– Ты видел его? – спросил я.
– Артура?
Франц отрицательно покачал головой, и его белокурые волосы упали на один глаз.
– Может быть, он уже уехал. Я слышал, многие уехали из страны.
Франц взглянул на герра Золлемаха.
– Я ненавижу этого человека.
– Тс-с… – предостерег я. – Мне кажется, он слышит даже порами.
– Жопой он слышит.
– И ею наверняка тоже.
Брат едва заметно усмехнулся.
– Нервничаешь? – спросил он. – Перед отъездом?
Я нервничал, но ни за что бы в этом не признался. Негоже офицеру бояться.
– Все будет отлично, – заверил я, надеясь, что смогу и себя убедить в этом. Я ткнул его локтем в бок. – А ты смотри не влезь куда-нибудь, пока меня не будет.
– Не забывай, откуда ты родом, – ответил Франц.
Иногда он любил так говорить: как будто он умудренный жизнью старик в теле восемнадцатилетнего подростка.
– Ты на что намекаешь?
Франц пожал плечами.
– Что ты не обязан верить всему, что говорят. Может быть, это все неправда. Ты не должен всему верить.
– Дело в том, Франц, что я искренне верю. – Если я смогу объяснить ему свои чувства, может, он перестанет быть белой вороной на собраниях гитлерюгенда, когда меня не будет рядом. И чем меньше он будет выделяться, тем меньше его будут дразнить. – Сегодня ночью задача была не в том, чтобы наказать евреев. Евреи – это сопутствующие потери. Суть в том, чтобы мы оставались в безопасности. Мы, немцы.
– Сила не в том, чтобы совершить что-то ужасное с тем, кто слабее тебя, Райнер. Сила в том, чтобы, имея возможность совершить что-то ужасное, иметь мужество этого не делать. – Он повернулся ко мне. – Помнишь мышонка, который жил в нашей спальне много лет назад?
– И что?
Франц встретился со мной взглядом.
– Помнишь. Того, которого ты убил, – сказал он. – Я прощаю тебя.
– Я не просил у тебя прощения! – заявил я.
Брат пожал плечами.
– Но это не значит, что ты не хотел бы его получить.
Первому убитому мною человеку я выстрелил в спину.
Я больше не работал в концентрационном лагере. В августе 1939 года наши подразделения "Мертвая голова" отозвали из Заксенхаузена и послали с немецкими войсками. Было 20 сентября. Я помню это точно, потому что это день рождения Франца, а у меня не было ни времени, ни возможности написать и поздравить брата. Семь дней назад мы вошли в Польшу вслед за основными войсками. Путь наш лежал из Острово через Калиш, Турек, Жуки, Кросневице, Клодава, Пшедбуш, Влоцлавек, Дембрице, Быдгощ, Выжиск, Зарникау и наконец Ходзеж. Мы обязаны были подавлять любое оказанное нам сопротивление.
Однажды мы занимались тем, для чего нас, собственно, сюда и отправили: обыскивали дома, сгоняли в одно место бунтовщиков, брали под арест всех подозрительных: евреев, поляков, активистов. Еще один солдат, Урбрехт – парень с похожим на квашню лицом и слабым желудком – сопровождал меня в этом местечке. Стояла мерзкая, дождливая погода. И у меня сел голос от крика на этих тупых поляков, которые не понимали немецкого: приходилось постоянно орать, чтобы они вставали и присоединялись к остальным. Семья состояла из матери, девочки лет десяти и мальчика-подростка. Мы искали отца семейства, который являлся лидером местной еврейской общины. Но в доме больше никого не было – так после расспросов заявил Урбрехт. Я орал женщине в лицо, допытывался, где спрятался ее муж, но она молчала. А потом вдруг упала на колени и зарыдала, указывая в сторону дома. У меня чудовищно разболелась голова.
Сын все никак не мог ее успокоить. Я ткнул ее в спину ружьем, чтобы они вставали, но женщина продолжала сидеть на коленях в грязной луже. Когда Урбрехт рывком поднял женщину, мальчик побежал к дому.
Я понятия не имел, зачем он это сделал. Откуда мне было знать, может быть, Урбрехт не заметил оружия. И я поступил так, как меня учили: выстрелил.
Вот мальчик бежит – и в следующую секунду уже нет. Звук выстрела оглушил. Сперва я вообще ничего не слышал. А потом слух вернулся.
