– Нам нужны еще работники! – неожиданно заявил он.
Я испугалась: что нам делать с новыми рабочими, если нечем занять тех, которые уже есть?
На следующий день в придачу к обычным ста пятидесяти работникам герр Фассбиндер привез еще пятьдесят матерей с детьми. Дети были слишком малы, чтобы делать что-то полезное в цеху, поэтому он посадил их сортировать нитки по цвету. Арон привез тюки белой ткани. Летом текстильный цех получил заказ на пошив пятидесяти шести тысяч маскировочных костюмов для Восточного фронта, и мы должны были сшить эмблемы в тон.
Я знала, поскольку сама обрабатывала все заказы, что договор на эту работу пока не заключен, а значит, мы просто превратились в ясли на общественных началах.
– Это тебя не касается, – отрезал герр Фассбиндер, когда я сказала ему об этом.
На этой же неделе объявили, что двадцать тысяч евреев будут депортированы из гетто. Староста Румковский договорился, чтобы количество сократили вдвое, но списки десяти тысяч тех, кто покидал гетто, были уже составлены. Первыми туда вошли цыгане, жившие в отдельной части гетто. Вторыми – преступники. Потом те, у кого не было работы.
Например, как эти пятьдесят матерей, которым повезло, что они сюда прибыли. Что-то мне подсказывало, что если бы герр Фассбиндер мог забрать все десять тысяч человек из списков на свою маленькую фабрику, то он бы обязательно это сделал.
В первую неделю января все внесенные в списки получили повестки – "приглашения на свадьбу", как мы иронически их называли, на вечеринку, на которую никто не хотел идти. Тысячу людей каждый день сажали в вагоны и вывозили из гетто. К этому времени наши новые работницы пообвыклись и стали пришивать эмблемы, как будто с рождения этим занимались.
Однажды вечером, когда я накрывала машинку чехлом, герр Фассбиндер спросил, как обстоят дела у моей семьи. Он впервые заговорил со мной о жизни вне этих стен. Я вздрогнула.
– Нормально.
– Никто в списки не попал? – напрямую спросил он.
И я поняла, что он знает обо мне гораздо больше, чем я думала, поскольку в эти списки попали родственники тех, у кого не было работы, или тех, кто совершил преступление.
Но какую бы сделку ни заключила Бася со старостой, он не обманул. Она не знала, где ее муж, жив ли он, но ее не рекомендовали к депортации из-за преступления Рувима.
Герр Фассбиндер выключил свет, и на фоне маленького окна в кабинете я видела только очертания его профиля.
– Вы знаете, куда их увозят? – выпалила я, неожиданно обретя в темноте смелость.
– На фермы в Польше, – ответил он.
Наши взгляды встретились. Так нам сказали о Рувиме несколько месяцев назад. По моему выражению лица герр Фассбиндер видел, что я ему не поверила.
– Это война, – тяжело вздохнул он. – От войны не убежишь.
– А если бы у человека были документы? – прошептала я. – Христианские документы.
Не знаю, что толкнуло меня приоткрыть ему, немцу, свою самую большую тайну, которую не знали даже родители. Но что-то в этом человеке, в том, на что он пошел, чтобы защитить людей, которые были ему чужими, вызвало у меня доверие.
– Если бы у человека были христианские документы, – произнес он после продолжительной паузы, – я бы посоветовал ему ехать в Россию и оставаться там, пока война не закончится.
Я вышла в тот вечер с работы и расплакалась. Не потому, что герр Фассбиндер был прав, не потому, что я знала, что никуда не уеду, ведь это означало бы оставить свою семью.
А потому, что, когда мы запирали контору в темноте, герр Фассбиндер придержал для меня дверь, как будто я была юной дамой, а не простой еврейкой.
