Мы почти не говорили, да и о чем с ней говорить? Правда, под конец она меня удивила:
– Я ведь с первого взгляда тебя полюбила, Иван. Прямо тогда, в метро. Мне прямо тогда сразу захотелось с тобой в какой-нибудь парк побежать или подъезд. Я еще подумала: на фиг я ему нужна, профессору, столичному фраеру… А я вообще девушка верная, честная, ты не смотри, что я так выгляжу. Это обман. Я ведь очень подло выгляжу, да?
– Ну что ты! – смягчил я. – Нормально ты выглядишь.
– Меня с детства все за блядищу принимали, проходу не давали. Иной раз десять раз подумаешь, прежде чем из дому выйти.
И те-де и те-пе. Скотинка! Надо же… Но слово скотинка я произношу с восхищением…
Подобно матерому уголовнику, который для очередной аферы в поезде представляется, скажем, инженером, наивно полагая, что слово может скрыть его блатное рыло, Евгения щебетала всю эту чушь и простодушно верила, что я ей верю. Мы не умеем представить работу интеллекта, чей уровень выше нашего собственного, и, затевая обман, можем рассчитывать только на себе подобных. Обман удается лишь потому, что обманутый испытывает стыд: вот почему мы подаем мелочь нищему мальчику в метро, краем глаза подмечая, какая у него толстенькая, откормленная попка.
На обратном пути я напился, останавливаясь у каждой палатки и усугубляя маленькими бутылочками коньяка – я выпил их три, чтобы залить свои лживые глаза. Жена ничего не заметила. Ей и так было не до меня: она снова обожралась шоколадом, мы вошли почти одновременно, она еще дожевывала, входя.
– Опять не вытерпела, – призналась она, хлопая себя по карманам, и через несколько минут ее потянуло блевать.
Я слушал эти грубые, никак не вяжущиеся с образом хрупкой женщины звуки, и говорил себе: слушай, слушай… Чем больше я увижу в этой женщине мерзости, тем лучше.
– Сла-а-аденького, – передразнил я ее, когда она, бледная, выползла наружу, и тут же увидел, как краска наливает ее щеки, и услышал:
– Что ты вообще понимаешь, ты! Я люблю сладкое, я такая, и все. Я буду делать то, что я захочу, жрать, то, что захочу. Какое тебе дело, вообще?
Она говорила, я слушал. Что-то темное ворочалось во мне, ворочалось, пока не прорвалось наружу, как тогда… Моя рука помимо воли сжалась, и я ударил ее в живот, потом удивленно посмотрел на свой эрегированный розовый кулак и снова ударил сверху по спине. Скорченное тело распласталось у моих ног. Шатаясь, я сделал несколько шагов и рухнул ничком в кровать. И немедленно вырубился.
60
Профессор совершенно прав – разве можно любить людей, у которых органы, предназначенные для того, чтобы заниматься любовью, практически совмещены с органами, предназначенными для того, чтобы гадить. Разве можно любить таких людей. Впрочем, не бывает никаких других людей. Я ненавижу людей, ненавижу людей.
Совмещение органов – два в одном – и есть ключ к пониманию сущности человека. Вот почему в человеке так мирно уживается высокое и низкое, доброе и злое, черное и белое, вот почему так зыбок, так расплывчат образ человека вообще.
61
Свойство тела вообще не является принадлежностью тела как такового, и уже тем более не претендует на неотъемлемость. Например, такие свойства как запах тела, цвет его и вкус могут быть изменены искусственно. Вес тела, в отличие от массы, есть функция тяготения на данной планете.
Сегодняшняя медитация касалась именно массы.
Масса, являясь лишь свойством тела, должна быть подвержена произвольному изменению извне, как и любое другое свойство.
Взять, к примеру, цвет. Казалось бы, изменение цвета тела косвенно связано с изменением его массы, если учесть ничтожную величину, идущую на наружный красочный слой. Но возможно также изменение цвета и внешним образом, то есть, путем изменения освещения, и в этом случае, масса тут совершенно не при чем.
