Обед в одиночестве - это всегда проблематично. Друзьями в Сити, как и в других районах Лондона, я не обзавелся, и некому было составить мне компанию. Поэтому, как правило, я приходил в ресторан с книгой - обычно с тоненьким сборником современной поэзии, взятым в Хайгейтской библиотеке. Ресторан в это время дня был переполнен, и часто столик на шестерых приходилось делить с пятью незнакомцами. Однажды, в начале января 1959 года, я поднял голову от книги - это были "Четыре квартета" Элиота - и обнаружил, что бородатый парень приблизительно моего возраста неотрывно глядит на меня. Перед ним стояла тарелка с печенью и луком, однако вместо того, чтобы есть, он, не сводя с меня глаз, продекламировал громким, хорошо поставленным голосом:
Настоящее и прошедшее -
И оба, как говорят, наличествуют в будущем,
И будущее содержится в прошедшем.
Если все время вовеки настоящее,
Искупления не жди.
Наши соседи по столику переглянулись в некотором недоумении. Один из них, кажется, даже тихонько фыркнул. Заговаривать с незнакомцем в общественном месте, используя столь специфичную лексику, - такое в Сити несомненно считалось серьезным нарушением протокола. Я же сидел как громом пораженный.
- Скажите, как по-вашему, - развязным тоном продолжал бородач, - мистер Элиот - гений или отъявленный плут и мошенник?
- Н-не… не знаю, - промямлил я. - То есть… в целом… (уже смелее) по моему мнению… чего бы мое мнение ни стоило… он - величайший из ныне живущих поэтов. Точнее, из тех, что пишут на английском языке.
- Браво. Я рад, что сижу напротив человека, обладающего вкусом и прозорливостью.
Парень протянул мне руку, и я пожал ее. Затем он представился: звали его Роджер Анстрасер. Мы немного поговорили об Элиоте, затронули также, если не ошибаюсь, Одена и Фроста, но что мне запомнилось больше всего из нашей первой беседы, это не ее содержание, но мои физические ощущения: в обществе этого странного, настырного человека через меня словно пропускали электрический ток. Его волосы слегка отливали рыжиной, борода была густой, коротко подстриженной, и хотя сдержанность костюма выдавала в нем труженика "квадратной мили", но желтый платок в мелкий голубой горошек, торчавший из кармана пиджака, предполагал несколько вызывающую приверженность собственному стилю - если не откровенное пижонство.
Без четверти два он резко встал и посмотрел на часы:
- Итак, сегодня в Вигмор-холле играют Форе. Квартет ми-минор в том числе. Я приобрел два билета в первый ряд с намерением затеряться в колдовской мгле французской интроспекции. Вот второй билет. Встречаемся в семь в пабе "Петух и лев", это в двух шагах от концертного зала. Если придете первым, с меня большая порция джина с тоником и льдом. Прощайте.
Он опять пожал мне руку, накинул на плечи длинное черное пальто из кашемира и эффектно удалился походкой денди. Я смотрел ему вслед в потрясенном молчании. Но когда потрясение улеглось, я ощутил прилив пульсирующего, горячечного счастья.
Роджер Анстрасер, понятное дело, был совершенно не похож ни на кого из тех людей, которых я успел узнать за мою короткую, малогабаритную жизнь.
Музыка была его страстью, и хотя сам он не играл, его знание классического репертуара от эпохи барокко до современности было безупречным и всеобъемлющим. Но столь же авторитетно он мог рассуждать о любой области искусства. Архитектура, живопись, театр, роман - казалось, не существовало ничего, что бы он не прочел, не увидел, не услышал и не обдумал. И однако он был всего лишь на год старше меня. Каким образом он приобрел столько знаний и опыта - и уверенности в себе, что немаловажно, - за столь короткий промежуток времени? Разница между нами (усиленная манерой Роджера высказываться - велеречивой, поучающей, иногда надменной, иногда попросту наглой) повергала меня в трепет: я чувствовал себя еще более оторванным от жизни, провинциальным и плохо образованным, чем раньше.
