При упоминании этого имени я навострил уши. Разумеется, я слышал о Йозефе Менгеле, печально известном "ангеле смерти" из Освенцима-Биркенау, начальнике медицинской службы, который ставил эксперименты на людях, который лично встречал вновь прибывших в лагерь узников и направлял кого направо – на работу, кого налево – в газовую камеру. Хотя история утверждает, что Менгеле не мог встречать всех прибывших, практически каждый выживший узник Освенцима, с которым я беседовал, уверяет, что Менгеле лично встречал их эшелон – и не важно, в котором часу этот эшелон прибывал. Это пример того, как много уже написано об Освенциме, и выжившие иногда объединяют эти рассказы с собственными воспоминаниями. Я нисколько не сомневаюсь, что эти люди искренне верят, что первым, кого они встретили по прибытии в Освенцим, был Менгеле. Но каким бы чудовищем ни был этот человек, он тоже иногда должен спать. А это означает, что несчастных встречали другие чудовища.
– Люди говорят, что Менгеле сбежал в Южную Америку, – продолжает миссис Кунц.
Я подавляю вздох. На самом деле я точно знаю, что он жил и умер в Бразилии.
– Он до сих пор жив, – шепчет она. – Он вселился в моего кота. Я не могу повернуться к нему спиной, не могу спать, потому что мне кажется: он хочет меня убить!
– Господи боже… – бормочу я.
– Знаю, – соглашается миссис Кунц. – Я думала, что беру из приюта милого полосатого котенка, но однажды утром проснулась и обнаружила, что у меня расцарапана грудь…
– При всем моем уважении, миссис Кунц, небольшие царапины – не повод полагать, что Йозеф Менгеле теперь вселился в кота.
– Те царапины, – серьезно продолжает она, – были в форме свастики.
Я прикрываю глаза.
– Возможно, вам следует просто завести другое домашнее животное, – предлагаю я.
– У меня была золотая рыбка. Пришлось смыть ее в унитаз.
Мне даже страшно спрашивать, но я решаюсь:
– Почему?
Она медлит с ответом.
– Скажем так, у меня имеются доказательства того, что Гитлер тоже перевоплотился.
Мне удалось отвязаться от миссис Кунц, только пообещав, что я попрошу нашего историка заняться ее делом. И это правда: в следующий раз, когда Женевра меня разозлит и я захочу отыграться, передам ей это дело. Но не успеваю я закончить разговор с Мирандой Кунц, как вновь звонит моя секретарша.
– На вашей улице сегодня праздник, – говорит она. – Вам звонят по второй линии. Ее направил к нам местный агент ФБР.
Я окидываю взглядом кипы документов на своем письменном столе – отчеты, подготовленные Женеврой. Притянуть подозреваемого к судебной ответственности – дело медленное и трудоемкое, а в моем случае часто и бесполезное. В последний раз нам удалось довести дело до суда в 2008 году, подсудимый умер в конце процесса. Наша работа диаметрально противоположна работе полиции. Мы начинаем не с самого преступления и раскручивания "детективного романа", а с имени, потом "пробиваем" его по базам данных, чтобы выяснить, тот ли это человек – человек, живущий под этим именем, – и выясняем, что он делал во время войны.
И таких имен у нас хватает.
Я снимаю трубку телефона.
– Лео Штейн, – представляюсь я.
– Это… – отвечает женщина. – Не знаю, туда ли я попала…
– Я обязательно отвечу, если вы объясните причину своего звонка.
– Один мой знакомый был офицером СС.
Мы даже выделили подобные звонки в отдельную категорию: "Мой сосед – нацист". Обычно это сосед, который пинает вашу собаку, когда та забегает на его участок, и вопит, когда листья с вашего дуба падают ему во двор. У него немецкий акцент, он носит длинный черный плащ и держит немецкую овчарку.
– А вас зовут…
– Сейдж Зингер, – представляется женщина. – Я живу в Нью-Хэмпшире, и он тоже.