Люди еще не научились варьировать массу как свойство, но когда это произойдет, материальные тела смогут существовать в совершенно непривычных для людей качествах: скажем, мгновенно набирать скорость, или же менять ее направление…
Что за чушь из школьного курса физики? Откуда во мне эти мысли – каким-то мгновенным вихрем пронеслись еще в полусне, с похмелья… Будто бы кто-то генерирует на моих мозгах, словно я женщина, какие-то свои соображения. Как я однажды пошутил своей жонке… Боже мой! Вспомнил…
Я окончательно просыпаюсь, будто свалившись откуда-то, все еще сжимая в ладонях чьи-то твердые груди, которые немедленно тают и желеобразно просачиваются между пальцев… Я смотрю на свои руки и ужасаюсь – как рыжим своим развратом, так и домашним буйством, но все-таки рыжий разврат, наряду со своей слизистой мерзостью, несет сильную положительную эмоцию, только вот, в сумме с вектором рукоприкладства, выбрасывает на поверхность сознания – ноль. Мне не хорошо и не плохо – мне никак. Только во рту говно и мучительно хочется пить, и столь же мучительно – хочется наоборот. Пью из кувшинчика, в котором отстаивается вода для цветов, пью жадно, с надрывом, затем выливаю остаток воды в цветок и на ее место делаю наоборот, в кувшинчик, потому что не представляю, как выйду сейчас в коридор и увижу ее. Я включаю Beatles: "Scrambled legs", ее любимую песню. Я хочу дать понять своей избитой жонке, что проснулся, однако она не вошла: слышно ее на кухне, как она хлопает дверцами шкафов.
Алкоголь последнее время все хуже действует на меня: похоже, произошло какое-то сугубо энгельсовское изменение: я перестал терять память, что странно: раньше я помнил отчетливо лишь начало пьянки, медленно затягивая спасительным туманом свои вечера, теперь картина опьянения стоит передо мной едва ли не ярче обыденной, зато я стал агрессивен, гадок и глуп: за последний год я уже второй раз поднимаю руку на свою жонку, а в первый я чуть не забил ее до смерти.
Это не правда – что у трезвого на уме то у пьяного на языке – ощущение такое, будто в пьяного человека вселяется какой-то другой человек, да, это совершенно другой человек, или, может быть, вообще, это – какой-то нечеловек.
Это некая сущность, которая живет глубоко внутри своего носителя, и в пожизненных трезвенниках она также живет, но никогда не выходит наружу. Она поднимает голову, ладонью вниз заталкивает человека, будто топит его, и говорит миру:
– Вот я!
Она мыслит иначе, совершает иные поступки, у нее совершенно другой характер, она – не я, и поэтому я, настоящий я, личный – не могу нести за нее никакой ответственности.
Это очевидно, это лежит на поверхности, но, тем не менее, люди не желают думать об этом, и за неуправляемые действия другого отвечает, опять же, сам этот несчастный, вплоть до того, что в судопроизводстве опьянение является не смягчающим, но отягчающим обстоятельством. Преступление совершил один, а судят другого, причем, еще строже судят, чем если бы то же преступление совершил он сам. Вместо этих пространных рассуждений мне бы надо немедленно встать, выйти на кухню и попросить у нее прощения. А Beatles между тем, продолжают, как и тридцать лет назад, когда я был юным, наивным, трезвым еще…
Scrambled legs,
Oh my baby, how I loved your eggs,
Now it looks as they’re old funny pegs,
Oh, I began with honey quex…
Я звоню в институт, сказать, что сегодня меня не будет. Трубку берет Павел Пульских, адъюнкт. Он единственный, кто посвящен в куриный мой дивертисмент, он мой сообщник и тоже преступник. Он согласился на это дело, почти не раздумывая, так же как и я. Пожалуй, и нет у меня такого сотрудника, который бы не пошел на это грязное дело, можно было просто созвать официальное совещание и все предать полной гласности, а то непонятно, почему нечистый на руку Пульских должен получить большую долю, чем все остальные…
Я одеваюсь и иду на кухню, к своей жонке, я готов ей в ноги упасть, и ноги мои, в самом деле, подкашиваются, я еле волочу свои ноги, пораженные ангиоспазмом, и лишний раз убеждаюсь, что благими намерениями…
Она сидит вполоборота за кухонным столом, где, среди луковиц и перевернутых тарелок, светится мой лаптоп. Она манипулирует пальцами, и текст исчезает с экрана. Но дискета, я вижу, вставлена в щель дисковода! Я завладею ею, чего бы мне это ни стоило.
62
Это чудесно – свалить свои несчастья на кого-то другого, причем – неизвестно кого. Это удобно и трогательно:
– В него вселился дьявол!
– Я был сам не свой!
– Не знаю, почему я это сделал!
– Я потерял управление!
На этот счет даже придуманы какие-то медицинские теории – о сознании и подсознании, всяких темных силах, живущих внутри людей. Суть-то, конечно одна – снять с себя ответственность, обеспечить существованию своего разума наивысший комфорт.
Это логично: ведь если бы люди знали и хотели узнать всю правду о себе, то вряд ли кто-либо из них доживал до совершеннолетия в здравом рассудке.
Тяжел запах твоего говна, человек.
63
Значит, он опять ссыт в окно. Как-то раз я вошла к нему утром, думая, что он еще спит, а он стоит в своей пижаме у раскрытого окна, стоит и ссыт в окно, ссыт, ссыт…
Вчера он опять избил меня, с кайфом, с садистским наслаждением.