* * *
Несмотря на то что мы верили, будто составленные в январе списки – единственный ужасный момент в истории войны, несмотря на то что староста в своих выступлениях уверял, что мы стали для Германии незаменимой рабочей силой, прошло всего две недели, и немцы потребовали депортировать еще больше людей. Теперь слухи распространялись мгновенно, как пожар, потому что о тех, кто уезжал, больше никто и никогда не слышал. Сложно было представить, что человек, устроившись на новом месте, не попытался бы послать весточку своей семье.
– Я слышала, – однажды утром сказала Дара, когда мы ждали паек у бесплатной столовой, – что их убивают.
Мама настолько уставала на работе, что не могла часами выстаивать в огромных очередях, – мы стояли за едой гораздо дольше, чем ели ее. Отец продолжал трудиться в пекарне, а Бася забирала сына из яслей – официально ясли расформировали, но они продолжали функционировать нелегально на многих фабриках. На меня возложили обязанность получать еду и приносить ее домой. По крайней мере, со мной была Дара, и мне было не скучно.
– А зачем убивать, если мы работаем на них бесплатно?
Дара наклонилась ко мне ближе.
– Газовые камеры, – прошептала она.
Я закатила глаза.
– Я считала, это выдумки.
Но хотя я полагала, что Дара рассказывает дичайшие истории, какие-то моменты были похожи на правду. Например, теперь власти вызывали добровольцев, обещая им усиленное питание. Одновременно продуктовый паек снова урезали – словно для того, чтобы убедить тех, кто еще колебался. И если человек принимал все сказанное за чистую монету и мог выбраться из этой дыры, в придачу набив желудок, кто стал бы отказываться?
Но потом издали новый закон, согласно которому скрывать лиц, указанных в списке на депортацию, считалось преступлением. И тут произошел случай с раввином Вейсом, которому поручили выбрать триста человек из паствы для ближайшего выселения. Он отказался назвать фамилии, и когда солдаты пришли его арестовать, то обнаружили раввина с женой мертвыми в кровати. Они лежали, крепко взявшись за руки. Мама сказала, что им повезло умереть вместе. Неужели она считает меня настолько глупой, чтобы я могла верить в подобные сказки?
К концу марта 1942 года у каждого были знакомые, которых депортировали: мою троюродную сестру Ривку, тетю Дары, родителей Рувима, моего бывшего врача. Началась еврейская Пасха, и она принесла дополнительные проблемы, но никакой кровью жертвенного ягненка невозможно было спасти семью от трагедии. Казалось, единственная кровь, которая годится, – та, что течет в жилах семьи.
Родители пытались защитить меня и делились только частью информации о Aussiedlungin (выселениях). "Сохраняй достоинство в любой ситуации, – учила меня мама. – Будь добра к людям, а потом уже заботься о себе. Пусть окружающие чувствуют, что их судьба тебе не безразлична". Отец велел мне спать в сапогах.
Лишь через несколько часов я забрала скудный паек, который полагался нам на две недели. К этому времени ноги мои превратились в ледышки, ресницы слиплись. Дара дышала на руки, пытаясь их согреть.
– Конечно, не лето, – сказала она, – зато меньше вероятность, что молоко скиснет.
Я проводила ее немного: до поворота на другую улицу, где она жила.
– Чем завтра займемся?
– Не знаю, – ответила Дара. – Может, по магазинам прогуляемся.
– Только сначала чаю зайдем выпить.
Дара улыбнулась.
– Минка, честное слово, ты когда-нибудь перестанешь думать о еде?
Я засмеялась и повернула за угол. Одна я шла быстрее, пряча глаза от проходящих мимо солдат и даже знакомых. Слишком тяжело стало смотреть на людей. Казалось, можно упасть в их пустые глаза и уже никогда оттуда не выбраться.
Когда я добралась до квартиры, перепрыгнув через отсутствующую деревянную ступеньку, – ее сожгли еще в декабре – то сразу заметила, что дома пусто. По крайней мере, ни света, ни признаков жизни не было.
– Есть здесь кто? – окликнула я, вошла и поставила полотняный мешок с провиантом на стол.
Отец сидел на стуле, обхватив голову руками. Кровь сочилась сквозь его пальцы.