Вот так началось то, что я называю моим подлинным обучением. Отныне каждый вечер мы с Роджером что-нибудь посещали. Оркестровые концерты в Королевском фестивальном зале; экспериментальные театры в Сохо и Блумсбери; Национальную галерею; закрома Кенвуд-хауса; поэтические чтения в подвалах без окон или комнатенках над затрапезными пабами в Хэмпстеде. А когда мы не находили куда пойти, мы просто гуляли - бродили до глубокой ночи по пустынному лабиринту лондонских улочек, и Роджер показывал мне причудливые архитектурные детали, несуразные здания, забытые памятники старины, сопровождая показ малоизвестными фактами и эпизодами из истории Лондона. И опять его познания казались неисчерпаемыми. Он был безудержным, предвзятым, завораживающим, неутомимым и несносным в равной мере. Он мог быть легкомысленным и обаятельным, а мог - резким и жестоким. Он главенствовал надо мною полностью. Такие отношения идеально отвечали (первое время) нуждам обоих.
По вечерам мы нередко встречались сразу после работы, в пабе под названием "Восход солнца" в переулке Клот-Фэр, неподалеку от Смитфилдского рынка. Обычно я приходил туда первым и в ожидании Роджера покупал нам джин с тоником. Я выяснил, что он работает на бирже, но не на столь яркой должности, какая, на мой взгляд, ему подходила. Он был из тех, кого тогда называли "синяя пуговица", - эта категория занимала самую низшую ступеньку в брокерской иерархии. По сути, Роджер тоже исполнял обязанности курьера, но находился куда ближе к центру событий, чем я. Люди, непосредственно торговавшие акциями в зале биржи, назывались джобберами; напрямую контактировать с публикой им не разрешалось, руководящие указания они получали от брокеров, которые обыкновенно сидели в крошечных офисах (или боксах), расположенных по периферии зала. "Синие пуговицы" служили посредниками между брокерами и джобберами: передавали сообщения, транслировали инструкции, а также исполняли любой приказ своего джоббера, каким бы банальным или эксцентричным он ни был. Про себя я думал, что Роджера с его сверхчеловеческим умом (как мне казалось) и высокими амбициями такая работа скорее принижает.
- В любом случае, я там надолго не задержусь, - сказал он однажды, когда мы сидели, выпивая, в "Восходе солнца"; за окном январский ветер мел снег по Клот-Фэр, а духота в пабе становилась все нестерпимее. - Я утратил всякие иллюзии касательно мира больших денег.
Скажете, в устах двадцатидвухлетнего человека такие слова звучат высокопарно. Зато очень в духе Роджера.
- Я давно знал, что биржа - жуткое место, - продолжил он. - Но я также замечал, что люди, работающие на бирже, хотя все они поголовно - ужасные зануды, никогда не нуждаются в деньгах. Конечно, многие из них унаследовали денежки от мамочки с папочкой. Большинство брокеров заканчивали Итон - и половина джобберов тоже, - а нам известно, что такого сорта образование недешево. Тем не менее они делают вид, что в их мир двери открыты для всех, включая выпускников государственных школ вроде меня, и я предположил, что если вникнуть в то, каким образом большие объемы наличности меняют хозяев, то и мне в итоге кое-что перепадет. Но видимо, я был наивен. А в придачу у меня к этому бизнесу душа не лежит. Я не люблю деньги с такой страстью, чтобы всю жизнь думать только о них. Вот что отличает меня от Криспина.
Криспином Ламбертом звали джоббера, к которому был приставлен Роджер (или, как предпочитал выражаться мой друг, "с которым он сотрудничал").
- Ты с ним ладишь? - спросил я.