За что ты опять избил меня?
Нет, можно подумать, что я действительно достойна вожжей, я, сучка, блудница, я признаю, что изменяю тебе, и ты целуешь меня вечером в те же самые губы, которые утром были облиты спермой другого мужчины, но ведь ты же не знаешь об этом, ты!
Ты бьешь меня – не как блудницу и гадину, а как жену, которая тебе верна, готовит тебе еду, стирает твои сранки, ублажает тебя в постели, заботится о тебе – "жонка" твоя!
В первый раз ты избил меня, когда я действительно такой была, и сейчас, во второй раз, ты избил меня точно такой же, потому что в твоей башке я такой и осталась.
И он завел свою постылую музыку опять.
Я ненавижу эту песню, ненавижу Beatles вообще, но всегда приходилось соответствовать – не столько потакая твоим прихотям, сколько боясь твоего снобизма: ведь тот, кто не любит Beatles, не имеет вкуса к музыке, так ведь?
Ну, чего стоят эти слова, эти ужасные, никакого отношения к поэзии не имеющие слова?
Walrus walls,
Oh my baby, how I loved your balls,
Now they looks as empty squirrel halls,
Oh, I believe in rolling rolls…
Они мешают мне сосредоточиться, выстроить буквы в единственно возможном порядке, а я должна, именно сейчас должна вновь обратиться к своему дневнику…
Но что это?
В падающем списке недавно сохраненных файлов я нахожу какой-то микровский Mydream, из любопытства его открываю и вижу подробную запись его сновидения!
Что же может сниться профессору Микрову?
Читаю, надеясь узнать что-то новое и гадкое, но вскоре меня охватывает ужас.
Микрову снится планета, та же самая, которая не раз снилась мне самой!
Именно эта планета с огромными реками, у которых не видно берегов… Всегда ветры – сильные и теплые… Небо кажется безмерным, очень высоким, и облака, огромные, белые, кучевые облака плывут неправдоподобно высоко… Все на свете – деревья, овладевшие холмами, валуны в буйной траве – кажется большим, будто в детстве… И это снится мне уже давно, сколько я себя помню…
Меня невообразимо тянет туда. Мне хочется навсегда остаться там, одной… Но почему Микров увидел мой сон? Мой чудесный, дорогой, мой поэтический сон, который я никому не рассказывала, даже Жану…
Все это надо записать, немедленно…
4 октября
Случайно открыла в Компьюторе файл Микрова. Это сон о планете, которая снится мне. Это – планета больших величин. Я хочу туда. Огромные облака над равниной. Гор действительно нет. И я лечу над холмами, голая.
Это мистика. Наконец-то я поймала её за хвост. С поличным. Если исповедывать материализм, то это не имеет никакого объеснения. Это доказательство того, что существует тонкий мир. Интересно, что скажет Микров, когда я предъявлю ему это доказательство?
Врочем, это слишком явно. Это – первое прямое доказательство. Наверно, я всё-таки рассказала как-то свой сон Микрову, но только не помню теперь. А он запомнил, собака. И видит теперь мой сон. И воспомнит, как кондовый материалист, когда именно я рассказала ему этот сон. Дату и время назовёт.
Ничего не осталось в жизни уже моего. Всё – его.
Это слишком уже. Это пора прекратить давно. Кажется, я знаю выход, хоть это и страшно. Ведь может он просто заболеть. Он уже не молодой человек, в его возрасте болеют уже.
Я знаю один способ, который наверняка сделает…
Микров входит. Я не успеваю сохранить файл и просто выключаю компьютер. Может быть, это и хорошо, что не записался мой план – слишком страшно…
Что, если внутри человека, глубоко внутри, спрятанная так тщательно, что и сам он того не подозревает, живет некая чуждая сущность; она-то и руководит его мыслями, поступками, а он – человек – лишь только ее наблюдатель?
64
Кажется, она интуитивно нащупала истину, но снова пройдет мимо, ибо истина слишком чудовищна, чтобы можно было в нее поверить.
Человек устроился удобно в тенетах своего разума, он никогда не примет истину, он искренне будет считать ее клеветой. Допустим, существование Бога и Дьявола будет доказано научно, на уровне школьной теоремы, ну и что из того? Атеисты останутся атеистами, равно как верующие остались верующими даже тогда, когда научно было доказано отсутствие Бога и Дьявола.
Мне нужен отдых.
Почему я должен заниматься людьми? Ладно, пусть это слишком общий вопрос, обсуждению не подлежащий. Тогда почему я должен заниматься именно этими двумя людьми? Пусть я и сам когда-то выбрал их, у меня были на то какие-то свои причины, но теперь мне кажется, что это было ошибкой, и, может быть, мне следовало бы выбрать каких-нибудь других людей?
