дубленку цвета беж, а скоро поставит у себя и всю фирмовую аппаратуру - нафарцует. Обычно у тех, у кого одинаковые штаны, мнения тоже одинаковые. Витька всегда пишет сочинения такие, какие нужно, он очень хорошо знает, какие нужно писать, наша бедная Вероника верит, что он очень идейный ученик… Потому я не бросился покупать фирму, чтобы навесить на себя. Раньше ходил в чем попало от бедности, а теперь - от зазнайства. И матушка тоже - чего-то себе покупала, но без остервенения. Она ведь и раньше ничего не понимала в тряпках. Когда шкатулка под Дажбогом переполнялась мамин сибиряк куда-то перекладывал деньги, уж не знаю, куда, но несколько сотен там всегда лежали для общего пользования - и никто не спрашивал отчета.
Я теперь шикарно угощал Кутю мороженым. На рестораны у меня не хватало смелости: они представлялись мне вертепами разврата, где демонические официанты униженно служат самым разгульным из гостей и с презрением изгоняют прочих посетителей, не поднимающихся до высот гусарского или купеческого кутежа. Жалко, уже уехал Луна-парк: мы в нем были летом и с имевшейся у меня трешкой чувствовали себя весьма жалко, а просадить бы, не раздумывая, не экономя, хоть червонец, хоть два - вот тогда бы получили массу удовольствия!
Зато я впервые взял такси - не с отцом проехал, не с матушкой, а остановил сам и посадил Кутю. Мы с нею были на дне рождения ее подруги где-то на проспекте Художников - она меня привела, сам-то я не очень разбираюсь в этих районах. Подарок тоже купил - ручные кружева - и цветы на рынке. Вышли мы от подруги уже около двенадцати. Кутя ныла, что поздно, что обещала быть дома в двенадцать, а нам еще чуть не час добираться - действительно, нужно ждать автобуса, которые вечером ходят редко, ехать до метро, потом на метро с двумя пересадками и еще пешком от Сенной - тут-то я увидел свободное такси и махнул рукой. Небрежно, будто привык останавливать. Честно говоря, все же не ожидал, что такси остановится. Шофер увидит, что я еще школьник, не поверит, что есть деньги - но машина затормозила. Кутя сразу сменила тон:
- Ой, Мишка, ты что? Знаешь, сколько нащелкает с окраины? Давай только до метро!
Она еще не понимала, что тыща рублей - не деньги.
Я подсадил Кутю, сел рядом - только жлобы, когда едут вдвоем, важно усаживаются впереди, как начальники в персональной машине - сел и приказал:
- На Гражданскую. - И вдруг добавил небрежным тоном, сам не ожидая, что умею так: "Да не перепутайте: на улицу, а не на проспект!"
Потому что проспект где-то здесь близко, а на улицу - через полгорода.
И обнял Кутю за плечи.
Я чувствовал Кутю плечом, боком, бедром - и думал о том, что еще ни разу ее не целовал. Стыдно! И давал себе слово, что когда сейчас приедем, непременно поцелую! Раз уж так умею разговаривать с таксерами, то ничего мне не стоит ее поцеловать!
Нащелкало всего восемь рублей - я ожидал, что раза в два больше. Я дал таксеру десятку и вышел, не дожидаясь сдачи.
Во дворе у нас темно, лампы над подъездами давно перегорели. Вот и хорошо - старушка Батенькина ничего не разглядит из своего окошка. Я был готов гордиться Кутей перед всем миром - но не хотел, чтобы бессонная бабушка подглядывала, как мы целуемся.
Я уже совсем набрался духу взять Кутю сзади за талию, оторвать от Тигрншки прижать к себе - как вдруг послышались шаги на лестнице, открылась дверь - и явилась кутина мама.
- Это вы? А я уже начала беспокоиться! Хотела вас встречать у метро.
Кутя выпрямилась. Тигришка спряталась.
- Ну, мамочка, чего беспокоиться? Сколько сейчас? Всего десять минут! Совсем даже вовремя приехали, как обещали! И я же не одна, а с Мишей!
- С Мишей спокойнее, конечно, ну а если взрослые хулиганы?
Кажется, она меня не принимала всерьез!
- Вечно ты паникуешь, мамочка, я просто не знаю! И никогда не ходи встречать к метро: мы приехали на машине, а ты бы там стояла как… как я не знаю кто!
Ай да Кутя! Я был отомщен.
- На машине?! Какие аристократы! Мы в ваши годы так не роскошествовали. Спасибо, Миша, что доставили нам дочку.
Для них специально старался!
У нас в окнах еще горел свет. По лестнице спускались. Слышался Петров-не-Водкин. Конец фразы я уже разобрал:
- …и все-таки получается некое шоу, ансамбль песни и пляски.
С ним Татарников - а кто ж еще! Профессорскую речь я разбирал совсем хорошо:
- В церкви тоже ансамбль песни и пляски, только шикарнее. Сейчас спрос на всякую этнографию. Время раскапывания корней. Увидишь, эти Мокоши пойдут скоро у Сотби на тысячи фунтов!
Я громко зашлепал ногами по ступенькам, чтобы не подумали, будто подслушиваю. Голоса оборвались. На втором этаже рядом с дверью Ларисы мы встретились.
- Здравствуй, Миша! Здравствуй, дорогой! Небось, от девочек?
Уж так они мне обрадовались, будто встретили живого Перуна или Волоса. Очень им было интересно, расслышал я про тысячи фунтов или нет, потому так и расшумелись. Я важно согласился, что от девочек, и оставил их в полном недоумении слышал я все-таки или не слышал?!
Мы разминулись - и тут за моей спиной приоткрылась дверь, выглянула Лариса.
- Это ты ходишь, Миша? А ваш Степан Петрович как - дома?
Я приостановился, спустился назад н несколько ступенек. Лариса была в одном халате. На лестнице у нас лампочки тусклые, и в полумраке она показалась почти молодой, в какой-то миг мне захотелось обрушить на нее все нерастраченные поцелуи. Но сразу же стало противно.
- Откуда я знаю. Наверное, дома. Где ему быть.
Я отвечал довольно грубо. Но Лариса не смущалась.
- А то у меня что-то с холодильником. Он же на все руки. Скажешь ему, хорошо?
- Скажу, когда увижу. Не пойдет же сейчас.
- Я рыбу достала. Обидно, если протухнет. Хорошая рыба. А ты не понимаешь? Вас в школе не учат?
Снова промелькнуло искушение войти в темноту ларисиной квартиры, в смешанный запах парикмахерской и прачечной.
- Нет, не учат!
И я поспешно взбежал наверх. Вернее, убежал. И долго не мог успокоиться, воображал несостоявшееся приключение и презирал себя за трусость, и радовался, что не предал Кутю, избежал ларисиного капкана. Что все мне почудилось, что Лариса и не пыталась меня заманить, я не думал совсем…
Поэтому подслушанный разговор вспомнил только наутро. Передавал мамину сибиряку просьбу Ларисы. Передал я не при матушке, нарочно выбрал момент, как бы приглашая его в тайный заговор. Но мамин сибиряк отмахнулся небрежно:
- Нищак, потерпить. - Не протухнеть у ей, авось.