- О, вполне. Со скидкой на гнилые стандарты межчеловеческих контактов, царящие на бирже, Криспин - приличный малый. И все же он - типичный продукт системы. С виду Криспин - само обаяние. При первом знакомстве создается впечатление, что на свете нет парня дружелюбнее. Но под этой маской таится фундаментальная безжалостность. Ничто он так не любит, как деньги, и он жаждет денег, и употребит все средства, имеющиеся в его распоряжении, чтобы добыть их. Вот что я имею в виду, когда называю этих людей беспросветными занудами. Для меня деньги - средство для достижения цели. Я бы потратил их на путешествия - повидать мир, попутно ни в чем себе не отказывая. Покупал бы лучшие места в опере. Обзавелся бы парочкой Пикассо. Но для Криспина и ему подобных деньги и есть цель. На большее их воображения не хватает. Что ж, прошу прощения, но, по-моему, это чересчур скучное мировоззрение. Мелкое. Поверхностное. Никчемное. Ну скажи на милость, что творится в головах у этих людей? Где их духовная жизнь?
- Разве у него нет каких-нибудь… любимых занятий? Хобби, увлечений?
- Он помешан на лошадях, - признался Роджер. - Изучил эту область досконально. Знает, как зовут любого тренера в любой конюшне страны. Но я сомневаюсь, что это доставляет ему удовольствие. Он лишь делает ставки с целью выиграть. И, как видишь, все опять сводится к деньгам.
Случилось так, что спустя месяца полтора я лично познакомился с Криспином Ламбертом; к тому времени в моих отношениях с Роджером произошли едва заметные, однако настораживающие сдвиги. Во-первых, я на себе испытал, как Роджер умело - и, судя по всему, с наслаждением - создает неловкие ситуации. Мы отправились в Стоктон-на-Тизе смотреть постановку "Тита Андроника" - актеры играли в современной одежде и не на сцене, а в офисах районного муниципалитета. Это новаторство было встречено прессой с изрядной долей одобрения, но Роджер презрительно кривился. Через двадцать минут после начала представления он встал и объявил во весь голос:
- Сдается, леди и джентльмены, бездарная деревенщина вздумала надуть нас. Эти кретины валяют величайшего драматурга в навозе, и я не намерен терпеть долее это безобразие. Любой, кто присоединится к моему немедленному исходу в ближайший паб, станет моим гостем. Идем, Гарольд.
По случаю посещения театра Роджер был одет в свою излюбленную черную накидку на шелковой подкладке. Эффектным и решительным жестом закинув полу накидки на плечо, он зашагал по ногам зрителей, волоча меня за собой, и, пока мы, спотыкаясь, пробирались к выходу, все (включая актеров) взирали на нас с удивлением и возмущением. Для меня, склонного проявлять смиренность и стушевываться независимо от обстоятельств, это стало тяжким испытанием. Мои щеки пылали при мысли о том, что сотни пар глаз устремлены на нас с Роджером, тогда как мой приятель явно смаковал момент. Оказаться в центре внимания - вот что он любил больше всего на свете. Позже, когда мы сидели в пабе, он от души веселился:
- Кто-то должен был сказать этим идиотам правду. Все прочие таращились на сцену, как стадо загипнотизированных баранов. - Заметив наконец, что я расстроен и смущен происшедшим, он принялся ругать меня за робость: - Гарольд, тебе недостает силы духа. Ты слишком запуган всяческими запретами и до смерти боишься не только высказать собственное мнение, но даже сформулировать оное. Такие, как ты, согласятся на что угодно, лишь бы сохранить status quo. Боюсь, ты никогда ничего не добьешься в жизни - не с твоим характером.
Это предсказание звучало потом не раз. Снова я услышал его, когда сдуру показал Роджеру свои стихи; за моим самонадеянным поступком последовал крайне тягостный вечер - первый вечер с Роджером, когда я искренне ненавидел моего друга и желал ему погибели. Как обычно, мы сидели в пабе "Восход солнца". Роджер уже полчаса читал мне лекцию о языческих ритуалах древних британцев (еще один пласт знаний, привлекший его переменчивый, юркий ум), ни словом не упомянув заветную рукопись, которую двумя днями ранее я вручил ему в большом чистом конверте. Когда в его монологе наступил короткий антракт, я почувствовал, что мое терпение иссякло и я сейчас тресну от любопытства.