Крики были негромкими и цеплялись друг за друга, как вагоны поездов. Я перешагнул через сломанное тельце мальчика и вошел в кухню. Не понимаю, как этот идиот Урбрехт не заметил лежащего в корзине для белья ребенка, который теперь проснулся и орал во все горло.
Говорите что хотите о бесчеловечности отрядов "Мертвая голова" во время вторжения в Польшу, но я отдал женщине ребенка и только потом погнал ее к остальным.
Начинали мы с синагог.
Наш командир, штандартенфюрер Ностиц, объяснил нам суть "еврейской акции", которую мы должны были проводить во Влоцлавеке. Действия наши были во многом похожи на то, чем мы занимались с герром Золлемахом в Падерборне почти год назад, но в большем масштабе. Мы сгоняли еврейских лидеров, заставляли их мыть туалеты талитами и рыть канавы между лужами воды. Некоторые солдаты избивали стариков, которые шли недостаточно быстро, или кололи их штыками, а другие это фотографировали. Мы заставляли религиозных лидеров сбривать бороды, швырять священные книги в грязь. У нас был динамит, мы взрывали синагоги и поджигали их. Били витрины еврейских магазинов и загоняли толпы евреев в камеры. Лидеров еврейской общины выстраивали в шеренгу прямо на улице и расстреливали. Происходящее напоминало хаос: воздух рассекал дождь из стекла; лопались трубы, и вода заливала улицы; лошади вставали на дыбы, переворачивая телеги; булыжная мостовая от крови становилась красной. Поляки, гражданское население, приветствовало нас криками. Им евреи на их земле надоели так же, как и нам, немцам.
После двух дней "акции" штандартенфюрер приказал сформировать две штурмовые бригады из батальона для выполнения особого задания. Полиция и служба безопасности составили список, куда были внесены имена представителей интеллигенции и лидеров сопротивления в Познани и Померании. Мы должны были найти и уничтожить этих людей.
Быть избранным почиталось за честь. Но я начал понимать истинные масштабы этой операции, только приехав в Быдгощ. "Список смертников" не уместился на одном листе бумаги. В нем было восемьсот человек. Целый том.
Откровенно говоря, найти их оказалось легко. В списке значились польские учителя, священники, лидеры националистических организаций. Некоторые были евреями, многие – нет. Всех согнали вместе. Отделили небольшую группу, чтобы рыли канаву, – они считали, что копают противотанковую траншею. Но потом к канаве подвели первую группу арестованных, и мы должны были их расстрелять. Эту обязанность возложили всего на шестерых из нас. Трое должны были целиться в голову, трое – в сердце. Прозвучали выстрелы, фонтаном брызнули кровь и мозги. К краю канавы шагнула следующая группа…
Стоявшие в конце очереди видели, что происходит, и, должно быть, поняли, что, поворачиваясь к нам, солдатам, они смотрят в лицо смерти. Тем не менее большинство даже не пытались спастись, не пытались избежать своей участи. Свидетельствовало это о неимоверной глупости или о беспрецедентной храбрости, не знаю.
Один подросток смотрел прямо на меня, когда я вскидывал ружье к плечу. Поднял руку, ткнул в себя пальцем и на безупречном немецком произнес: "Neunzehn". ("Девятнадцать".)
После первых пятидесяти я перестал смотреть им в лицо.
* * *
После того как в Польше я продемонстрировал стойкость духа, меня послали в гитлерюгенд-СС в Бад-Тольце – школу подготовки офицеров. Перед отправкой в школу мне предоставили трехнедельный отпуск, и я поехал домой.
Прошел всего год, а я стал совершенно другим человеком. Когда уезжал – был еще ребенком, теперь же я превратился во взрослого мужчину. Я вырывал вопящего ребенка из рук матери. Убивал своих сверстников, мальчишек и девчонок, и даже детей значительно младше. Я привык брать то, что хочу и когда хочу. Пребывание в родительском доме раздражало, я чувствовал себя здесь неуютно.
Мой брат, напротив, считал наш маленький домик в Вевельсбурге подарком небес. Он был лучшим учеником своего класса в гимназии и собирался поступать в университет. Хотел стать писателем, а если не получится, то профессором. Казалось, он не понимал элементарных вещей: Германия начала войну, все изменилось. Все наши детские мечты остались в прошлом, принесены в жертву великому будущему страны.
Франц получил повестку, в которой ему предписывалось явиться в военкомат, и швырнул ее в огонь. Как будто таким образом он мог оградить себя от того, что СС его найдет и заставит туда пойти!
