– А мама еще переживает, что я живу в округе Принс-Джорджес.
Подходит официант, сыплет названиями фирменных блюд, принимает заказ на спиртное. Я заказываю вино, в котором совершенно не разбираюсь. Выбираю, руководствуясь тем, что это не самое дорогое, но и не самое дешевое вино в карте вин, иначе это выглядело бы жлобством.
– Удивительно, да? – говорит Ирен. Или она мне подмигивает, или что-то попало ей в глаз. – Что наши родители знакомы.
Как мне объяснили, мамин врач-ортопед – брат отца Ирен. Вряд ли мы росли по соседству.
– Удивительно, – соглашаюсь я.
– Я переехала сюда в связи с работой и никого толком не знаю.
– Это огромный город, – на автомате отвечаю я, хотя в душе не очень в это верю. Движение здесь и правда сумасшедшее, а поскольку что ни день кто-нибудь из-за чего-нибудь протестует, то борьба за идеалы становится непреодолимым препятствием, когда необходимо своевременно куда-то приехать, а все дороги заблокированы. – Уверен, что мама мне говорила, но я, простите, запамятовал… Чем вы занимаетесь?
– Я квалифицированный закройщик бюстгальтеров, – отвечает она. – Работаю в универмаге "Нордстром".
– Квалифицированный, – повторяю я. Интересно, где учат на закройщика бюстгальтеров? Ставят ли оценки: "5", "4", "3", "2"? – Похоже, у вас совершенно… уникальная работа.
– Только неудобная, – замечает Ирен и смеется. – Уловили?
– Угу. Да.
– Когда-нибудь я смогу делать то, что мне по-настоящему нравится.
– Маммографию? – пытаюсь угадать я.
– Нет, хочу стать репортером в зале суда. Они в фильмах такие стильные. – Она улыбается мне. – А я знаю, чем вы занимаетесь. Мама мне рассказала. Совсем как Хамфри Богарт.
– Да нет. Наш отдел – это не Касабланка, всего лишь бедный пасынок Министерства юстиции. И Парижем у нас даже не пахнет. У нас и кофемашины-то нет.
Она недоуменно моргает.
– И скольких нацистов вы поймали?
– Понимаете, тут дело непростое, – отвечаю я. – Мы выиграли дела ста семи нацистских преступников. До настоящего времени шестьдесят семь депортировали из США. Но не все шестьдесят семь из этих ста семи, потому что не все они граждане Америки – с математикой следует быть аккуратнее. К сожалению, лишь несколько из депортированных или выданных преступников предстали перед судом – от себя могу лишь пристыдить Европу. Трое подсудимых предстали перед судом в Германии, один в Югославии и один в СССР. Из этих пятерых трое были осуждены, один оправдан, а слушание по делу последнего отложили по медицинским показаниям и подсудимый умер до окончания процесса. Еще до создания нашего отдела одна нацистская преступница была выслана из США в Европу, где ее судили, признали виновной и посадили в тюрьму. В настоящее время у нас в производстве пять дел и еще по многим персоналиям проводится расследование и… У вас глаза стеклянные.
– Нет, – отвечает Ирен. – Я просто ношу контактные линзы. Правда. – Она нерешительно продолжает: – Но разве люди, которых вы преследуете, не древние старики?
– Древние.
– Значит, они уже не такие проворные.
– Мы охотимся на них не в буквальном смысле слова, – объясняю я. – Они совершили ужасные вещи по отношению к другим людям. Такое не должно оставаться безнаказанным.
– Да, но это было так давно…
– И тем не менее не утратило важности, – отвечаю я.
– Вы так говорите, потому что еврей?
