Что, если это правда? И только сейчас узнать ее! Все равно что обнаружить измену: столько лет, оказывается, она была неверна дому. Какая глупость с его стороны - ни разу не усомниться, что она, благодаря его заботам, всем довольна, когда никаких оснований для такой уверенности не было, когда, наоборот, было абсурдом думать так, потому что все эти годы она скрывала жгучее отвращение к их жилищу! А он так любил свою роль добытчика в семье. Если бы можно было обеспечивать не только их троих! Если бы в этом просторном доме было больше детей, если бы Мерри росла в окружении братьев и сестер, которых любила бы и которые любили бы ее, этот ужас, может быть, никогда бы и не случился. Но Доун хотела от жизни чего-то другого, она не желала становиться рабыней полудюжины ребятишек и возиться с двухсотлетним домом - она хотела разводить скот на мясо. Поскольку ее повсюду представляли не иначе как "бывшую "Мисс Нью-Джерси"", она жила с уверенностью, что, несмотря на ее высшее образование (она получила степень бакалавра), люди не принимают ее всерьез, считают праздной красоткой, бездушной куклой, не способной ни на что более полезное для общества, как только выглядеть очаровашкой. И неважно, что она тысячу раз всем объясняла, когда речь заходила о ее титуле, что пошла на конкурс только потому, что у ее отца случился инфаркт, а денег на лечение не хватало, а ее брат Дэнни заканчивал школу, и она подумала, что если победит - а победить у нее был, по ее мнению, шанс, и не потому, что она стала Королевой весны в Упсале, а потому что она была дипломированной учительницей музыки и играла на пианино классику, - то причитающуюся победительнице стипендию можно было бы пустить на колледж Дэнни, тем самым снять с семьи часть бремени…
Но что бы она ни говорила, как бы подробно ни рассказывала, сколько бы раз ни призывала на помощь пианино, никто ей не верил. Никто не верит, что она никогда не горела желанием быть самой красивой. Считается, что есть масса способов получить стипендию помимо дефилирования по Атлантик-Сити на высоких каблуках в купальном костюме. Она приводит серьезные причины, а они даже не слушают. Они улыбаются. У нее не может быть серьезных причин. Какие у нее могут быть серьезные причины? Хорошенькая мордашка - это пожалуйста. Чтобы они могли сказать, отходя от нее: "Да она только мордашкой и берет", - и сделать вид, что не завидуют ей или не смущены ее красотой. "Слава богу, - тихо говорила она мужу, - что я выиграла не приз зрительских симпатий. Если уж они считают, что "Мисс Нью-Джерси" должна быть тупицей, представляешь, что они думали бы обо мне, получи я утешительную награду. Хотя, - мечтательно добавляла она, - тысчонка долларов дома тоже бы не помешала".
Когда они, после рождения Мерри, стали ездить летом в Дил, люди на пляже пялились на Доун постоянно. Разумеется, она никогда не надевала тот, с логотипом над бедром - пловчихой в шапочке, белый цельный купальник, в котором выхаживала по Атлантик-Сити. Ему этот купальник очень нравился, он чудно облегал ее фигуру, однако после Атлантик-Сити она ни разу его не надела. Но на нее пялились независимо от того, какого фасона или цвета был на ней купальник, а иной раз даже подходили и щелкали на пленку, просили автограф. Это бы еще полбеды, хуже было то, что часто на нее смотрели с подозрением. "Странно, но женщины почему-то всегда думают, что если я бывшая и т. д., то я непременно уведу у них мужей". Возможно, думал Швед, они действительно этого боятся - они же видят, как мужчины смотрят на нее и "делают стойку" при ее появлении. Он и сам замечал такие вещи, но не беспокоился: Доун, воспитанная в строгости, была добродетельной женой. Но все это так действовало на нервы самой Доун, что сначала она перестала появляться в пляжном клубе в купальнике, а потом, хотя очень любила поплавать в прибрежной волне, прекратила ходить на клубный пляж вообще, а если хотела искупаться, то садилась в машину и проезжала четыре мили в Эйвон, где ребенком не раз проводила с семьей недельку в период летних отпусков. На эйвонском пляже она была просто невысокой ирландской девчонкой с конским хвостиком, на которую почти не обращали внимания.
