- Есть одна-единственная на все случаи жизни панацея, Августа, - учитывай опыт, не отмахивайся, мотай на ус. Только опыт, другого лекарства нет! И за кровь, пролитую Колей Корякиным, за его безумие, его несчастье, которое мы не смогли предупредить, возможно только одно оправдание - пусть послужит всем. Соне и Славе, ближним и дальним. А ты желаешь, Августа, забыть поскорее, остаться прежними, то есть вновь повторить, что было. Значит, ты враг Соне, Славе и всем прочим.
- Хе-хе! Если б опыт исцелял людей, Аркаша, то давным-давно на свете исчезли бы войны. Каждая война - это потоки пролитой крови, это вопиющее несчастье. Но ведь войны-то, Аркашенька, сменялись войнами, их опыт, увы, ни на кого не действовал. Наивный! Ты рассчитываешь облагородить будущее лужей крови. Опыт… Я заранее знаю, что из такого опыта получится. Всполошишь, заставишь помнить и думать о пролитой крови, и школа превратится в шабаш. Да, Аркашенька, да, каждый начнет оценивать пролитую лужу на свой лад, делать свои выводы: гадко - справедливо, уголовник - герой, возмущаться - сочувствовать. Опыт учит; где свары и путаница в мозгах, там накаленность друг против друга.
- Но разве есть, Августа, другой путь к согласию, как не через выяснение мнений? Охотно тебе верю, что оно, это выяснение, может дойти до свар, до накаленности. Не осмеливаться на такое значит прятаться друг от друга. А уж тогда-то и вовсе о взаимопонимании мечтать не смей.
- Взаимопонимание… Ох-хо-хонюшки! Да это же и есть та самая проклятая квадратура круга. Тысячелетия доказывают - неразрешимо! А вот снова находится простачок, которому это что козлу нотация - не лазь в огород. Лезешь! Упрям по-козлиному!
- Пусть даже квадратура круга. Разве эта заклятая задача не двинула вперед геометрию?..
Августа Федоровна обреченно махнула сухонькой ручкой и замолчала.
А мимо них с громыханием и моторным рыком двигалась улица, начинался вечерний час "пик"; тупоносые самосвалы; зверообразные неуклюжие автокраны с угрожающе поднятыми стрелами; тяжкие, как только земля носит, панелевозы, груженные стенами домов; сияющие мокрым стеклом автобусы; суетные легковые разных расцветок; укутанные в громоздкие плащи мотоциклисты, отважно ныряющие между скатов и напирающих радиаторов; теснящиеся к стенам домов прохожие - вновь ежесуточный парад человечества, не знающего покоя, терзающегося противоречиями, жаждущего согласия, отвергающего его. Мимо с привычным неудержимым напором, куда-то в неведомое!..
11
Соня пришла из школы и застала дома переполошенную мать. Звонили из управления милиции: Коля просит свидания с Соней, разрешение дано, надо куда-то явиться, к кому-то обратиться, но мать все перепутала и перезабыла - куда, к кому…
Коля вспомнил о ней. Она ему нужна!
В последние годы Соня просыпалась по утрам с одной мыслью - Коля ждет ее, хочет увидеть и порадовать. Коля, которого когда-то все сторонились, кого жалели и на кого обреченно махали рукой, стал непохож на себя потому лишь, что она была рядом, ему нужно было нравиться ей. Она чувствовала, как плохое, пугающее гаснет в нем возле нее, хорошее разгорается. И это переполняло Соню тайной гордостью, никому, никому ее не показывала, глубоко прятала, даже от матери. Оказывается, она способна совершить такое, чего другим не под силу. Вот живет она себе ровно и покойно, девчонка, как другие девчонки, а сам собой, без особых усилий происходит подвиг - меняет человека, делает его красивым. И сама им любуется. И хотя она много, много думала - все мысли были заняты Колей, только им, - но толком никогда не понимала, что, собственно, происходит. Передать эти словами нe смогла бы никому. Просто жила и радовалась своему редкому счастью.