– Нацисты уничтожали не только евреев. Они истребляли и цыган, и поляков, и гомосексуалистов, и душевнобольных, и инвалидов. Каждый должен вносить лепту в дело, которым занимается мой отдел. Иначе что гарантирует Америка людям, совершающим геноцид? Что они могут избежать наказания, если пройдет достаточно времени? Что они могут прятаться за нашими кордонами и никто их даже по руке не ударит? Мы каждый год ежедневно депортируем сотни тысяч нелегальных эмигрантов, которые виновны лишь в том, что просрочили визу или приехали без надлежащим образом оформленных документов, – а люди, которые замешаны в преступлениях против человечества, могут остаться? И тихо-мирно здесь умереть? И быть похороненными на американской земле?
Я не осознавал, насколько разгорячился и повысил голос, пока сидящий за соседним столиком мужчина не начал медленно, но уверенно аплодировать. К нему присоединились еще несколько посетителей за столиками. Я вжался в кресло, пытаясь стать невидимым.
Ирен протянула руку и переплела свои пальцы с моими.
– Все в порядке, Лео. Если честно, я даже нахожу это сексуальным.
– Что именно?
– Как ты умеешь пользоваться голосом. Словно флагом размахиваешь.
Я качаю головой.
– Я не какой-то хвастливый патриот. Я тот, кто делает свою работу. Просто устал защищать то, чем я занимаюсь. И дела эти не имеют срока давности, ничто не кануло в небытие.
– Да нет, кануло. Я к тому, что эти нацисты ведь не прячутся у всех на виду.
Я не сразу понимаю, что она перепутала значения слов "кануть" и "скрываться". В то же время я вспоминаю Джозефа Вебера, который, по словам Сейдж Зингер, несколько десятков лет именно это и делал – прятался у всех на виду.
Подходит официантка с бутылкой вина и наливает мне в бокал для пробы. Я держу вино во рту, киваю в знак одобрения. В этот момент, если честно, я бы одобрил даже самогон, если бы только в нем содержалась нужная доля алкоголя.
– Надеюсь, мы не весь вечер будем обсуждать историю, – беззаботно щебечет Ирен, – потому что в истории я не сильна. Я к тому, что разве не все равно, что Колумб открыл Америку, а не Вест-Хэмптон?
– Вест-Индию, – бормочу я.
– Да какая разница! Местное население, скорее всего, было не таким сволочным.
Я наливаю себе вина и гадаю, доживу ли до десерта.
Либо у моей мамы хорошо развито шестое чувство, либо еще при рождении она имплантировала мне микрофон – иначе откуда она знает, когда я ухожу и прихожу? Только так я могу объяснить, как ей удается позвонить, независимо от обстоятельств, именно в тот момент, когда я вхожу в дверь.
– Здравствуй, мама, – приветствую я, включая громкую связь и даже не удосужившись взглянуть на определившийся номер.
– Лео, неужели так сложно было вести себя прилично с этой милой девушкой?
– Эта милая девушка в состоянии сама о себе позаботиться. И ей совершенно не нужен такой парень, как я.
– Неужели можно определить, что вы не подходите друг другу, после одного несчастного ужина? – возражает мама.
– Мам, она думает, что Кочинос – это название животного.
– Лео, не у всех, как у тебя, была возможность получить хорошее образование.
– Это проходят в школе, в одиннадцатом классе! – восклицаю я. – Кроме того, я был с ней предельно любезен.
На другом конце провода повисает молчание.
– Правда? Значит, ты был настолько вежлив и предупредителен, что не схватился за мобильный и не сказал ей, что звонят с работы и тебе нужно бежать, потому что поймали Джона Диллинджера?
– В свою защиту могу сказать, что ужин к тому моменту длился уже два часа, а мы еще основное блюдо не доели.
– То, что ты адвокат, вовсе не означает, что ты можешь перекрутить любую историю. Я твоя мать, Лео, и знаю тебя как облупленного.
– Ладно. А: это просто ужас! Б: может, вы с Люси позволите мне самому выбирать, с кем ходить на свидания?
– Мы с твоей сестрой хотим, чтобы ты был счастлив. Разве это преступление? – спрашивает она. – К тому же, если мы будем ждать, пока ты выберешь, с кем пойти на свидание, приглашения на твою свадьбу я дождусь только у "Сыновей Авраама". Так называется кладбище, где похоронен мой отец.
