5
Мама! Мама! Какое счастье, что ты есть на свете! Мама, одинаково с ним думающая.
Нет ее. Она плакала, но не вместе с ним. Она ничего не смогла понять. А понять надо очень простое и очень важное: он теперь не враг отцу, теперь, когда отца нет, его уже не за что ненавидеть. Ненавидеть нужно Коле себя. Чем еще искупить страшную вину перед отцом, непоправимую вину, как не ненавистью к себе, как не любовью к нему?.. Но что толку, если он станет и любить и ненавидеть про себя, втихомолку, никто не заметит, никто не будет знать, никому не будет до этого дела. Он, Коля, должен доказать и себе и другим - не такой уж бесчувственный, а значит, и не совсем пропащий, его мог бы простить сам отец… Кто еще поймет, если не мать? И нет… Тогда можно ли ждать, что поймут другие? Мама! Мама!.. Не услышала.
Но был еще человек, который верил Коле, быть может, верил даже больше матери, - Соня Потехина.
Они знали друг друга всегда, всю жизнь. В глубоком, глубоком детстве, в запредельно для Коли далекие времена они встретились. Мать, спасаясь по вечерам от буйствующего отца, хватала сына и бежала к соседям, чаще всего вниз, к Потехиным. Матери жаловались друг другу, плакали, утешали, а маленький Коля с маленькой Соней играли на полу в куклы, иногда ссорились.
Потом эти набеги прекратились, то ли Коля подрос, его уже трудно было схватить в охапку и бежать, то ли скандалы стали так часты, что матери уже неловко стало постоянно беспокоить соседей. И Коля с Соней встречались только нечаянно на лестнице или во дворе, не разговаривали, даже не догадывались здороваться. Все в доме жалели Колю, мать Сони - тоже. Должно быть, тогда же начала его жалеть и сама Соня.
Они в один год пошли в школу, оказались в одном классе, но к этому времени уже стали совершенно чужие - просто мальчишка и девчонка, случайно живущие в одном доме. Да Коля вообще ни с кем не сходился. Он постоянно помнил, что все знают о скандалах в их квартире, считают его страдальцем. Он непохож на других - хуже, несчастнее! Если иногда и забывал об этом, то быстро напоминали… жалостью: "Горемычный ты, горемычный! Уж лучше бы тебя в детдом забрали, чем с таким извергом жить!" Коля завидовал всем и всех ненавидел. В школе он плохо учился, еле-еле перебирался из класса в класс, учителям грубил, от ребят сторонился, а временами с ним случались приступы бешенства, набрасывался на самых сильных. Чаще перед ним отступали - ненормальный! - иногда били.
А он испытывал мстительное наслаждение оттого, что плохой, что с ним не могут справиться учителя. Наверное, таким бы и остался на всю жизнь - завидующим, ненавидящим, наслаждающимся своим несчастьем. Но случилось неожиданное…
Был летний поход школьников шестых-седьмых классов по лесной речке Крапивнице, впадающей в большую реку. Такие походы сколачивал учитель физкультуры Андрей Михайлович - уходили на несколько дней, жгли костры, ночевали в шалашах, ловили рыбу, объедались ягодами. Но в тот раз случилось несчастье не столь уж и большое, но досадное. Соня Потехина, перебираясь через овраг, сорвалась и повредила ногу - вспухла щиколотка, нельзя ступить. Прервать поход? Сделать носилки и всем по очереди нести Соню по тропе через лес и болота до пристани? Кто-то вспомнил о байдарке - тащили с собой, чтоб поплавать на озере. Почему бы не спустить Соню вниз по реке на байдарке?..
Хороших байдарочников было всего трое - Игорь Шуляев, Коля Корякин и, разумеется, сам Андрей Михайлович. Но Андрей Михайлович не мог бросить одних ребят среди леса. С кем из двоих плыть, решить предоставили Соне. И она назвала Колю. Троих мальчишек послали по берегу на всякий случай, если понадобится какая-то помощь. Но берега Крапивницы были болотисты, и ребята шли стороной, весь путь Коля и Соня оставались вдвоем.
То был самый счастливый день в жизни Коли Корякина. День, перевернувший все.
На черной воде лежали согретые солнцем, глянцевитые листья кувшинок, над ними висели голубые стрекозы. Эти стрекозы внезапно возникали из чистого воздуха и так же внезапно исчезали - по капризу, словно каждая имела по крохотной шапке-невидимке: были да нет, не были и нате вам - мы тут. Она сидела впереди, ее голова туго охвачена цветной косынкой, из-под косынки тонкая натянутая шея, золотистые завитки волос на ней.