Доун сбегала в Эйвон от собственной красоты, но убегать от нее она умела не лучше, чем откровенно щеголять ею. Чтобы жить в мире со своей красотой и не переживать по поводу того, что она затмевает в вас все остальное, нужно обладать задатками повелителя, то есть уметь получать удовольствие от власти и не жалеть людей. Красота, как и всякая особая отметина, отделяет вас от других, делает вас неповторимым - и уязвимым для неприязни и зависти, - и, чтобы относиться к собственной красоте с невозмутимым спокойствием, чтобы принимать людское неравнодушие к ней как нечто само собой разумеющееся, чтобы легко играть ею и вообще обращаться с этим даром наилучшим образом, хорошо бы вам выработать в себе подходящее чувство юмора. Доун не была прямолинейна; о ней, пожалуй, можно было сказать: женщина с огоньком, и она умела очень остроумно пошутить - но это другое, а той глубинной самоиронии, которая помогала бы ей управляться с красотой и чувствовать себя раскованной, ей все-таки недоставало. Только выйдя замуж и расставшись с девственностью, она нашла место, где могла сколько угодно быть той красавицей, какой уродилась, - таковым, к вящей пользе как мужа, так и жены, стало место в постели со Шведом.
Они называли Эйвон Ирландской Ривьерой. Безденежные евреи ездили в Брэдли-Бич, а безденежные ирландцы - в соседний Эйвон, прибрежный городишко из десятка домов. Ирландцы с толстыми кошельками - судьи, строители, пластические хирурги - отправлялись в Спринг-Лейк, за внушительные ворота поместья, пристроившегося к южной окраине Бельмара (другого курортного городка, где национальности смешивались более или менее свободно). Доун когда-то брала на постой в Спринг-Лейк сестра ее матери Пег, вышедшая замуж за Неда Махони, адвоката из Джерси-Сити. "Если ты ирландец, адвокат, живешь в этом городе и водишь дружбу с городской управой, - просвещал ее отец, - мэр Хейг по прозвищу Закон-это-я берет тебя под свою опеку". Поскольку дядя Нед - велеречивый краснобай, заядлый игрок в гольф и мужчина приятной наружности - занимал в округе Гудзон тепленькие местечки с того самого дня, как вышел из Юридической школы им. Джона Маршалла, перешел через дорогу и поступил на работу в солидную фирму на Джорнал-сквер, и поскольку он любил хорошенькую Мэри Доун больше всех своих племянниц и племянников, то каждое лето, проведя неделю с матерью, отцом и Дэнни в меблированных комнатах в Эйвоне, она, уже одна, ехала к Неду и Пег и следующую неделю жила с ними и их детьми в Спринг-Лейке, в громадном, стоящем прямо на берегу океана старом отеле "Эссекс и Сассекс", где по утрам в просторном ресторанном зале с видом на море на завтрак подавали французский тост с вермонтским кленовым сиропом. Белой крахмальной салфеткой, которую она клала на колени, можно было обернуться, как саронгом, а сверкающие столовые приборы весили тонну. Путь к ресторану пролегал через мостик, чудный горбатый деревянный мостик, соединявший "океанскую" и "озерную" части отеля. И вот теперь она, если ей особенно досаждали на пляже в Диле, ездила, минуя Эйвон, в Спринг-Лейк и вспоминала, как этот городок каждое лето ее отрочества вдруг материализовывался перед ней из ниоткуда, во всей своей волшебной прелести, - прямо-таки личное владение Мэри Доун. Она помнит свои мечты о том, как пойдет в белом платье невесты к алтарю в соборе Святой Катерины и станет женой богатого адвоката, вроде дяди Неда, будет жить в каком-нибудь из здешних роскошных, с огромной верандой летних домов с видом на озеро и на соборный купол, а океан будет шуметь в каких-нибудь пяти минутах ходьбы. И все это могло осуществиться, стоило ей только пальцем поманить кого-нибудь из ходивших за ней толпой студентов католических колледжей, толковых и веселых приятелей ее двоюродных братьев; но она предпочла влюбиться в Сеймура Лейвоу из Ньюарка и выйти замуж за него - так что жизнь ее протекала не в Спринг-Лейке, а в Диле и Олд-Римроке. Печальная тема разговоров ее матери. "Так уж сложилось, - говорила мать своим собеседникам. - Она могла бы иметь там прекрасную жизнь, как у Пег. Даже лучше. Какие там соборы - Святой Катерины, Святой Маргариты. Святой Катерины прямо на озере. Великолепные соборы. Просто великолепные. Но Мэри Доун все делает наперекор. Всегда была упрямой. Всегда делала, что хотела, на этот конкурс красоты пошла; а уж после него ей быть как все? - нет уж, увольте".