– Им такие, как я, не нужны, – сказал он за обедом.
– Нужны все годные к военной службе мужчины, – ответил я.
Мама боялась, что Франца примут за политического противника режима Третьего рейха, а не просто воздержавшегося. Я не мог ее винить. Я знал, что происходит с политическими противниками рейха. Они исчезали.
В первый же день после возвращения домой я проснулся и увидел, как в окна струится солнечный свет, а на краю моей узкой кровати сидит мама. Франц уже ушел в гимназию. Я проспал почти до обеда.
Я натянул одеяло до подбородка.
– Что-то случилось?
Мама склонила голову.
– Когда ты только родился, я постоянно наблюдала, как ты спишь, – сказала она. – Твой отец считал, что я сошла с ума. Но я верила: если отвернусь, ты можешь забыть сделать очередной вдох.
– Я уже не ребенок, – напомнил я.
– Да, – согласилась мама, – не ребенок. Но это не значит, что я перестала за тебя волноваться. – Она прикусила губу. – Тебя там не обижают?
Разве я мог рассказать маме о том, чем занимался? Как я выбивал двери в еврейские дома, забирал радиоприемники, ценные вещи – все, что могло пригодиться на войне… Как избил старика раввина за то, что он молился после наступления комендантского часа… Разве я мог рассказать о мужчинах, женщинах и детях, которых мы сгоняли посреди ночи и расстреливали?
Как было объяснить ей, что я напивался до беспамятства, чтобы меня не преследовали образы тех, кого я убил днем? Или рассказать, что в перерыве между расстрелами я садился на край ямы, свесив ноги, и чувствовал, как болит от отдачи плечо? Как я выкуривал сигарету, дулом автомата указывая, куда поставить следующую партию заключенных, чтобы они падали туда, куда нужно. Потом я стрелял. И меткость не имела значения, хотя нас учили не тратить зря патроны. Две пули в голову – слишком много. Ударной волной голову едва не отрывало от тела.
– А вдруг тебя в Польше ранят? – спросила она.
– Меня могли ранить и в Германии, – напомнил я. – Мама, я очень осторожен.
Мама коснулась моей руки.
– Не хочу, чтобы пролилась кровь Хартманнов.
По ее лицу я сразу понял, что она думала о Франце.
– С ним все будет хорошо, – заверил я маму. – Существуют специальные отряды, которые возглавляют люди с докторской степенью. В СС найдется место и для ученых.
Лицо мамы просветлело.
– Может быть, ты расскажешь об этом брату?
Она ушла, пообещав приготовить обед, достойный короля, поскольку завтрак я уже проспал. Я принял душ и переоделся в гражданское, прекрасно осознавая, что теперь даже по осанке во мне угадывался солдат.
Когда я покончил с едой, которую приготовила мама, в доме царила тишина. Отец был на работе, мама – на собрании волонтеров в церкви, у Франца до двух занятия. Я мог бы прогуляться по городу, но мне не хотелось выходить на люди. Поэтому я вернулся в спальню, которую мы делили с братом.
На его письменном столе стояла деревяшка – грубо вырезанный небольшой оборотень. Рядом с промокательной бумагой стояли еще две фигуры различной степени готовности. И еще вампир со скрещенными руками и запрокинутой головой. В мое отсутствие братишка стал искусным мастером.
Я держал вампира, большим пальцем пробуя остроту его зубов, когда услышал голос Франца:
– Что ты делаешь?
Я обернулся.
– Ничего.
– Это мое! – возмутился он, вырывая фигурки у меня из рук.
– С каких пор ты занялся резьбой по дереву?
– С тех пор, как решил сделать себе шахматы, – ответил Франц.
Он отвернулся и принялся что-то искать на книжных полках. Как некоторые люди собирают марки и монеты, Франц коллекционировал книги. Они наводнили полки, письменный стол и стопками лежали у него под кроватью. Он никогда не отдавал книги в церковь, на благотворительную распродажу, потому что, по его словам, не знал, не захочет ли еще раз перечитать их. Я наблюдал за тем, как он достает стопку книг ужасов из узкой щели между стеной и письменным столом. "Крымский волк". "Жажда крови". "Охота"…
– Кто читает такую ерунду? – удивился я.
– А тебе какое дело? – Франц высыпал содержимое портфеля на кровать и вместо учебников положил книги. – Вернусь попозже. Нужно выгулять Отто, собаку Мюллеров.