– Папа! – воскликнула я, подбежала и убрала его руку, чтобы осмотреть рану. – Что случилось?
Он смотрел на меня невидящими глазами.
– Они забрали ее… – Голос его оборвался. – Они забрали твою маму.
Оказалось, что необязательно быть в списке, чтобы тебя депортировали. Или, возможно, мама получила свое "приглашение на свадьбу" и решила ничего нам не рассказывать, чтобы не волновать. Всего мы не знали; единственное, что нам было известно: отец вернулся с работы домой и застал в гостиной солдат СС, которые орали на мою маму и дядю. К счастью, Бася унесла Меира на прогулку, и ее дома не было. Мама бросилась к отцу, но его ударили прикладом винтовки, и он упал без сознания. Когда очнулся, мамы уже не было.
Отец рассказал мне это, пока я обрабатывала рану у него на лбу. Потом он усадил меня на стул, опустился на колени, снял с моей левой ноги сапог и ударил каблуком об пол. Тот отскочил, открылся тайничок с золотыми монетами. Папа достал их.
– В другом сапоге есть еще, – сказал он, словно пытаясь убедить себя, что поступает правильно.
Потом опять надел сапог мне на ногу, взял меня за руку и повел на улицу. Несколько часов мы бродили по гетто, пытаясь узнать, кто занимается депортацией. Люди шарахались от нас, как будто несчастье заразно. Солнце опускалось все ниже и ниже, пока не разбилось о крыши домов, словно желток.
– Папа, – напомнила я, – скоро начнется комендантский час.
Но он, казалось, меня не слышал. Я испугалась, что отец решил: если он не сможет найти маму, ему незачем жить.
Очень скоро нас арестовал патруль СС. Один из полицейских ткнул пальцем в отца и завопил:
– Убирайся с улицы!
Но отец продолжал приближаться к нему, протягивая монеты на ладони. Солдат прицелился.
Я прикрыла собой отца.
– Пожалуйста! – взмолилась я по-немецки. – У него в голове помутилось.
Второй патрульный шагнул вперед, положил руку на плечо товарища, и тот опустил пистолет. Я опять смогла дышать.
– Was ist los? – спросил он. ("В чем дело?")
Отец взглянул на меня. На его лице читалась такая мука, что мне было больно смотреть ему в глаза.
– Спроси, куда ее увели.
Я послушалась. Объяснила, что мою маму и дядю сегодня увели из дома солдаты, и мы пытаемся их разыскать. Потом отец заговорил на международном языке: начал совать золотые монеты в защищенную перчаткой руку солдата.
В свете уличных фонарей ответ полицейского обрел форму. Слова заполнили все пространство между нами.
– Verschwenden Sie nicht ihr Geld! – рявкнул он и швырнул монеты на камни. Потом кивнул в сторону нашего дома – напомнил о том, что мы нарушаем комендантский час.
– Мое золото ничем не хуже, чем у остальных! – гневно крикнул им в спину отец. – Мы найдем кого-нибудь другого, Минка, – пообещал он. – Обязательно найдется в гетто солдат, готовый за деньги поделиться информацией.
Я опустилась на колени и собрала блестевшие на булыжной мостовой монеты.
– Да, папа, – ответила я, зная, что это неправда. Потому что поняла, что сказал солдат.
"Не тратьте понапрасну деньги".
* * *
На следующий день после маминого исчезновения я отправилась на работу. Несколько девушек отсутствовали, остальные плакали над нашивками. Я села за печатную машинку, попыталась погрузиться в требования-заказы, но ничего не получилось. Когда я сделала опечатку пятый раз подряд, то ударила кулаком по клавишам, и они одновременно взлетели вверх, печатая строку какой-то чепухи, словно весь мир начал говорить одновременно.
Герр Фассбиндер вышел из своего кабинета и застал меня в слезах.
– Ты расстраиваешь других девочек, – заявил он.
Еще бы! Я видела, как некоторые таращатся на меня через окно, которое отделяло мой стол от цеха.