Иногда ее охватывала и тревога без всякой причины - а вдруг да… Девичья тревога - а вдруг да Коля ее разлюбит…
Случилось вдруг и вовсе не то…
Но она и теперь по-прежнему нужна ему - помнит, зовет из-за стен!
Он еще не знает, что она, Соня, сейчас куда больше его любит - не страшится, ни в чем не попрекает, а гордится им!
Не только она одна, большинство ребят в классе считают - ради жизни, по-иному поступить было нельзя.
Понимает ли это сам Коля?
Поймет! Она все ему расскажет, откроет глаза на то, чего из-за стен видеть нельзя, сама им гордится, его заставит гордиться собой!
Он узнает, какой она верный товарищ. В самом большом несчастье преданна до конца, до костра! Ничто на свете не разлучит, ничто на свете не испугает, ничто на свете ее не остановит.
Даже другие сейчас верят в ее силу. Поверит и он.
Соня бросилась из дому, оставив переполошенную мать, чтоб дознаться - куда, к кому, пройти сквозь замки и стены, видеть его, слышать его, открыть ему великое!
Свидания… Еще недавно это были лучшие минуты в короткой жизни каждого из них. Свидания, на которые они ни у кого не спрашивали разрешения.
Соня долго ждала в неуютной пустой комнате с длинным узким столом, пока наконец не раздались шаги и сумрачный сержант с надвинутым на глаза козырьком фуражки не ввел его…
У нее перехватило дыхание - с исхудавшего до незнакомости лица глядели затравленные, просящие глаза. Она считала его подвижником, невольно сложилось представление - гордый, страдающий, верящий в свою правоту, замкнутый в себе. Совсем выкинула из памяти того Колю, раздавленного и невменяемого, который среди ночи, словно лунатик, оказался под их дверью. Сейчас - затравленный взгляд, немотная просьба, измученность. И пронзительная жалость к нему, и пугающее ощущение непоправимости…
И он, похоже, смутился, так как тоже ожидал встретить ту Соню, какую знал, - кроткую, любящую, пугливую. А перед ним стояла - острый подбородок вздернут, наструненно-прямая, вызывающая, казалось, даже ростом выше, и глаза, опаляющие жаркой зеленью.
В тех частых свиданиях, какие были у них в неправдоподобно прекрасном раньше, они так и не научились обниматься, не обнялись и сейчас, а, боязливо сблизившись, протянули руки, сцепились пальцами. Она глядела на него плавящимися глазами, а у него мелко дрожал подбородок. Не расцепляя рук, опустились на скамью, всматривались, молчали, дышали.
- Ко-ля… - выдохнула она, совершила труднейшее - сломала молчание. - Коля, никому так не верю, как тебе!
И он затравленно метнулся зрачками в сторону, с усилием выдавил страдальческое:
- Не надо, Соня.
- Что - не надо? - удивилась она.
- Говорить мне такое.
Соня обомлела, ничего не ответила.
- Стыдиться меня нужно и… ненавидеть.
- Коля! Тебя?! Ненавидеть?
- Я сам себя ненавижу, Соня, - с тихой, какой-то бесцветной убежденностью.
И наконец она пришла в себя, она вознегодовала:
- Да как ты смеешь! Такое - к себе! Не-на-вижу! За что?! За то, что мать спасал! За то, что против взбесившегося поднялся, кто для всех страшен… И не струсил! И за это - нен-навиж-жу?
Он слушал покорно, с пугающим равнодушием.
- Ты ничего не знаешь, - обронил он.
- Как?! Я - ничего? Все знают, а я - ничего?..
- Ты только слышала, а не видела. Тебя же не пустили туда… А там… - Он весь передернулся и закончил: - Кровь… Лицом в крови…
Не спотыкающиеся слова, а это брезгливое передергивание заставило ее поверить - испытывает отвращение к себе, гадливое отвращение, как к чужой гнойной болячке. И Соня заметалась:
- Коля! Опомнись! Он палачом был! Ты не человека, нет!.. Ты палача, Коля-а!