Я совершенно не удивился, что Франц взялся за такую странную работу; удивило меня другое – что собака Мюллеров до сих пор жива.
– Собираешься ему почитать?
Франц промолчал. Я пожал плечами и устроился на узком матрасе с одной из его книжек. Я трижды прочел одно и то же предложение, когда услышал щелчок входной двери, подошел к окну и увидел, как брат переходит улицу.
Он прошел мимо дома Мюллеров.
Я спустился вниз, выскользнул на улицу и, используя знания, полученные на занятиях по тактической подготовке, несколько минут незамеченным шел за Францем к дому, который был мне незнаком. Я понятия не имел, кто его хозяин, но было ясно, что в доме никто не живет. Ставни были закрыты, сам дом находился в плачевном состоянии. Однако, когда Франц постучал, его немедленно впустили.
Я ждал минут пятнадцать, прячась за живой изгородью. Когда мой брат снова появился, портфель его был пуст.
Я вышел из-за кустарника.
– Ты что здесь забыл, Франц?
Он прошел мимо меня.
– Носил книги другу. Насколько мне известно, это не преступление.
– Тогда почему ты соврал, что выгуливаешь собаку?
Брат не ответил, но на его щеках вспыхнули два ярко-красных пятна.
– Кто там живет, что ты не хочешь, чтобы знали о твоих визитах? – Я удивленно приподнял бровь и усмехнулся, решив, что братишка в мое отсутствие стал дамским угодником. – Это девушка? Неужели тебя наконец-то стало волновать что-то еще, кроме рифмованного метра? – Я шутливо схватил Франца за плечо, но он отпрянул.
– Прекрати!
– Ах, бедняжка! Если бы ты поговорил со мной, я бы посоветовал тебе принести ей конфеты, а не книги…
– Это не девушка! – выпалил Франц. – Это Артур Гольдман. Он здесь живет.
Я не сразу понял, что он говорит о мальчике-еврее, своем однокласснике из гимназии.
Большинство евреев уехали из нашего города. Не знаю, куда они направились – в большие города, может быть, в Берлин… Если честно, меня их судьба совершенно не волновала. Однако, похоже, она волновала моего брата.
– О господи! И поэтому ты не хочешь идти в СС? Потому что любишь евреев?
– Не будь идиотом…
– Это не я идиот, Франц! – возразил я. – Не я вожу дружбу с врагами рейха!
– Он мой друг. Он не ходит в школу, поэтому я ношу ему книги. Вот и все.
– У тебя брат, который вот-вот станет офицером СС, – негромко произнес я. – Перестань водиться с жидами!
– Нет, – ответил брат.
Нет.
Нет!
Я уже и не помнил, когда мне кто-нибудь отказывал.
Я схватил его за горло.
– И как, по-твоему, это будет выглядеть, когда о вашей дружбе узнает гестапо? После всего, что я сделал, чтобы защитить тебя, ты готов разрушить мою карьеру! – Я ослабил хватку, и Франц, согнувшись, закашлялся. – Брат, будь мужчиной! Хоть однажды за свою никчемную жизнь будь, черт побери, мужчиной!
Он отпрянул от меня.
– Райнер, в кого ты превратился!
Я нащупал в кармане сигарету, прикурил, затянулся.
– Возможно, я погорячился, – признал я, смягчившись. – Но я должен тебя предупредить… – Я выпустил колечко дыма. – Скажи Артуру, что больше не можешь к нему приходить. Или я сделаю так, что тебе некого будет навещать.
Спокойное лицо брата дрогнуло. Он смотрел на меня с выражением, которое я настолько часто видел за минувший год, что у меня выработался к нему иммунитет.
– Пожалуйста, – взмолился Франц, – ты этого не сделаешь!
– Если ты действительно хочешь спасти своего друга, держись от него подальше, – посоветовал я.
Через две ночи я проснулся оттого, что брат сжал мою шею.
– Ты обманул, – прошипел он. – Ты обещал ничего не делать Артуру!
– И ты солгал, – ответил я. – Иначе откуда бы ты знал, что они уехали?
Было несложно посеять семена нетерпимости, дать семье понять, что они здесь нежеланные жители. Я, если честно, не заставлял их уезжать из города. Они руководствовались только инстинктом, чувством самосохранения. Я поступил так, потому что знал: там, где я силен, мой брат слабак, и он будет продолжать навещать Артура. Вот и доказательство того, что я поступил правильно. Сегодня это книги, завтра будет еда. Деньги. Убежище. Этого я допустить не мог.