- Ты прочел их? - выпалил я.
Он ответил не сразу: покачивая стакан в руке, он смотрел, как плещется джин.
- О да… Да, я их честно прочел. - Роджер снова умолк.
Пауза, казалось, длилась вечно.
- Ну? Что ты думаешь?
- Я думаю… думаю, что будет лучше, если я вообще ничего не скажу.
- Ясно, - пробормотал я, хотя никакой ясности не ощущал. Напротив, меня жгла обида. - Может, выскажешь критические замечания?
- Ох, Гарольд, какой смысл? - Роджер тяжело вздохнул. - Проблема в том, что поэзии нет в тебе. В твоей душе. Душа поэта соткана из воздуха, она парит в поднебесье. А ты смотришь в землю. Ты - земляной человек.
Он смотрел на меня почти сочувственно и даже сжал мою руку. Это был необычайный момент: наш первый физический контакт (а ведь мы общались уже не один месяц!). Меня подбросило на месте, на миг я испытал восторг и легкое пощипывание во всем теле, словно наконец замкнули электрический контур. И одновременно я чувствовал неодолимое отвращение к Роджеру. Ярость, вызванная его неприятием и откровенным презрением к моим попыткам слагать стихи, была настолько сильна, что я не мог говорить и через секунду резко отдернул руку.
- Пойду принесу еще выпить, - сказал Роджер, поднимаясь на ноги. И я готов поклясться, что в его глазах мелькнуло некое подобие демонической усмешки, когда, обернувшись через плечо, он небрежно спросил: - Тебе повторить?
Я оказался пленником Роджера. Как бы жестоко он со мной ни обращался, деваться мне было некуда. Других близких друзей в Лондоне я не завел, а главное, как личность он был много сильнее меня, и я покорно принимал от него самую суровую критику, полагая ее справедливой и обоснованной. Мы продолжали вместе развлекаться и самосовершенствоваться. Но за руку он меня больше не брал, не прикасался ко мне - какое-то время.
В наших беседах мы постоянно возвращались к мысли о путешествии: обсуждали (впрочем, не называя дат), как через Францию и Германию доберемся до Италии, а там - Флоренция, Рим, Неаполь и все великолепие древнего мира. Как водится, Роджер сочинил грандиозный план. О короткой поездке на поезде туда и обратно он и слышать не хотел. По дороге в Италию он рассчитывал увидеть немало иных мест и даже поговаривал о возвращении домой через итальянское и французское морское побережье с вероятным заездом в Испанию. Наша экскурсия целиком, подытожил мой приятель, если провести ее должным образом, займет несколько месяцев и обойдется нам в несколько сот фунтов. То есть главное препятствие к осуществлению нашего плана было очевидным и, скорее всего, непреодолимым: радикальная нехватка средств.
Возможность решить эту проблему представилась одним ранним мартовским вечером, когда мы направлялись в бар театра "Мермейд", где собирались выпить и - по настроению - посмотреть спектакль. По дороге, на Картер-лейн, нам навстречу попался типичный представитель Сити: высокий джентльмен в костюме в полоску и котелке. Роджер вдруг замер на месте и поглядел вслед высокому джентльмену, удалявшемуся широким шагом.
- Это Криспин, - сообщил Роджер. - Хорошо бы перекинуться с ним парой слов. Идем, я тебя представлю.
- А он обрадуется нам? - занервничал я.
- Он ужаснется, и это будет очень смешно.
