– Что? – я посмотрел на потолок, словно оттуда вот-вот должен хлынуть дождь. – Что… Это было ужасно. Такого ливня я давно не помнил! Это был не просто ливень! Это, пожалуй, был ураган! Вихрь! Поползень! Деревья так качало из стороны в сторону, что, казалось, они вот-вот свалятся! Даже столбы клонились к асфальту! А по асфальту летел ужасный, пенистый водяной поток, смывая все на ходу. Прохожих просто не могло быть! Их просто бы смыло этим потоком! Вместе с листвой и осенней грязью! Небо висело настолько низко, что, казалось, вот-вот рухнет! Я даже заметил, небо было ниже, гораздо ниже крыш домов. И очень, очень черное! Знаете, я долго прожил на свете, но, пожалуй, такого неба не видел. Знаете, в Америке дают названия ураганов. Милые такие названия. "Эрнесто", возможно, в честь Хемингуэя? Или "Джон". Возможно, в честь Джона Рида? Впрочем, мало ли в Америке Джонов? "Билл", это уже теплее, что-то из современной истории. А вот "Катрина" мне больше всего нравится. Что-то совсем понятное, близкое, прямо, как Катерина из "Грозы". Мне кажется, в тот миг я понял Америку, а возможно для себя ее открыл. В тот миг, припомню, мне хотелось как-то назвать этот ураган. Но очень, очень добрым именем. От страха – добрым. Что бы как-то замолить его гнев, что ли? Вы только представьте – черное, черное небо – и белая, белая сверкающая пелена дождя! И больше ничего! Словно на земле ничего больше не было, и ничего больше нет. И ничего уже никогда не будет. Скажите, вы только скажите, как при таком раскладе красок, при такой цветовой гамме можно что-либо разглядеть, – я резко повернулся всем телом к Косулькам. – Тем более родинку!
Это был верный удар. Косульки открыли от неожиданности рты и подпрыгнули на месте, как мячики.
– Знаете, пожалуй, я бы назвал этот ураган – Косулька. Милое доброе прозвище. Милое, доброе животное с благородной осанкой, и аристократическим, плавным поворотом головы. Очень быстрое животное. Которое в отличие от урагана, никому не несет зло, – я сделал плавный аристократический поворот головы в сторону Романа.
– Думаю, это прозвище оценили бы в Америке. И только в Америке приняли бы его, – не переставал по-доброму улыбаться Роман.
Я понял, что он имел в виду. В отличие от Америки, Косульки не поняли мой монолог. И слава богу! Мне не хотелось их обижать, таких кудрявеньких и румяненьких, в одинаковых скривленных сапожках. Лежачих не бьют. Они и так застыли на месте с открытыми ртами, не зная, как выпутаться из этого положения. Про ураган они, видимо, начисто забыли. А, возможно, просто его не заметили. У таких, как они, всегда есть дела поважнее. Даже если взрывается мир. Неужели это Тася таки их подкупила? Сама того не подозревая – попала в цель. Почти попала. И почти в цель.
– А вот я кое-что, в отличие от Америки, не понимаю, – я обратился к Роману, почувствовав превосходство, – вы запомнили ночь накануне, когда наши выиграли матч. И не запомнили ураган. Такое только возможно, если вас ничего, кроме футбола не интересует. Но это так на вас не похоже.
– А почему вы думаете, что я не запомнил. В данной ситуации важно не то, что помню я, а то, что вспомните вы.
– Я вспомнил, как видите. И как видите, ваши свидетели – я нежно поклонился Косулькам. Что жалко, что ли нежно поклониться! – Мои многоуважаемые соседи по торговому бизнесу, они что-то напутали. Особенно в случае с родинкой.
Тут открытые Косулькины рты стали издавать нечленораздельные возмущенные звуки.
Роман сделал привычный жест рукой, означавший чтобы они заткнулись.
– Возможно, они перепутали день.
– Нет, это невозможно, – довольно резко ответил Роман. А он редко говорил резко. Скорее – язвил. – Мы отлично знаем, когда пропал этот человек.