– Иди сюда.
Я прошла в его кабинет и села, как садилась, собираясь записывать под диктовку.
Герр Фассбиндер не стал делать вид, что ничего не знает о вчерашнем Aussiedlung. И не начал успокаивать меня. Просто протянул носовой платок.
– Сегодня будешь работать здесь, – сказал он и вышел, закрыв за собой дверь.
Пять дней я двигалась на работе, как автомат, а потом дома – как привидение, молча ухаживая за отцом, который перестал есть и все время молчал. Бася кормила его с ложечки бульоном, как кормила Меира. Я понятия не имела, как папа выстаивает смену в пекарне, и решила, что его товарищи делают за него то, что он не способен сделать сам. Я не знала, что хуже: в одно мгновение потерять мать или постепенно терять отца.
Однажды вечером, возвращаясь с фабрики, я почувствовала за собой тень – она дышала мне в спину, словно дракон! – однако, оборачиваясь, не видела никого, кроме изможденных соседей, которые спешили попасть домой и закрыть за собой дверь, пока беда не вползла к ним через порог. Тем не менее я не могла отделаться от ощущения, что меня преследуют. Страх все нарастал, удваивался, увеличивался, заполнял каждую клеточку мозга – так поднималось папино тесто, если дать ему достаточно времени. Сердце бешено колотилось. Я ворвалась в квартиру, которая стала неуютной, когда обе мои кузины исчезли, – как будто мы незаконно заняли жилплощадь, а не находились там на правах гостей.
– Бася! – крикнула я. – Папа!
Но, как обычно, мне не повезло: я была дома одна.
Я размотала шарф, расстегнула пальто, но снимать не стала, потому что в квартире отопления не было. Потом сунула в рукав нож – так, на всякий случай.
Из одной спальни – той, где жили мои троюродные сестры, когда мы только переехали, – раздался шум. Я, насколько могла тихо в своих тяжелых ботинках, прокралась по коридору и заглянула в открытую дверь. Одно из оконных стекол было разбито. Я огляделась в поисках камня, но ничего похожего на полу не валялось. Я опустилась на колени и принялась руками сгребать осколки в подол юбки.
Там… Ничего мне не показалось! Краем глаза я заметила метнувшуюся тень.
Я вскочила, стекло с грохотом посыпалось на пол. Я рванула дверь спальни и увидела за ней высокого худого парня, который разбил окно, чтобы спрятаться в квартире. Я выхватила нож из рукава, удерживая его в углу.
– У нас ничего для тебя нет! – воскликнула я. – Ни еды. Ни денег. Уходи!
У парня были глаза как блюдца, рваная и обтрепанная одежда. В отличие от нас, голодающих, у него под рубашкой бугрились мышцы. Он шагнул вперед.
– Стой, или я убью тебя! – воскликнула я и в ту секунду поняла, что способна на это.
– Я знаю, что случилось с твоей мамой, – произнес он.
Я, выдумавшая историю о живом мертвеце, который влюбился в обычную девушку, поверить не могла в те невероятные вещи, что рассказывал парень. Звали его Герш, он был с моей мамой в товарном поезде, который отправили из гетто. Поезд проехал от Лодзи в сторону Коло километров семьдесят, потом всех пересадили в другой состав, который поехал по узкоколейке до Поверче. Когда они приехали, день уже клонился к вечеру, и ночь они провели на заброшенной мельнице в нескольких километрах от города.
Там Герш и познакомился с моей мамой. Она рассказала, что у нее есть дочь – его ровесница, сказала, что волнуется за меня. Мама надеялась, что найдет способ передать весточку в гетто. Еще она спросила, есть ли у Герша там семья.
– Она напомнила мне мою маму, – признался Герш. – Моих родителей забрали во время второй волны выселения. Я надеялся, что нас повезут на работу в то же место, и мы встретимся.
Мы сидели всей семьей: Бася, я и отец, который цеплялся за каждое сказанное Гершем слово. В конце концов, если он здесь, возможно, и мама скоро вернется?