При этих словах я сажусь ровнее. Нью-Хэмпшир – отличное место, чтобы спрятаться, если ты нацист. Никому и в голову не придет искать в Нью-Хэмпшире.
– И как зовут этого человека? – спрашиваю я.
– Джозеф Вебер.
– И вы полагаете, что он был офицером СС, потому что…
– Он сам мне в этом признался, – отвечает женщина.
Я откидываюсь на спинку кресла.
– Сам признался, что он нацист?
За все десять лет службы подобное я слышу впервые. Моя работа заключается в том, чтобы сдернуть маску с преступников, которым кажется, что после семидесяти лет убийство сойдет им с рук. Никогда еще я не имел дела с подозреваемым, который сам признался в содеянном еще до того, как был загнан в угол неопровержимыми доказательствами и у него не оставалось иного выхода, кроме как все рассказать.
– Мы… приятельствуем, – поясняет Сейдж Зингер. – Он хочет, чтобы я помогла ему умереть.
– Как Джек Кеворкян? Популяризатор эвтаназии? Он смертельно болен?
– Нет, напротив, вполне здоров для мужчины своего возраста. Он считает, что в его просьбе есть некая справедливость, потому что я из еврейской семьи.
– Правда?
– А это имеет значение?
Нет, не имеет. Сам я еврей, но половина нашего отдела не евреи.
– Он упоминал, где служил?
– Говорил какое-то немецкое слово… Тотен… Отен что-то…
– Totenkopfverbände?
– Точно!
В переводе это означает "отряд "Мертвая голова"". Это не отдельное формирование, а скорее подразделения СС, которые охраняли концентрационные лагеря Третьего рейха.
В 1981 году мой отдел выиграл подобное дело, "Федоренко против США". Верховный суд постановил – по моему скромному мнению, очень мудро! – что любой, кто охранял нацистские концлагеря, обязательно принимал участие в зверствах и преступлениях нацистов. Лагеря представляли собой цепочки определенных функций, и, чтобы все работало, каждый в цепочке должен был выполнять свои должностные обязанности. Если один не выполнит – машина уничтожения застопорится. Поэтому совершенно не имеет значения, что делал и чего не делал один конкретный "винтик" – нажимал на спусковой крючок или запускал "Циклон Б" в газовую камеру, – уже одного доказательства того, что человек был членом отряда "Мертвая голова", было достаточно, чтобы возбудить против него дело.
Конечно, пока до этого еще очень-очень далеко.
– Как его зовут? – опять спрашиваю я.
– Джозеф Вебер.
Я прошу произнести фамилию и имя по буквам, записываю их в блокнот, дважды подчеркиваю.
– Он еще что-нибудь говорил?
– Показал свою фотографию. Он был в форме.
– Как она выглядела?
– Форма офицера СС.
– А откуда вы знаете, как она выглядит?
– Ну… форма похожа на ту, что показывают в фильмах, – признается она.
Существует два объяснения. Я Сейдж Зингер не знаю – возможно, она недавно сбежала из психбольницы и сейчас выдумывает историю от начала до конца. И с Джозефом Вебером я тоже незнаком – возможно, это он сбежал из психбольницы и теперь пытается привлечь к себе внимание. К тому же за все десять лет еще ни разу такой, с бухты-барахты, звонок от обычных граждан о нацисте, живущем у них на заднем дворе, не подтверждался. Чаще всего нам приходится расследовать жалобы адвокатов, представляющих в бракоразводном процессе интересы жен, которые надеются доказать, что их мужья (подходящие по возрасту выходцы из Европы) являются еще и военными преступниками. Представьте себе исход дела, если удастся убедить судью, как жестоко ответчик обращался с вашей клиенткой! И всегда подобные утверждения оказываются полнейшей ерундой.
– У вас есть эта фотография? – интересуюсь я.
– Нет, – признается она. – Снимок остался у него.
Разумеется.
Я потираю лоб.
– Должен спросить… У него есть немецкая овчарка?