В Эйвон Доун ездила, исключительно чтобы покупаться. Она до сих пор ненавидела лежание на пляже под солнцем, до сих пор с досадой вспоминала, как входившие в конкурсный комитет представители Нью-Джерси заставляли ее, светлокожую, каждый день загорать: дескать, на фоне загара твой белый купальник будет выглядеть сногсшибательно. Когда у нее появился ребенок, она всеми силами стала открещиваться от всяких напоминаний о том, что она "бывшая то-то и то-то", которую по каким-то необъяснимым, абсурдным причинам презирают другие женщины, из-за чего была подавлена и сама себе казалась посмешищем. Она даже отдала на благотворительность все вещи, которые директор-распорядитель (у него были свои идеи о том, как должна выглядеть девушка из Нью-Джерси, борющаяся за звание "Мисс Америка") выбрал для нее у дизайнеров в Нью-Йорке, куда накануне конкурса они на целый день ездили за туалетами. Шведу казалось, что она потрясающе смотрится в этих одеждах, ему было жаль, что она от них избавляется, но, по крайней мере, он убедил ее оставить корону - будем, мол, внукам показывать.
И вот, когда Мерри начала ходить в детский сад, Доун решила доказать женскому сообществу - не в первый и не в последний раз, впрочем, - что она способна произвести впечатление не только своей внешностью. Она решила разводить скот. Отчасти это было связано с воспоминаниями детства. В 1880-х годах ее дед с материнской стороны двадцатилетним парнем перебрался из округа Керри в портовый Элизабет, женился, поселился неподалеку от собора Святой Марии и произвел на свет одиннадцать детей. На жизнь он первое время зарабатывал в доках, но потом купил пару коров, чтобы у семьи было свое молоко, и начал продавать излишки надоя богачам с Уэст-Джерси-стрит: Мурам ("Краски Мура"), семье адмирала Хэсли по прозвищу Бык, нобелевскому лауреату Николасу Мюррею Батлеру. Он быстро стал в Элизабете едва ли не первым молочником-частником. На Мюррей-стрит он держал тридцать коров; что у него было мало земли, не имело значения - в те времена коров разрешалось пасти где угодно. Его сыновья все пошли в молочный бизнес и занимались им до тех пор, пока после войны не появились большие супермаркеты, вытеснившие мелких одиночек с рынка. Отец Доун, Джим Дуайр, работал на семью ее матери - так родители Доун и встретились. Мальчишкой Джим Дуайр с двенадцати часов ночи и чуть ли не до утра разъезжал на грузовичке и продавал молоко "с колес" - холодильников тогда не было. Но он терпеть не мог эту работу. Слишком тяжелая жизнь получалась. К черту, сказал он в один прекрасный день, и начал слесарить. Доун любила приходить и смотреть на коров, и, когда ей было лет шесть-семь, какая-то из двоюродных сестер научила ее доить. Восторг! Животные меланхолично жуют свою жвачку, а ты дергаешь их за вымя сколько твоей душе угодно и смотришь, как молоко бьет тонкой струей, - это удовольствие оказалось незабываемым.
А с мясным скотом ей не нужны были лишние руки, она все дело могла вести одна. Симментальская порода, дававшая много молока, однако считавшаяся мясной, в то время еще не была официально зарегистрирована в США, поэтому купить ее можно было по сходной цене. Селекция, скрещивание симментальских коров с комолыми хирфордскими - вот о чем она думала. Жизненная сила гибридов, увеличение продукции исключительно за счет смешения пород. Она читала книжки, покупала журналы, подписывалась на каталоги; листая их вечером, она подзывала мужа к себе и говорила: "Смотри, какая телочка! Надо поехать взглянуть на нее". Скоро они уже вместе ездили на выставки и ярмарки. Ей нравилось участвовать в аукционах. "Знаешь, - шептала она ему, - даже страшно, как это напоминает Атлантик-Сити. Это ведь конкурс на "Мисс Америка" среди коров". На прикрепленном к платью бэйдже значилось: "Доун Лейвоу, скотоводческая ферма "Аркадия"". Идею названия Доун почерпнула в их олд-римрокском адресе: Аркадия-Хилл-роуд, 62; купить красавицу корову было для нее почти непреодолимым искушением.
Корову или быка выводили по площадку на всеобщее обозрение, организаторы докладывали родословную, рассказывали о достоинствах и потенциале животного, затем начинался торг. Доун не теряла головы на аукционах, но даже просто поднять руку и перебить цену, предложенную предыдущим покупателем, доставляло ей большое удовольствие. Хотя ему хотелось иметь больше детей, а не больше коров, он вынужден был признать, что никогда, даже в самом начале их знакомства в Упсале, она не казалась ему такой притягательной, как в те минуты, когда билась за покупку, когда азарт и волнение словно окутывали ее лицо некоей вуалью, из-под которой ее красота манила еще сильнее. Пока не появился Граф, бык-чемпион, которого она купила новорожденным теленком за десять тысяч долларов (сумма - как вынужден был сказать всегда стопроцентно поддерживавший ее муж - непомерно высокая), бухгалтер в конце каждого года говорил Шведу, глядя на колонки цифр по "Аркадии": "Это абсурд, невозможно же так, это разорение". Но, по большому счету, разорение им не грозило, потому что она практически одна делала всю работу на ферме, и он успокаивал бухгалтера: "Не волнуйтесь, у нее еще будет прибыль". Глядя на нее, собаку и стадо коров, он говорил себе: "Вот она в окружении своих друзей", и ему в голову не пришло бы остановить ее - даже если б она так и не заработала ни цента.