Он как бы проснулся. До сих пор жил, и, казалось, долго жил, но не по-настоящему, в дреме, все вроде видел и все пропускал мимо, если не досаждало, не мешало, не раздражало. В тот день все кругом вдруг вспыхнуло для него - вода в реке бездонно-темна, небо над головой глубинно-синее, распирающее грудь, даже воздух, прозрачный воздух, которого никогда не замечал, стал ощутим, чувствуешь его вкус, опьяняюще свежий, настоянный на речной влаге, на одурманивающих запахах можжевеловых кустов. И в густой траве на берегу полыхали лиловым пламенем кулиги лесной герани. И эти нарядно-голубые стрекозы, готовые раствориться в любую секунду. Тихий мир стал буйным, радостно вопия вокруг, а Коля пребывал в изумленном испуге - исчезнет же, не может длиться долго.
Но догадывался - она! Пока рядом она, дреме не быть, цветы не слиняют, воздух не замутится. Она сама выбрала его - не Игоря Шуляева. Впервые Коля одержал над кем-то победу. Оторви сейчас руку от весла, протяни ее вперед - коснешься золотистых завитков на шее. Рядом…
Однако ж рано ли, поздно ли - кончится эта река, обнимающая байдарку, ее и его. Кончится река, кончится чудо, все станет по-прежнему. Он еще не представлял, как извилиста и длинна речка Крапивница, сколько неожиданного она ему подарит.
- Хорошо-то как! Век бы плыла и плыла…
Первый подарок - ей хорошо, не только ему.
А потом уткнулись в завал, и ему пришлось помогать ей выбраться из байдарки на берег. Второй подарок - она обняла его за шею не колеблясь, доверчиво. На речке Крапивнице и такое было возможно, позднее она его уже никогда не обнимала - стеснялись друг друга.
Они доплыли до большой реки, до пристани, но к тому времени Коля уже понял - их путь не кончен, может, даже никогда не кончится.
Но тогда-то и появился страх. Кто он и кто Соня? Опомнится и отвернется, зачем ей терпеть того, кого одни считают испорченным, другие жалким, несчастным? С ним никто не может дружить, с какой стати ей водить дружбу? Страх этот угнездился и не проходил.
Всегда жило сомнение - стоит ли он внимания Сони? Коля навсегда заразился недовольством собой.
После путешествия по Крапивнице он день ото дня все больше привыкал к тому, что она рядом. Каждое утро начиналось с радости - сегодня опять увидит ее. Она его тоже увидит, он должен выглядеть красивым, без изъяна. Он старался быть к себе строг, ни в чем не давал уступок. Он стал хорошо учиться, набросился на книги, вспышки бешенства прекратились сами собой, учителя начали ставить его в пример, даже одевался он с придирчивостью, даже за походкой своей следил и боялся солгать по нечаянности хоть в малом - делал над собой все, лишь бы Соня не подумала о нем плохо. Она рядом, за это он перед ней в вечном долгу. Жить - значит нравиться ей.
Единственно, что было ему не под силу - прекратить гнусные скандалы, в которых варился, о которых не переставая злословили все кругом. А Соня-то слышала… При встречах стыдно глядеть ей в глаза. И стал страдать за мать, и росла ненависть к отцу…
Ненависть к отцу и долг перед Соней - несовместимое, раздирающее. Не будь Сони, он бы терпел, никогда не осмелился бы схватиться за ружье. Но вот кровь на паркете, и стало уже не до Сони…
Он не вспоминал Соню, думал лишь об отце.
Вспомнил только теперь, после встречи с матерью. Не поняла мать, так могут ли понять другие?
А Соня?..
Соня никогда не походила на других. Соня поняла его тогда, когда он еще и сам себя не понимал. Соня - его совесть, Соня - вершина, до которой он мечтал дорасти. Как он смеет сомневаться в ней!
Но ему нужно убедиться в одном - Соня по-прежнему не отвернулась от него. Если он попросит о встрече, придет она на свидание или не придет?..