– У него такса, – отвечает она.
– Такса была бы у меня на втором месте, – бормочу я. – Скажите, как давно вы знакомы с Джозефом Вебером?
– Где-то месяц. Он начал приходить на групповые занятия по психотерапии, которые я посещаю после маминой смерти.
– Примите мои соболезнования, – на автомате произношу я и тут же понимаю, что подобного проявления вежливости она совершенно не ожидает. – Следовательно, вы не в полной мере изучили его характер. Не можете точно сказать, наговаривает он на себя или нет…
– Господи, да что с вами! – восклицает она. – Сначала полицейские, потом ФБР… Неужели вы даже на секунду не допускаете, что я говорю правду? Откуда вы знаете, что он лжет?
– Потому что это бессмысленно, мисс Зингер. Зачем человеку, которому более полувека удавалось скрываться, вдруг ни с того ни с сего сбрасывать свою личину?
– Я не знаю, – честно отвечает она. – Чувство вины? Боязнь Судного дня? Или, может быть, он просто устал жить во лжи, понимаете?
Произнося эти слова, она ловит меня на крючок. Потому что именно так, черт побери, свойственно человеку. Самая большая ошибка, которую допускают люди, – полагать, что военные преступники-нацисты всегда были чудовищами: до, во время и после войны. Это не так. Когда-то они были обычными, адекватными людьми, которые сделали неправильный выбор и которым пришлось придумывать для себя оправдания всю оставшуюся жизнь, когда они вернулись к мирному существованию.
– Вы случайно не знаете дату его рождения? – спрашиваю я.
– Знаю, что ему за девяносто.
– Что ж, – отвечаю я, – мы попытаемся проверить его имя и посмотрим, что удастся найти. И хотя архивы наши неполные, у нас одна из лучших информационных баз в мире – в нее внесены результаты архивных исследований более чем за тридцать лет.
– И что потом?
– В случае, если мы получим подтверждение или появится причина полагать, что есть основание для возбуждения дела, я попрошу вас побеседовать с нашим главным историком, Женеврой Астанопулос. Она задаст вам вопросы, которые помогут в ведении дальнейшего расследования. Но обязан вас предупредить, мисс Зингер: несмотря на то что мы получаем сотни звонков от граждан, ни одно дело не было возбуждено. Если откровенно, только благодаря одному звонку – до создания нашей конторы в тысяча девятьсот семьдесят девятом году – прокуратуре США в Чикаго удалось привлечь к суду предполагаемого преступника, который оказался не только невиновным, но и жертвой нацистов. С тех пор ни одно из полученных нами от граждан обращений не стало предметом судебного разбирательства.
Сейдж Зингер на мгновение задумывается.
– Тогда я отвечу, что настало самое время, – говорит она.
Как ни крути, Майкл Томас был везунчиком. Ему удалось сбежать от нацистов из концлагеря, присоединиться к французскому Сопротивлению, а потом к диверсионно-десантному отряду, прежде чем примкнуть к силам американской военной контрразведки. На последней неделе Второй мировой войны он получил наводку, что возле Мюнхена будут конвоировать автоколонну, которая, по слухам, перевозит какой-то важный груз. Когда он прибыл на склад во Фрейманне, в Германии, то обнаружил кипы документов, которые нацисты планировали переработать в макулатуру, – регистрационные карты десяти миллионов членов нацистской партии.
Они были использованы как на Нюрнбергском процессе, так и после него, чтобы идентифицировать, установить место проживания и предать суду военных преступников. Эти документы стали отправной точкой для историков, которые работали со мной в нашем отделе. Если мы не находим имени в списках, это не значит, что человек не был нацистом, – но с помощью этого архива выстроить дело намного легче.
Женевру я нахожу на рабочем месте, за столом.
– Мне нужно, чтобы ты пробила одну фамилию, – говорю я.