– Продолжай, продолжай! – торопил он.
Герш уставился на коросты на своих руках, губы его задрожали.
– На следующее утро солдаты разделили нас на небольшие группки. Твоя мама с одной группой села в грузовик, а я с еще десятью высокими и крепкими парнями поехал в другом. Мы остановились у большого каменного особняка. Нас отвели в подвал. Все стены его были исписаны, а одно предложение было на идиш: "Тот, кто сюда войдет, живым отсюда не выйдет". Еще там было забитое досками окно… – Герш тяжело сглотнул. – Через него было слышно, что происходит на улице. Подъехал другой грузовик, и один из немцев сообщил тем, кого привезли, что их отправляют на Восток на работы. Но сперва они обязаны вымыться и надеть чистую одежду, которую даже обработали от паразитов. Сидящие в грузовике зааплодировали, и несколько минут спустя мы услышали, как мимо подвального окна прошлепали голые ноги.
– Значит, с ней все в порядке, – выдохнул отец.
Герш опустил взгляд.
– На следующий день меня отправили на работу в лес вместе с другими парнями, которые ночевали в подвале. Уходя, я заметил фургон, припаркованный у дома. Двери были открыты, внутрь вел пандус. На полу лежала деревянная решетка, похожая на те, что бывают в общественных банях. Но мы туда не заходили, поехали на грузовике с брезентовыми бортами. С нами отправились тридцать эсэсовцев. В лесу была вырыта яма. Нам раздали лопаты и приказали копать еще. В начале девятого приехал первый фургон. Похожий на тот, что я видел у особняка. Солдаты открыли дверцу и тут же отскочили в сторону. Из фургона вырвался серый дым. Через пять минут троих из нас отправили внутрь. Я был одним из тех троих… – Он втянул воздух, как будто дышал через соломинку. – Люди внутри отравились газом. Тела были еще теплыми. Они так и продолжали держаться друг за друга. И были в одном белье. Тех, которые остались живы, эсэсовцы добили. После того как мы выгрузили тела, их обыскали на предмет наличия золота, драгоценностей или денег. А потом мы похоронили их в яме. Полотенца и куски мыла, которые им выдали перед помывкой, собрали и отправили назад к особняку для следующей партии.
Я уставилась на Герша. Какая-то бессмыслица! Зачем убивать людей – людей, которые производили столь необходимые на войне вещи? А потом я сложила два и два… Герш здесь, а моей мамы нет. Герш видел трупы, которые выгружали из фургонов…
– Ты лжешь! – не сдержалась я.
– Если бы… – прошептал он в ответ. – Твоя мама… Она была в третьем фургоне.
Отец уронил голову на стол и зарыдал.
– Шестерых парней, которых отобрали для работы в лесу, в тот же день убили – застрелили, потому что они недостаточно быстро копали яму. Я выжил. Ночью хотел повеситься в подвале, но потом вспомнил, что, хотя у меня семьи не осталось, у твоей мамы семья была. Может быть, я смогу вас найти… На следующий день по дороге в лес я попросил сигарету. Эсэсовец протянул мне ее, и тут всем в грузовике захотелось покурить. Его окружила толпа, а я достал из кармана ручку и проткнул брезент, потом проделал довольно большую дыру. И выпрыгнул из грузовика. Раздались выстрелы, но мне удалось убежать в лес и добраться до какого-то сарая. Я спрятался под стогом сена и пролежал там два дня, а после тайком вернулся сюда.
Я слушала Герша, и мне хотелось кричать. Какой же он дурак: вернулся в гетто, когда все хотят отсюда выбраться! С другой стороны, если выбраться отсюда означает умереть в наполненном газом фургоне… В глубине души я не могла поверить в то, что он рассказывал, и продолжала гнать от себя страшные мысли. Но мой отец… Он тут же завесил единственное зеркало в квартире. И сел на пол, а не на стул. Разорвал рубашку. Мы с Басей последовали его примеру – стали оплакивать маму, как велит наша религия.