Она трудилась до седьмого пота, одна, без помощников, принимала роды у коров, кормила телят из рожка, если им сразу не удавалось научиться сосать вымя, следила, чтобы матери покормили детенышей, прежде чем возвращать их в стадо. Она нанимала человека починить забор, но сено заготавливала с ним на пару - прессовала по полторы-две тысячи тюков, необходимых на зиму, а когда постаревший Граф однажды зимой потерялся, она героически искала его три дня, прочесывала лес и всю округу, пока не нашла на островке посреди болота. Привести его домой оказалось неимоверно трудным делом. Доун весила сто три фунта при росте пять футов два дюйма, а в быке - необычайной красоты статном животном с большими коричневыми пятнами вокруг глаз, прародителе потомства, которое шло нарасхват, - было под две с половиной тысячи фунтов. Доун не пускала бычков на мясо, она продавала их собратьям-скотоводам на развод; изредка выставляла на продажу телочек, и их охотно покупали. Потомство Графа из года в год получало медали на общенациональных выставках, и вложенные в него средства возвращались, изрядно приумноженные. Но потом Граф вывихнул заднюю ногу и застрял в болоте. Было скользко от наледи, и нога, должно быть, попала между корягами; он завяз, мучился, а когда увидел, что, выбираясь, ему придется одолевать целое море вязкой грязи, то сдался и лег; и прошло целых три дня, прежде чем Доун нашла его. Она взяла веревку с петлей, позвала с собой Мерри и собаку, снова пошла на болото и попыталась поднять его, но, видно, нога у него очень болела, и он не захотел вставать. Они вернулись домой, набрали разных таблеток, пришли опять, напичкали быка кортизоном и еще чем-то, просидели рядом с ним несколько часов под дождем, потом опять стали его понукать. Надо было заставить его пройти по колено в грязи по этим камням и корням. Он делал несколько шагов и останавливался; еще немного вперед - и снова остановка; собака забежит сзади, залает - еще пара шагов, и так несколько часов кряду. Они ведут его на веревке, а он как поднимет голову, свою великолепную, покрытую волнистой шерстью голову, поглядит своими прекрасными глазами да как дернет веревку, и обе они, Доун и Мерри, со всего маху летят на землю, потом поднимаются, и все начинается сначала. Они взяли с собой зерна, подманивали его, он ел и чуть-чуть продвигался вперед, но в общем и целом они вели его домой четыре часа. Обычно он легко шел на веревке, но тогда из-за боли в ноге он двигался в час по чайной ложке. Незабываемое зрелище: его хрупкая жена, которая, только пожелай она, могла бы всю жизнь прожить просто хорошенькой женщиной, его маленькая дочка, промокшая и облепленная грязью, появляются с быком на расквашенном поле позади амбара. "Все правильно, - думал он. - Она счастлива. У нас есть Мерри, и больше мне ничего не нужно". Он не был религиозен, но в этот момент душа наполнилась благодарностью к Богу, и он сказал вслух: "На меня изливается небесный свет".
Еще через час Доун и Мерри завели быка в хлев, и там он лег на сено и пролежал так четыре дня. Вызванный ветеринар сказал: "Вылечить его нельзя. Можно только немного облегчить страдания - это все, что я могу сделать". Доун носила ему в ведрах воду и корм, и однажды (как Мерри рассказывала всем, кто только ни появлялся в доме) он вдруг подумал: "Ну все, я выздоровел", поднялся на ноги, вышел наружу, начал помаленьку бродить кругом и тогда же влюбился в старую кобылу, и они стали неразлучны. Когда пришло время отправлять его на бойню, Доун целый день плакала и говорила: "Я не могу, я не могу", а Швед говорил ей: "Надо" - и быка увезли. По волшебству (как опять-таки говорила Мерри) в ночь перед отправкой он покрыл корову, которая родила прелестную телочку - его прощальный привет. Вокруг глаз у нее были коричневые пятнышки. "Он в-в-всем раз-здал свои карие глаза". Впоследствии, хотя все быки были породистые, ни одного из них даже сравнить нельзя было с Графом.