После воссоединения Германии в девяностых США вернули Берлинскому документационному центру, центральному архиву СС и нацистской партии, документы, которыми завладела американская армия после Второй мировой войны… Но только после того, как пересняли на микропленку все до последнего проклятого документа. Я точно знаю, что Женевра обязательно что-нибудь откопает либо в материалах Берлинского центра, либо в документах, которые всплыли на поверхность после развала СССР.
Если будет что откапывать.
Она поднимает на меня глаза.
– Ты капнул кофе на галстук, – говорит она, выглядывая из птичьего гнезда вьющихся русых волос. – Лучше смени его перед свиданием.
– Откуда ты знаешь, что у меня свидание? – удивляюсь я.
– Потому что сегодня утром звонила твоя мама и велела мне вытолкать тебя в шею, если ты засидишься на работе до половины седьмого.
Меня это совершенно не удивляет. Ни по каким проводам, ни по каким локальным сетям новости не передаются так молниеносно, как в еврейской семье.
– Напомни мне, чтобы я не забыл ее убить, – говорю я Женевре.
– Не могу, – тянет она. – Не хочу, чтобы меня повязали как соучастницу. – Она улыбается мне, глядя поверх очков. – Кроме того, Лео, твоя мама – глоток свежего воздуха. Целыми днями я читаю о людях, которые жаждали всемирного господства и расового превосходства. Для разнообразия желание иметь внуков кажется таким милым.
– У нее уже есть внуки. Трое, спасибо моей сестре.
– Ей не нравится, что ты женат на работе.
– Когда я был женат на Диане, она тоже была не в восторге, – парирую я. Прошло пять лет с тех пор, как мы окончательно развелись, и должен признать: худшим из всего пережитого оказалось то, что я вынужден был признать мамину правоту – женщина, которую я считал девушкой своей мечты, на самом деле мне не подходила.
Я недавно случайно столкнулся с Дианой в метро. Она повторно вышла замуж, родила ребенка и опять ждет пополнения. Мы как раз обменивались любезностями, когда зазвонил мой мобильный – сестра интересовалась, собираюсь ли я на эти выходные к племяннику на день рождения. Она услышала, как я прощался с Дианой, и уже через час позвонила мама и заочно устроила мне свидание.
Как я уже говорил, еврейское семейное радио.
– Мне нужно, чтобы ты пробила одно имя, – повторяю я.
Женевра берет у меня из рук бумажку.
– Уже тридцать шесть минут седьмого, – говорит она, – не заставляй меня звонить твоей маме.
По пути я останавливаюсь у своего письменного стола забрать портфель и ноутбук, потому что уйти без них для меня так же невозможно, как забыть на работе ногу или руку. Я инстинктивно тянусь к чехлу на поясе, чтобы удостовериться, что мой мобильный на месте. Потом на секунду присаживаюсь и ввожу в поисковую систему имя Сейдж Зингер.
Разумеется, мы постоянно пользуемся поисковыми системами. Чаще – чтобы убедиться, что человек (Миранда Кунц, например) совсем чокнутый. Но причина, по которой мне захотелось узнать больше о Сейдж Зингер, – ее голос.
Какой-то дымчатый. Похожий на первую осеннюю ночь, когда зажигаешь камин, выпиваешь бокал портвейна и засыпаешь с собакой на коленях. Не то чтобы я обожал собак или портвейн – но вы понимаете, о чем я говорю.
Это, помимо всего остального, объясняет, почему я должен буквально выбегать из конторы, чтобы успеть на "свидание вслепую". Голос Сейдж Зингер мог звучать молодо, но, возможно, у нее уже старческий маразм: она же сама, в конце концов, сказала, что этот Джозеф Вебер – ее приятель. У нее недавно умерла мать, возможно, в пожилом возрасте. И эта хрипотца может быть признаком пожизненной зависимости от сигарет.
Однако единственная Сейдж Зингер, которая нашлась в Нью-Хэмпшире, оказалась пекарем в маленьком кафе. Ее рецепт пирога с ягодами напечатали в местном журнале в разделе "Летний рог изобилия". Ее имя появляется в газете, в колонке новостей, где возвещается об открытии новой булочной Мэри Деанжелис.