– Отлично! – восклицаю я. – Проверь, что указала правильный адрес. – Я убираю трубку от уха и нажимаю кнопку на клавиатуре. – Звонок по второй линии, – вру я.
– В такое время?
– Это из эскорт-службы, – шучу я. – Не хочу заставлять "кошечек" ждать…
– Лео, ты хочешь моей смерти, – вздыхает мама.
– Кладбище "Сыновья Авраама". Запомнил, – отвечаю я. – Люблю тебя, мама.
– Я тоже тебя люблю, – заверяет она. – Так что же мне сказать своему ортопеду насчет Ирен?
– Если она не перестанет носить каблуки – заработает бурсит, – говорю я и вешаю трубку.
В моем доме все по-спартански. Столешницы из черного гранита, диваны покрыты серыми фланелевыми покрывалами. Мебели мало, и вся она современная. У кухонных шкафчиков голубоватая подсветка, отчего сама кухня напоминает центр управления полетом в НАСА. Моя квартира похожа на жилище, где уютно чувствовал бы себя холостой игрок Национальной футбольной лиги или юрист компании. За внешний вид квартиры отвечает моя сестра, Люси, дизайнер по интерьерам. Она сделала здесь ремонт, чтобы вытянуть себя из депрессии после развода, поэтому я не могу прямо сказать ей, что эта квартира кажется мне слишком стерильной. Как будто я некий организм в пробирке, а не человек, который чувствует вину, когда кладет ноги на черный лакированный кофейный столик.
Я снимаю галстук и расстегиваю рубашку, потом аккуратно вешаю костюм в шкаф. Прозрение номер один в холостяцкой жизни: никто, кроме тебя, не отдаст твой костюм в чистку. Если оставляешь его валяться смятым в ногах на кровати, а сам каждый день работаешь до десяти вечера – все подумают, что ты напился.
В одних широких трусах и майке я включаю стерео – сегодня вечер джаза Дюка Эллингтона – и нахожу свой ноутбук.
Само собой разумеется, если бы я остался в Бостоне заниматься корпоративным правом – и кто знает, возможно, я был бы в восторге от этого интерьера! – жизнь была бы более захватывающей. Я бы судачил с клиентами, вместо того чтобы читать подготовленные Женеврой отчеты о наших подозреваемых. Видит Бог, я откладывал бы в кубышку на старость гораздо больше денег. Возможно, в углу дивана у меня сейчас лежала бы, свернувшись клубочком, девушка по прозвищу Кошечка. Несмотря на все опасения моей мамы, я счастлив. Не могу даже представить, что я занимался бы чем-то другим и эта другая работа приносила бы мне большее удовлетворение.
Изначально я попал в наш отдел, когда он еще назывался отделом специальных расследований. Мой дедушка, ветеран Второй мировой войны, всю жизнь потчевал меня историями об этой войне. В детстве моим самым ценным сокровищем была немецкая каска, которую он мне подарил. Внутри каски имелось темное пятно, и дед клялся, что это остатки мозга. (Мама, испытывая непреодолимое отвращение, однажды ночью, пока я спал, убрала каску из моей комнаты и так и не сказала мне, что с ней сделала.) Поступив в университет на юридический факультет и решив "подстелить соломки" на будущее, я устроился на практику в отдел специальных расследований. Я намеревался набраться опыта в юриспруденции, который мог бы отразить в своем резюме, а вместо этого получил дело всей жизни. Каждый, кто работал в этом отделе, оставался там по велению сердца, потому что искренне верил, что занимается чрезвычайно важным делом. И плевать на всех Патриков Бьюкененов, которые полагают, что США выбрасывает деньги на ветер, преследуя людей, которые уже настолько стары и дряхлы, что не представляют угрозы для населения.