6
А Соня переживала перерождение…
С детства она была незаметной, за все девять лет в школе никогда и ничем не выделилась. Учителя не ставили ее в пример и, похоже, ни разу ни в чем не упрекнули. В любой девичьей компании она не была лишней, но если почему-либо не появлялась - не обижались, не упрекали потом: "Почему не пришла?" Ребята относились к ней по-товарищески, но без особого повышенного внимания - девчонка как девчонка, плохого не скажешь, не хуже других. Все знали, что к ней неравнодушен Коля Корякин, но и это ни у кого не вызывало особенного удивления - обычное, все к кому-то неравнодушны; к Соне Потехиной - что ж, вполне может нравиться. Поудивлялись в свое время на Колю - изменился парень, но скоро привыкли. А Соня и тогда оставалась в стороне - не лезущая в глаза, добрая, покладистая, не хватающая звезд с неба.
И вот она стала героем класса. Славка Кушелев, ничему не верящий, во всем сомневающийся, первый признал ее.
Она права - ни на минуту не приходило сомнение. Соня сомневалась в другом - все ли признавали ее выстраданную правоту? Наверняка кто-то тайком с ней не согласен, кто-то колеблется, кому-то не по нутру ее неуступчивая решительность, недаром же от нее прячут глаза и поеживаются. Соня всех подозревала, со всеми держалась взведенно, в любом готова была видеть врага, наброситься на него - истовый вождь, не сомневающийся только в самом себе.
Класс с затаенным нетерпением ждал урока Аркадия Кирилловича, и он начался.
Знакомая фигура на привычном месте - потертый мешковатый костюм, неизменный галстучек, неизменная сутуловатость, пасмурно-спокойное лицо, уверенно-медлительные движения. Аркадий Кириллович был невысок ростом, но всегда вызывал ощущение крупноты, надежной прочности. И сегодня он выглядел как всегда.
За всеми учителями числились какие-то слабости, чаще безобидные, простительные, но тем не менее вызывавшие чувство снисходительности. Преподаватель истории Борис Георгиевич любил покрасоваться, и это выглядело иногда смешно. Добрая старенькая математичка Августа Федоровна была наивно-доверчива, легко покупалась на трогательные истории Жорки Дарданеллы, не успевшего сделать домашнее задание. Физика Ивана Робертовича Коха за суровую требовательность звали за глаза Ваней Грозным… И, пожалуй, только за одним Аркадием Кирилловичем никаких слабостей не числилось. Случалось, подтрунивали, но не над ним, а над чрезмерно обожающими его девчонками.
Соня к таким чрезмерно обожающим не относилась, никогда не заходилась шумным восторгом - ах-ох, какой человек! Она просто была убеждена - Аркадий Кириллович самый справедливый, самый умный из всех, кого она знает. Никто лучше тебя не поймет - сама не уловишь, что чувствуешь, а он уже находит для тебя точные слова, - никто не даст столь толкового совета, никто из учителей так не обеспокоен за тебя, как он. Соня носила это в себе, не выплескивала наружу.
Но сейчас, увидев перед классом Аркадия Кирилловича, обычного, ничуть не изменившегося, Соня ощутила подымающийся по спине холодок. Она боялась Славки Кушелева, но Аркадий Кириллович есть Аркадий Кириллович, Славка перед ним - моська перед слоном. И почему Аркадий Кириллович должен думать в точности так, как она? Да и вообще можно ли представить, чтоб он объявил: Коля Корякин поступил правильно! Нет, нет, глупо надеяться, чтоб Аркадий Кириллович стал оправдывать Колю. А с ним не поспоришь, его, как Славку, двумя фразами не собьешь.
Соня никому не верила, не могла теперь верить и Аркадию Кирилловичу. Он еще не начал говорить, а Соня уже считала его своим врагом.
- У нас беда… - произнес негромко Аркадий Кириллович.
Соня напряглась до боли в затылке и замерла. Похоже, и весь класс напрягся и замер. Под кем-то простонал стул, с какого-то стола с грохотом упала ручка - и тишина, провальная тишина, заполненная далеким шумом города и невнятно-въедливым голосом учительницы биологии из соседнего кабинета.
- У нас с вами, не на стороне… Хочу спросить: кто ждал, что беда стрясется?
Класс молчал, класс глядел, класс не шевелился. А Соня холодела - сейчас повернется к ней и спросит: ты-то ведь ждала, и что же?.. Да, ждала, но надеялась - все кончится само собой, по-хорошему.
Аркадий Кириллович не повернулся к Соне, не вспомнил о ней.
- Не ждали? Совсем ничего не подозревали?..