Я щелкаю на ссылку "Новости" и обнаруживаю видео с местного телеканала – сюжет загрузили только вчера. "Сейдж Зингер, – говорит голос за кадром, – булочница, которая испекла хлеб с Иисусом".
Что-что?
На видео, снятом любительской камерой, появляется женщина со спутанным "конским хвостом", она отворачивается от камеры. Я успеваю заметить у нее на щеках следы муки до того, как она полностью скрывается от любопытных глаз.
Она совершенно не такая, как я ожидал. Когда в наш отдел звонят граждане, о них узнаешь больше, чем о людях, которых они обвиняют, – то ли они хотят разрешить какой-то конфликт, то ли затаили злобу, то ли жаждут внимания. Но нутром я чую, что здесь дело в другом.
Может быть, Женевре удастся что-нибудь откопать. Если Сейдж Зингер однажды смогла удивить меня, возможно, ей удастся сделать это еще раз.
В моей машине, я в этом уверен, находится последний в мире кассетный магнитофон. Я стою в пробке на кольцевой и слушаю "Бред" и "Чикаго". Мне нравится представлять, что у всех остальных в машинах тоже стоят кассетные магнитофоны и время повернуло вспять, к тем временам, когда все было проще. Я понимаю, как странно это звучит, учитывая, насколько мир стал теснее благодаря современным технологиям и как мой отдел от этого выиграл. И даже больше: иметь кассетный магнитофон уже не считается странным, это ретро.
Я размышляю об этом и о том, следует ли признаваться девушке на свидании, что я настолько стильный, что покупаю музыку на "Эбей", а не на цифровых носителях. В последний раз, когда я ходил на свидание (коллега устроил мне свидание с двоюродной сестрой своей жены), весь ужин проговорил о деле Александра Лилейкиса, и моя спутница, сославшись на головную боль и не дожидаясь десерта, отправилась домой на метро. Дело в том, что я не очень-то силен в светских беседах. Я могу обсуждать мельчайшие детали геноцида в Дарфуре, но большинство американцев, скорее всего, даже не смогут сказать, где же это все происходило. (Это в Судане, к вашему сведению.) С другой стороны, я не могу говорить о футболе, не перескажу сюжет последнего прочитанного романа, не знаю, кто и с кем встречается в Голливуде. Да мне, если честно, все равно. В мире существуют намного более важные вещи.
Я проверяю в телефонном календаре название ресторана и вхожу. Сразу видно, это одно из тех мест, где подают "дорогую" еду – закуски размером со шляпку гриба, непроизносимые ингредиенты, перечисленные у каждого пункта в меню… Неужели кто-то сам все это придумывает: молоки трески, пыльца дикорастущего фенхеля, щечки свеклы, рассыпчатые меренги, пепельный винегрет? Сидишь и удивляешься.
Я называю метрдотелю свое имя, и он ведет меня к столику в самой глубине зала – здесь настолько темно, что я теряюсь в догадках, смогу ли вообще рассмотреть, с симпатичной женщиной у меня свидание или нет. Женщина уже сидит, и когда мои глаза привыкают к темноте, я замечаю, что да, она привлекательная, если не считать волос – они уложены в огромную высокую прическу, как будто она пыталась помоднее замаскировать последствия энцефалита.
– Вы, наверное, Лео, – улыбается она. – Я Ирен.
На ней много серебряных украшений, часть которых утопает в ложбинке на груди.
– Бруклин? – гадаю я.
– Нет, – повторяет она уже медленнее. – И-рен.
– Нет… я хотел сказать… ваш акцент… вы из Бруклина?
– Из Джерси, – отвечает Ирен. – Из Ньюарка.
– Мировая столица автомобильных угонов. Вам известно, что там угоняют машин больше, чем в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, вместе взятых?
Она смеется. Смех ее похож на сипение.