– Ну, в таком случае, – я пожал плечами. – Остается одно. Я не хочу плохо говорить о своих любезных соседях. У них такая прекрасная оленина. И всегда свежая. Кстати, можете сами попробовать! И главное – действительно натуральная. Но…Но, – я почесал затылок. – Я часто замечал, что многие люди просто любят быть свидетелями. И их не стоит за это осуждать! Свидетелями того, что было и того, чего не было, и даже того, что еще будет. Главное – свидетельствовать. И главное – в это верить, чему свидетельствовать. Возможно, просто у них богатое воображение.
Косульки вновь стали издавать нечленораздельные звуки и еще отчаянней топтаться на месте. Мне все же не хотелось с ними портить отношения. Возможно, я был романтичен. И я вновь им поклонился в третий раз.
– Я даже уверен, что у вас богатое воображение! И даже приветствую это! Вы, возможно романтики по натуре! И это прекрасно! Возможно, вы губите в себе талант писателя или художника, или…
– Достаточно, – резко оборвал меня Роман на полуслове. И на сей раз Косульки этому не обрадовались. Они, и впрямь, возможно, в глубине души были романтиками. Как многие мясники.
– Я кстати, в детстве писала стихи, – потупила глаза Косулька-жена.
– А я баловался рисованием, – щечки Косульки-мужа зарделись.
Черт меня побери! Неужели и впрямь все мясники в душе художники и поэты?! Интересно, а художники и поэты в душе мясники? Этого я не знал. Слава богу, я не был ни поэтом, ни мясником. Я был нормальным человеком, как мне казалось.
После моих лестных комплиментов, Косульки тут же перебежали на мою сторону. Как оказывается легко подкупить человека! Словами даже быстрее, чем деньгами. Потому что безопаснее сделка. Эх, Тася таки ошиблась. Она все измеряла деньгами. А денег-то у Косулек было более чем предостаточно. Им просто, возможно, в жизни не хватало доброго слова!
– Ну, знаете, – наконец встрял муж-Косулька, – возможно, мы чего-то и перепутали. Столько посетителей проходит за день перед нашими глазами.
– Да-да, – торопливо поддержала его жена. – Наш ресторан очень, очень респектабелен. И очень пользуется большим спросом. И уважением. Может, этот парень и к нам заходил. А мы перепутали, и подумали, что к нашему многоуважаемому Аристарху Модестовичу. А к нему, возможно, вовсе и другой парень заходил. Совсем, совсем другой даже. Можно еще раз взглянуть на фотографию?
Роман вновь стал тщательно копаться в своих немногочисленных карманах. И я не выдержал.
– Фото у вас во внутреннем кармане.
Он достал его и поблагодарил за напоминание. Я ответил – пожалуйста.
Косульки впились косыми глазками в снимок. И хором объявили:
– Нет, мы не помним! Может он, а может и вовсе, вовсе другой! А у нас столько посетителей! Всех не упомнить! Мы даже журнал не ведем! Как наш найлюбезнейший антиквар! Такой организованный человек! У него покупатели – все на счету. И вообще, мы люди по натуре творческие, а потому рассеянные. С богатым, очень богатым воображением! И в нас живет и художник, и поэт. Мы не какие-нибудь там… А тот это человек или не тот – нет, не имеем ни малейшего понятия. И вовсе знать не хотим. И Аристарх Модестович, многоуважаемый старожил не даст соврать. Он вообще не врет. Был ураган – значит был. Не было посетителя – значит не было. И не стоит нас беспокоить. Вот таково наше последнее слово.
Они, безусловно, не хотели, чтобы слово было последним. Они еще хотели порассуждать о творчестве и о его глубочайшем значении в нашей жизни, и о том, что, возможно, они скоро, совсем скоро вспомнят свои юношеские увлечения. И на досуге буду писать шедевры. Кстати, в этом я нисколечки не сомневался. Но Роман вовремя взмахнул рукой. И Косульки, уже приученные к этой команде, мгновенно закрыли рты.
А я перевел дух.
– Вы свободны. Пока свободны, – кивнул Роман Косулькам. И те, испуганно и осторожно пятясь к двери, тут же за ней исчезли.