Я окончил юридический факультет Гарварда и получил несколько предложений от бостонских юридических контор. Я выбрал ту, где мне платили достаточно, чтобы я смог купить модные костюмы и новый "мустанг-кабриолет", на котором мне так и не удалось погонять, потому что я работал как ломовая лошадь, чтобы стать младшим партнером в фирме. У меня водились деньги, была невеста, и в девяноста пяти процентах дел, которыми я занимался, выносился вердикт в пользу моего подзащитного. Но интереса к работе не было.
Через месяц я написал начальнику отдела специальных расследований и переехал в Вашингтон.
Да, знаю, что мыслями я чаще в сороковых годах. Правда и то, что невозможно двигаться вперед, если постоянно живешь прошлым. С другой стороны, никто не может сказать мне, что дело, которым я занимаюсь, – не важное. Если история имеет тенденцию повторяться, должен ведь найтись человек, который будет громко предупреждать об опасности?
Если не я, то кто же?
Заканчивается композиция Дюка Эллингтона. Чтобы заполнить тишину, включаю телевизор. Минут десять смотрю на Стивена Кольберта, но его шоу слишком веселое, чтобы служить мне фоном. Я постоянно ловлю себя на том, что отвлекаюсь от отчета Женевры и слушаю его репризы.
Когда в ноутбуке раздается мелодичный звон, смотрю на экран. Пришло письмо от Женевры.
"Надеюсь, не помешала милым сексуальным игрищам с очередной миссис Штейн? Но в случае, если ты все же сидишь дома в одиночестве и смотришь доброго старого "Рин-Тин-Тина", как я (не суди строго!), решила, что ты захочешь знать, что имя "Джозеф Вебер" в наших архивах не значится. Удачи, начальник!"
Я несколько раз перечитываю послание.
Я уже говорил Сейдж Зингер, что преимущество не на ее стороне. Что-то заставляет Джозефа Вебера лгать о своем прошлом. Но теперь это проблема Сейдж Зингер, а не моя.
За годы работы в своем отделе я допросил десятки подозреваемых. Даже когда я припираю некоторых из них к стенке неопровержимыми доказательствами того, что они служили надзирателями в лагерях смерти, они всегда отвечают, что понятия не имели о том, что тех людей убивали. Все настаивают на том, что видели только, как заключенные работали, и помнят, что те были в хорошей физической форме. Они вспоминают, что видели дым и до них доходили слухи о том, что тела сжигают, но лично они этого никогда не видели. И тогда даже слухам не верили. Избирательная память – так я это называю. Но – кто бы мог подумать! – их истории в корне отличаются от тех, что мне рассказывали узники концлагерей. Эти могут описать смрад из труб крематория – жирный, густой, вызывающий тошноту, и кислый запах серы – даже не запах, а вкус на губах. Бывшие узники уверяют: куда бы ты ни шел, этот запах везде тебя преследовал. И даже сейчас они иногда просыпаются от запаха сожженной плоти, забивающего ноздри.
Как говорится, горбатого могила исправит. Военные преступники не раскаиваются.
Меня совершенно не удивляет, что Джозеф Вебер, который признался в том, что он нацист, таковым не является. В конечном итоге, именно этого я и ожидал. Удивило меня другое: то, как искренне я желал, чтобы Сейдж Зингер доказала, что я ошибаюсь.
Даже лучше, когда не можешь откладывать неизбежное.
Именно поэтому хищник становится хищником, когда начинает охотиться. Это не игра с едой, как полагают многие. Необходимо, чтобы уровень адреналина в крови жертвы достиг уровня адреналина в крови охотника.
Однако наступает момент, когда ожидать больше невозможно. Ты слышишь, как биение сердца жертвы отдается у тебя в голове, – и это последняя мысль, которая мелькает в твоем сознании. Как только ты уступаешь первобытным инстинктам, ты становишься сторонним наблюдателем за пиршеством твоего второго "я", раздирающего плоть, чтобы припасть к амброзии. Пьешь страх жертвы, но на вкус он как возбуждение. У тебя нет прошлого, нет будущего, нет жалости, нет души.