65
Я растерян, у меня нет слов, на меня накатывает волна жалости, бедная моя жонка, ее ведь тоже можно понять: она выходила замуж за перспективного ученого, хотела жить у него в тепле и достатке, заботиться о нем, воспитывать детей, а он, то есть я, что я дал ей?
Все оказалось совсем не так, как ей грезилось: когда брачный период закончился, выбранный ею мужчина превратился из любезного веселого жениха в угрюмого мужа, которому нет дела ни до чего, кроме курей…
Она говорит:
– Сейчас будешь завтракать или попозже?
Я говорю:
– Абсолютно не хочется есть.
Я понимаю: мы ни слова не скажем о вчерашнем, и все это останется с нами, будет стоять в шкафу, в скрипучей коллекции наших скелетов.
– Мне снился удивительный сон, – говорит она. – Я видела огромную планету, покрытую реками. Огромная, плоская равнина. Гигантские облака…
Я угрюмо смотрю на нее. Вот он, повод, хватай его!
– Значит, ты прочитала мои записи? – говорю я. – Ты без спросу открыла мой личный дневник?
– Вовсе нет… – она закусывает губу, лживая дура.
– То есть, да, случайно… – вскоре, однако, сознается она. – Я только хотела сказать, что и мне самой, правда, всегда снится похожая…
– В таком случае, – говорю я ледяным тоном, – я тоже имею такое право.
Я щелкаю кнопкой дисковода и ее дискета в моих руках. Я быстро прячу ее в карман халата.
Но ее реакция поражает меня. Она… смеется. Она запрокидывает голову и хохочет, рассматривая потолок, словно в романе какого-нибудь Саканского. Что ж, дорогая! Возможно, это твой последний смех…
66
В словосочетаниях умная женщина и умный мужчина определения столь же различны по смыслу, сколь и определяемые слова. Было бы неверным утверждать, что женщины лишены интеллекта вообще, но интеллект их настолько отличен от мужского, что в некоторых вопросах высокий женский и низкий мужской проявляют себя одинаково. Например, высокоорганизованная женщина и низкоорганизованный мужчина одинаково лишены многих качеств, например, естественнонаучного любопытства. Если высокоразвитый мужчина всегда стремится к познанию мира, и это стремление можно даже считать критерием его организованности, то работяге со сталелитейного завода и какой-нибудь пожилой писательнице в равной степени нет никакого дела ни до строения клетки, ни до устройства Вселенной. Ни тот, ни другая знать не хотят, что собой представляют, скажем, кометы.
– Я тут с утра до ночи вкалываю, нах бля, я чушки стальные таскаю, бля нах, вечером у телека лежу, в пятницу ханку жру, а ты мне тут за кометы гутаришь, да я ж тебя, козел сраный, мордой об стол, мордой, мордой, – примерно то же могла бы сказать и пожилая писательница, правда, в других выражениях и с другими реалиями:
– Я, видите ли, занята глубокими проблемами человеческого бытия и сознания, я изучаю мировую религию и культуру, философию, пишу детские стихи, по воскресеньям хожу в церковь, и внуков нянчу, так что, вали отсюда, козел сраный, мужчина, со своими кометами, нах бля…
Можно ли сделать из этого вывод, что мозги примитивных мужчин целиком и полностью женоподобны?
Между тем, кометы – это небольшие, поперечником в несколько километров, космические тела, состоящие из рыхлого, сильно загрязненного снега и льда.
Ядра комет обращаются вокруг Солнца по сильно вытянутым эллиптическим орбитам, и большую часть своей жизни комета проводит на периферии Солнечной системы, в холоде и темноте, но когда, раз в несколько десятилетий, комета приближается к Солнцу, ее ядро нагревается, и замерзшие газы, испаряясь, образуют ее голову и хвост, размеры которых колоссальны: их хвосты тянутся на сотни миллионов километров, а поперечник головной части нередко превышает диметр самого Солнца.
Существует мнение, и это единственное, что ассоциируется с понятием кометы в мозге женского типа, будто бы кометы, кроме своих физических, имеют еще и некие мистические свойства: предвещают глобальные события в человеческой истории, преимущественно, катастрофического характера.
Мистические свойства всегда приписываются явлениям, если знание их физических свойств недостаточно или отсутствует вообще. Это касалось в свое время таких явлений, как молнии, метеоры, затмения, солнечные и лунные, даже обыкновенные дожди. И в наше время некоторые народы, в целом обделенные научными знаниями, продолжают обожествлять перечисленные явления, равно как и отдельно взятые люди в культуре народа высокоразвитого.