Безусловно, Косульки не являлись надежными свидетелями. Ни свидетелями за меня, ни – против. И я вполне допускал, что завтра, они подкупленные заново, или дороже, вновь изменят свои показания.
Что ж. Тася начала войну. И я должен быть готов к ударам. А пока была временная передышка. Перед новым штурмом. Как на войне.
Роман попросил у меня разрешение покурить. Хотя прекрасно знал, что в антикварной лавке курить не полагается. Я-то курил в одиночку. Но прилюдно следовало соблюдать правила, установленные антикваром. Но сегодня был особенный день. В этот день было разрешено все.
– Удивительные люди, – он глубоко затянулся сигаретой и допил свой коньяк.
– Косульки? – я кивнул за окно. По тротуару семенили муж и жена в скривленных сапожках и по-прежнему косились в нашу сторону. У меня вдруг мелькнула мысль, что по косому взгляду никогда нельзя определить – добрый он или злой. Может, страдать косоглазием не так уж и плохо? Своего рода защита. И своего рода прикрытие своих действий и мыслей. Но понимали ли это Косульки? И пользовались ли своим привилегированным положением, я знать не мог.
– Нет, – возразил сам себе Роман. – Я не правильно выразился. Люди удивительные, – он сделал акцент на слове "люди". – Сами по себе. Пожалуй, я никогда не перестану им удивляться.
– Боюсь, вашу мысль я уже давно перерос. Меня уже ничто не удивляет, и никто.
– Вам повезло.
– Всем рано или поздно повезет, если доживут до моих лет.
Странно, но в эту минуту я искренне верил в свой возраст. Абсолютно верил! У меня и мысли не было, что я намного моложе Романа. Напротив, он мне казался неопытным щенком, по сравнению со мной. И когда это со мной произошло? И когда я начал так быстро стареть? Когда убил человека? Или когда попытался им стать?
Роман встал. Наша встреча с ним пришла к своему логичному завершению. Как ни странно, но я уже не слишком был рад, что он покидает меня. Не потому, что боялся остаться один. Просто мне казалось, он с собой уносит какую-то тайную мысль. Какое-то не раскрытое мнение. Относительно меня. Мне казалось, что в своем внутреннем кармане вместе с моей фотографией лежит и моя жизнь в кратком содержании. Которого достаточно, чтобы понять ее суть. И меня это мучило.
Роман стал медленно натягивать свое длинное пальто английского фасона в крупную клетку. (Похоже, он был поклонник английского стиля!) Медленно стал застегивать на все пуговицы. Он все делал медленно. Еще один прием сыщика? Играть на нервы? Он угадал. Мои нервы сдали и я выпалил:
– А что за парень-то пропал?
– Парень? Обычный парень, каких тысячи. Ничего примечательного. Похоже, и плакать по нему некому, чтобы с ним ни случилось.
И в этот миг мне так захотелось расплакаться. Я действительно оставался на земле единственным, кто готов был пролить о себе слезы.
– Вы так говорите о людях, словно они ничто, – я за себя искренне обиделся.
– В целом – да. Каждый из нас значит что-то только для отдельных людей. Родственников, друзей, сослуживцев.
– Странная у вас профессия, – я решился встать грудью на свою защиту. – Пропал человек – и вы словно ищете не его, а его тень или… Или какое-то изображение на фотокарточке. А ведь у человека была жизнь!
– Поверьте, глупо было бы искать конкретное, фактическое лицо, углубляясь в его мысли, его страдания, трагедии, удачи и неудачи. Это равноценно, если бы хирург углублялся в биографию своего пациента. Поверьте, это только мешает. Беспристрастность – залог успеха в некоторых профессиях. Наша из их числа. И пристрастные люди здесь не приветствуются. Они способны напороть горячки. Иметь дело с жертвами и убийцами… Тут требуется пониженная температура тела. И, в некотором роде, астенический синдром идет на пользу нашему делу. Представьте, если бы могильщики сопереживали всем своим клиентам. А работники ЗАГСа плясали от радости за каждый совершенный брак или рождение ребенка. Это уже были бы не профессионалы, поверьте. А люди с некоторыми отклонениями. Отклонения в подобных профессиях исключаются.