Криспин исчез за дверью паба, носившего то же название, что и заведение на Клот-Фэр, куда мы с Роджером регулярно наведывались, "Восход солнца", хотя расстояние между этими пабами не превышало и мили. Когда мы вошли, Криспин стоял у стойки, сосредоточенно листая газету "Спортивная жизнь".
- Добрый вечер, мистер Ламберт, - произнес Роджер почтительным тоном, какого я прежде никогда от него не слышал.
- Роджер! - вскинул голову Криспин, явно застигнутый врасплох. - Боже правый, я и не знал, что ты захаживаешь в эту поилку.
- И в эту тоже, мистер Ламберт, в эту тоже. Позвольте представить моего друга. Гарольд Сим.
- Рад, сердечно рад. - Криспин вяло пожал мне руку и умолк, ожидая, что мы уйдем. Но мы не двигались с места. - Эге… - после неловкой паузы сказал он, - полагаю, вы, джентльмены, хотите выпить?
После пары кружек пива Криспин Ламберт заметно подобрел; впрочем, я в беседе активного участия не принимал. Они с Роджером скоро заговорили о своей работе на бирже, и я совершенно заплутал в дебрях финансовой терминологии, в которой ничего не смыслил. Отвлекшись, я задумался о других вещах. В голове возникли строчки для сонета, и я вынул блокнот, чтобы записать их. Я почти позабыл о моих собутыльниках, когда вдруг до меня дошло, что Роджер о чем-то меня спрашивает:
- Интересное предложение, а, Гарольд? Что нам стоит объединить наши ресурсы и рискнуть?
Я помнил, что, кроме всего прочего, они обсуждали перспективы дневного субботнего забега в Ньюмаркете, и поначалу решил, что Роджер предлагает сделать ставку. Выяснилось, однако, что речь идет о более сложной операции.
- Мистер Ламберт уже сделал ставку, - объяснял Роджер, показывая мне мятый клочок бумаги с букмекерскими каракулями, - вот квитанция. А предлагает он нам следующее: право выкупить у него этот квиток в будущем. По сути, он продает нам опцию на выкуп выигрыша.
- Опцию?
- Ну да. И по-моему, это весьма мило с его стороны. Мистер Ламберт поставил пять фунтов на лошадь по кличке Ред Раннер с вероятностью выигрыша шесть к одному. Мы с тобой, по понятным причинам, не можем сделать такую же ставку. Вот он и предлагает заплатить ему сейчас один фунт и получить право выкупить у него квитанцию за двадцать фунтов после забега.
- За двадцать фунтов? Но у нас нет двадцати фунтов.
- Что ж, придется занять. Подумай сам, в проигрыше мы не останемся. Мы обязуемся выкупить у него квиток только в том случае, если лошадь придет первой, а к тому моменту квитанция будет стоить тридцать фунтов. И если даже мы выкупим ее за двадцатник плюс фунт, который мы отдадим за опцию, мы все равно получим прибыль в девять фунтов. Выходит, мы рискуем всего-навсего одним фунтом.
- Погоди, но почему бы нам просто не поставить на эту лошадь?
- Потому что так мы сможем заработать больше денег. Если мы поставим один фунт при шести к одному, то разбогатеем всего на пять фунтов. А благодаря опции сумма прибыли будет почти в два раза больше.
- Это мы называем "финансовым рычагом", - любезно пояснил мистер Ламберт.
Голова у меня шла кругом:
- Но разве это не означает, что вы недополучите своих денег?
- Не беспокойтесь, предоставьте мне решение этого вопроса, - улыбнулся мистер Ламберт.
- Поверь, - вмешался Роджер, - он не стал бы заключать сделку, если бы это грозило ему потерей денег. Не сомневаюсь, он все продумал до мелочей.
- Верно подмечено, - кивнул Криспин. - На самом деле у другого букмекера я сделал еще одну ставку, тройную, на этот же забег. Так что, сами понимаете, я ничего не потеряю, - напротив, возможно даже, приобрету. Впрочем, тут никто не прогадает.