Но ты прекрасно знал об этом еще до того, как все начал, верно?
Сейдж
Когда на следующий день я прихожу на работу, в кухне уже кто-то хозяйничает. Настоящий бегемот, а не человек: ростом выше метра восьмидесяти, с татуировкой на предплечье в стиле племени маори. Когда я вхожу, он как раз режет пластами тесто и с невероятной меткостью бросает его на весы.
– Привет, – произносит он чудаковатым голосом, который никак не вяжется с его внешностью. – Как делишки?
В моей голове пусто – слова, необходимые для поддержания разговора, словно сквозь сито просеялись. Я настолько удивлена, что даже забываю прикрыть шрам.
– Вы кто?
– Кларк.
– Что вы здесь делаете?
Он смотрит на стол, стены – куда угодно, только не на меня.
– Булочки к ужину.
– Мне так не кажется, – отвечаю я. – Работаю здесь я одна.
Кларк не успевает ответить, как в кухне появляется Мэри. Рокко явно предупредил ее о моем приходе. Сам он приветствовал меня у входа в булочную загадочным высказыванием: "Странствовать жаждешь? Иль хочешь вязать научиться? Кажется, время настало".
– Вижу, с Кларком ты уже познакомилась. – Она улыбается гиганту, который с молниеносной скоростью формует булочки. Интересно, он рылся в моих проферментах? Разглядывал таблицы? Такое чувство, будто он копался в моем ящике с бельем. – Кларк работал в булочной "Король Артур" в Норвиче, штат Вермонт.
– Вот и чудесно! Пусть туда и возвращается.
– Сейдж, Кларк здесь, чтобы тебе помочь. Освободить от некоторых нагрузок.
Я беру Мэри под руку и разворачиваю так, чтобы Кларк меня не слышал.
– Мэри, – шепчу я, – не хочу я никакой помощи.
– Возможно, – отвечает она. – Но помощь тебе необходима. Пойдем прогуляемся?
Я едва сдерживаю слезы и неудержимое желание закатить истерику – меня одновременно душат и злость, и обида. Да, я взяла выходной, не предупредив начальницу, но я сама нашла себе замену. И даже если я поменяла меню, тоже предварительно с ней не посоветовавшись, хала, которую я испекла, была пропитанной, вкусной, словом, идеальной. Но больше всего я расстроилась из-за того, что считала Мэри своей подругой, а не просто начальницей, отчего ее политика нетерпимости еще более потрясает.
Она ведет меня мимо малочисленных посетителей булочной, которых выпроваживает Рокко. Проходя мимо кассы, я отворачиваюсь от него. Мэри сообщила Рокко, что собирается от меня избавиться? Неужели теперь он стал ее доверенным лицом, каким раньше была я?
Я следую за ней через стоянку, выхожу в ворота храма, поднимаюсь по ступеням для покаянных молитв, и мы оказываемся у пещеры, где Джозеф признался мне, что он нацист.
– Ты меня увольняешь? – не выдерживаю я.
– С чего тебе такое пришло в голову?
– Не знаю. Возможно, потому, что мистер Чистюля в моей кухне печет мои булочки к ужину. Поверить не могу, что ты вместо меня наняла какого-то бездельника с хлебозавода…
– Булочную "Король Артур" едва ли можно назвать хлебозаводом, а Кларк не претендует на твое место. Он здесь только для того, чтобы тебе стало немного легче. – Мэри присаживается на гранитную скамью. У нее пронзительные голубые глаза, особенно на фоне сиренево-голубого аконита. – Сейдж, я просто пытаюсь тебе помочь. Не знаю, то ли это усталость, то ли чувство вины, то ли что-то еще, но в последнее время ты сама не своя. Ты стала какой-то рассеянной.
– Но я все равно выполняю свою работу. Выполняла, – возражаю я.
– Вчера ты напекла двести двадцать плетенок.