Наш спор зашел в тупик. И мне вновь показалось, что этот постаревший Кай вытащит из внутреннего кармана свое ледяное сердце и покажет мне. Но этого не случилось. Мы пожали друг другу руки и довольно холодно расстались. Вполне соответственно холоду за окном.
Я видел, как он шел. Не смотря на мороз и ветер, его осанка оставалась подчеркнуто прямой. Подбородок приподнят вверх. И широкий размашистый, очень уверенный шаг. Ветер усилился. Снег падал на его черное пальто в клетку и русые густые волосы. Я был уверен, он прекрасно знал, что я наблюдаю за ним. И это гордое, благородное шествие мимо витрины, не иначе было посвящено мне.
И в который раз за сегодняшний день я вспомнил великого умницу Андерсена. И его кривое зеркало, в котором уже отражался не здоровый симпатичный парень. Пусть и неудачник. А зловещий гайдебуровский старик. Наверное, мне сейчас не хватало только Снежной королевы. Только она способна меня избавить от мук и терзаний. И тогда все проблемы будут окончательно разрешены.
Но поскольку Снежной королевы не предвиделось. Похоже, она ходила в подружках у Романа. У меня возникла дерзкая мысль поскорее смыться. Деньги были, чтобы уехать подальше отсюда и дожить свою жизнь без нужды. Но я вовремя этой мысли испугался. Меня непременно будут искать. И непременно выйдут на труп антиквара. Побегом я себе подпишу приговор. В конце концов, что они против меня имели? Абсолютно ничегошеньки! Сомнительные показания ненадежных свидетелей? В конце концов, я могу приложить все усилия, чтобы они признались, что их подкупила Тася. Именно этот человек объявил мне войну. Я докажу, что эта война началась в отместку. За увольнение. Вполне приземленная на сегодняшний день ситуация. Миллионы безработных желают начать войну. И это вполне справедливо. Если хотят – пусть себе ищут какого-то Гришку. Я еще могу порассказать про него. И доказать, что он просто смылся от надоевшей девушки.
Я расставил все свои доводы по полочкам, аккуратно, словно антикварные вещи. Я готов был их завтра же, если понадобиться, продать, нет отдать даром, нет, великодушно подарить. В этих доводах было мое спасение. Как, наверное, старик-антиквар видел когда-то спасение в своих молчаливых вещах. Я окончательно успокоился.
И мое спокойствие нарушило вечернее явление Таси. Это случилось, когда я абсолютно расслабленный, сидел в кресле-качалке с откупоренной бутылкой коньяка и слушал Моцарта. В общем, и в целом я в тот миг был счастлив. Насколько мог быть счастлив человек в моем положении. Но даже это хрупкое счастье Тася умела легко и безжалостно разбить вдребезги.
Я отпил большой глоток коньяка и по привычке заглянул за ледяную витрину. И увидел их. Тася и Сенечка стояли на тротуаре и что-то горячо обсуждали. Тася возбужденно размахивала руками, тащила Сенечку за рукав (явно ко мне), но тот упрямо отбивался и качал головой. Он был стойкий оловянный солдатик. Но это была бы не Тася, если бы она не выиграла битву. Учитывая, что в запасе она всегда имела запасные маневры. Она прекрасно знала, как растопить сердце оловянного солдатика. Тася неожиданно резко притянула Сенечку к себе и поцеловала прямо в губы. Тася умела целоваться, я это прекрасно знал. И прекрасно знал, что сейчас оловянный солдатик сделает для нее все, что угодно. И я не ошибся.
Через минуту они вдвоем были в моей лавке. Сенечка не рискнул пройти вглубь комнаты. Он остался стоять на пороге, смущенно переминаясь с ноги на ногу (лучше бы он просто неподвижно стоял на одной ноге). Сенечке было стыдно передо мной. За что? Конечно уж не за то, что он бесцеремонно отбил девушку у столетнего старика. Скорее всего, ему было стыдно за саму девушку. В отличие от нее самой.