Молчал класс, глядел класс.
- Нет! Зачем притворяться перед собой - кой-что мы знали о жизни Коли Корякина, кой-какие подозрения у нас были!..
Класс молчал.
- Были. И что же?.. Да ничего. Сов-сем ни-че-го? Ни тревоги, ни малейшей даже взволнованности - покой! Почему?..
Аркадий Кириллович стоял перед классом, чуть подавшись вперед, чуть-чуть сутулясь - громоздко-нескладный, неподвижный и настороженный, чего-то ждущий; лицо с резко прорубленными складками обманчиво устало, запавшие глаза выдают - тревожны, ищущи, требовательны. Каждый, на кого падал их взгляд, смущенно опускал голову.
Соню же этот тяжелый взгляд обходил, она даже пыталась его поймать, вызывающе тянула шею. Ее коробило: знали? Да! А что могли сделать? Она, Соня, была всех ближе Коле. Всех! Всех! Но даже она ничего не могла, а уж другие-то и подавно.
- Почему?.. - повторил Аркадий Кириллович. - Ничем тут не объяснишь, как только - этот человек был для нас чужим. А зачем влезать в чужое? В чужое даже нескромно вглядываться… Разве не так?
Соня уже напружилась, чтоб вскочить: "Не чужой! Нет! Уж мне-то не чужой! А что я могла?.." Но Аркадий Кириллович продолжал:
- Но, может, к Коле Корякину вы почему-то относились хуже, чем к другим? Он для всех чужой, все остальные друг другу - свои?..
На этот раз не дал крикнуть Соне Стасик Бочков. Многолетний староста класса, он считал своим святым долгом защищать свой класс, всегда это делал.
- К нему, как ко всем, ничуть не хуже, - внушительно произнес он.
- Ага! - подхватил Аркадий Кириллович. - Ко всем относились, как к Коле Корякину. Выходит, все чужие среди чужих?
И Стасик Бочков не ответил, только поежился под взглядом Аркадия Кирилловича.
- Случись несчастье - не пожалеют, нужна помощь - не отзовутся. Чужие кругом! Неуютная жизнь…
Из Сони рвалось готовое возражение: "Да разве не бывает, когда и свой своему не поможет?!" Но снова она промедлила, раздался вкрадчиво-вежливый голос Славки Кушелева:
- Можно вопрос, Аркадий Кириллович?
- Нужно.
- А вы, Аркадий Кириллович… вы ничего не знали о том, как живет Корякин Коля?
- Знал, Слава.
- Тогда почему вы…
По классу пробежал нервический шорох.
- …почему вы сами, когда еще не поздно было?..
Славка Кушелев недоговорил, а шорох пробежал и смолк - ясен вопрос.
Аркадий Кириллович с трудом выпрямился, оглядел притихший класс.
- Потому, Слава Кушелев, - заговорил он спокойно, с угрюмо-спокойным лицом, - что я оказался не более чутким, чем вы. Да!.. И сужу себя сейчас сильней, чем вас.
Похоже, что за все девять лет учебы никто из сидящих перед Аркадием Кирилловичем учеников не слышал, чтоб учитель открыто обвинял сам себя. Класс подавленно молчал, класс не шевелился. Даже Соня забыла в эту минуту о своей настороженной враждебности, испытывала сочувствие, почти жалость.
- Я сужу себя за то, - жестко продолжал Аркадий Кириллович, - что много говорил вам о Наташах Ростовых, раскольниковых, Чичиковых и собакевичах и забывал сказать о вас самих… Я сужу себя за то, что верил красивым и обманчивым правилам, невольно обманывал ими вас!..
- Вы? Обманывали?! - удивился Слава Кушелев.
- Получается, что так.
- В чем, Аркадий Кириллович?
- Помните, я вам говорил: будьте непримиримы ко всякой подлости и не ждите, что кто-то разделается с ней за вас?.. Красивые слова, не правда ли? Благородные…
- Они - обман?! - Едва ли не гнев в голосе Славы Кушелева.
- Благостный, Слава, оттого опасный.
- Но почему? Поч-чему?!
- Потому что действуй сам и не жди ни от кого помощи - значит, действуй в одиночку. А человек, Слава Кушелев, в одиночку слаб, подлости не осилит.
И тут наконец-то Соня вскочила с места.
- А я не хочу, не хо-чу каждого считать своим! - с режущим звоном в голосе.