Тася бесцеремонно подлетела ко мне, на ходу сбросив кроличью белую шубку, и затараторила, проигнорировав вежливое "здрасьте".
– Я пришла за вещами, Аристарх Модестович! Где они!
Я молча указал ей на диван. Там лежали аккуратно сложенные пакеты. Я их сам сложил, зная, что в любой момент она может за ними явится. И для меня желательно было, чтобы этот визит был краткий.
Тася засунула голову в сумки, перебирала вещи, мне кажется, пересчитывала их (она это умела, ее первый жених был бухгалтер). И тут же продемонстрировала память о своем женихе-счетоводе.
– Ну вот, – всплеснула руками она, – а где три бутылки "Мартини"! Нет, погодите, четыре! Да, именно четыре! Я же отлично помню.
В этом была вся Тася. Как всякий бухгалтер она умела без зазрения совести шельмовать. Уж я-то отлично знаю, что выпил всего три бутылки. Но считаться я с ней не собирался. У меня не было жениха счетовода. Я молча вытащил из бумажника деньги и протянул ей.
Она мигом пересчитала. И не нашлась, что возразить. Я намеренно дал ей гораздо больше. Но последнее слово она, как всегда, решила оставить за собой. Хотя я не сказал ни слова.
– А как же должок? – она прищурила свои светлые глазки. – За последние дни.
Я вновь молча вернул ей долг. И вновь со значительной прибавкой. И ей вновь нечего было возразить моему молчаливому слову.
Сенечка так же топтался на месте и нервно покашливал. Ему не терпелось поскорее смыться. Сенечка был неплохим парнем и довольно щепетильным в человеческих отношениях. И тем более – бесчеловечных.
Тася загрузила парня пакетами и сумками, так же на ходу натянула белую шубку. И уже собиралась открыть дверь, как резко затормозила. И резко повернулась ко мне.
– А чего-то вы сегодня глухонемой, Аристарх Модестович?
Я упорно молчал. Не скажу, что это был мой придуманный прием. Скорее, сегодняшнее молчание было нечаянным. Но мне оно ужасно понравилось.
– Да-а, – протянула Тася, – старость – не радость. Радикулит, склероз, скупость, а теперь вот еще глухота и немота в придачу.
На счет скупости, эта чертовка, явно соврала!
– А коньячок-то, несмотря на старость, попиваете, – Тася вернулась в комнату и бесцеремонно допила остатки моего коньяка. – И мартини весь мой выдули.
Сенечка кашлянул еще громче. Но на Тасю его кашель не подействовал. И она решила продолжить поединок слова и молчания.
– А к вам следователь этот заходил, да?
От коньяка Тасины глазки заблестели и стали еще нахальнее. А я нахально продолжил молчание.
– Это я заявление написала о пропаже Гришки!
Мне на миг показалось, что она потеряла кота по прозвищу Гришка.
– И свидетелей я нашла! – Тася откровенно меня провоцировала. – Милые такие люди. Сразу видно – очень честные. И семейные. И оленина у них замечательная! Всегда свежая! Я сама пробовала! Их показаниям в суде поверят с первого слова!
Тася никогда не смогла бы отличить свинью от оленя. И я мысленно заликовал. Моя война может быть запросто выиграна.
Неожиданно, на первом этапе боевых действий, Тася сдалась. Я ей наскучил. Она наверняка считала, что меня победила. Своим молчанием я притупил ее бдительность. Она еще не знала об отказе свидетельских показаний против меня. К тому же новая искрометная мысль пронеслась в ее голове.
– Сенечка, а пойдем-ка отведаем оленину! Я так проголодалась!
Сенечка нагло содрал у меня сегодняшний имидж глухонемого. И в ответ только радостно кивнул головой. Он по-прежнему хотел поскорее смыться. Оленина так оленина! Это лучше, чем мой гордый независимый олений поворот головы в его сторону. К тому же я был уверен на все сто, что и он никогда не отличит свинью от оленя. Но по иным причинам, нежели Тася. Он был для этого слишком наивен.