- Палач - я, Соня, - негромко и твердо, но убегая зрачками.
- Т-ты!.. Т-ты забыл! Неужели?.. Как можно забыть всё! Вспомни! Вспомни, как ты совсем маленький в глаза людям глядеть стыдился. Его стыдился! А теперь?.. Теперь - себя! Он вдруг хорошим стал, а ты - плохой! Кол-ля! Зачем?!
- Я теперь хуже его, какое сравнение.
- Он когда-нибудь был справедливым? Добрым был?.. Никог-да!.. Ты страшное сделал. Да! Страшное, но справедливое! Ради добра, Коля. Ради того, чтобы маму спасти. Ты гордиться собой должен, что зверя… да, зверя опасного поборол!
Но Коля упрямо сказал в пол:
- Он человек, Соня, не зверь.
- Зверь! Зверь! Не обманывай себя!
- Он не совсем плохим был, Соня.
- Ка-ак не совсем?!
- Совсем плохих людей не бывает на свете. Я это только сейчас вот понял.
- Не бывает плохих?.. Может, и Гитлера было?
Он снова поморщился:
- Не о том ты…
- О том! О том! О гитлерах вспомни!
- Гитлер - не человек. Фюрер. Мы не о фюрерах говорим - о людях.
- Неужели плохих людей нет?
- Есть. Много. Но чтоб совсем - нет. Мой отец любил меня, Соня. Да…
- Любил и жить не давал!
На этот раз Коля не ответил с ходу, словно задремал. И она уставилась на него с торжеством: ага, молчит, возразить не может, еще чуть-чуть - и победа!
Но он пошевелился и обреченно вздохнул:
- Так бывает.
- Что - бывает?
- Любят и жить не дают. Наверно, часто бывает.
- Глупости говоришь! - запальчиво, почти с гневом.
Теперь он и совсем не ответил, сидел понуро, смотрел себе под ноги. Но ее уже не радовало его молчание, а пугало и оскорбляло - не хочет возражать, несерьезное выкрикнула, пустое. И Соня заговорила с дрожью, едва сдерживая рвущуюся обиду:
- Все ребята в классе считают - ты правильно сделал. Никто не смеет против тебя словечко сказать. Они все понимают, а ты… ты вдруг - нет. Почему?
- Потому что они дураки, Соня. И я таким был.
- Пусть я дура, пусть! Но ведь и Славка Кушелев за тебя! Он что, тоже дурак?
- Славка математику знает да физику… Я и до этого, как случилось, знал больше Славки. Меня отец много учил.
- Пусть Славка дурак. Пусть все мы дураки. Но, может, ты и тех, кого история показывает, дураками назовешь? В истории постоянно ради справедливости убивали, их героями считают. Не верь истории, верь тебе? Да смешно, Коля! Ты правильно сделал, ты гордиться собой должен. Слышишь - гордиться!
Коля поднял голову, вздрагивающими светлыми глазами стал разглядывать Соню со странным вниманием, словно видел ее впервые. Она, вытянувшись, вздернув плечи, выставив острый подбородок, стойко, не смигнув, выдержала его взгляд.
- Какая ты… - удивился он.
- Плохая? Тебя защищаю.
- Нет, ты хорошая, добрая…
- И верю, верю в тебя! Больше, чем ты сам.
- Честней тебя никого нет. Светлой всегда казалась. И всегда я… ты знаешь, всегда тобой любовался. Исподтишка. И все никак досыта насмотреться на тебя не мог… Вдруг ты - за убийство! Ты! Соня!..
До сих пор он был какой-то вялый, погруженный в себя, далекий от нее, теперь впервые в его голосе проступило страдание. Бессильное и безнадежное страдание по той Соне, что была когда-то. Ее нет больше - умерла, лишь след в памяти. Сидящая рядом - другая, чужая ему и далекая.
И Соню охватил ужас, она закричала:
- Нет! Нет! Не соглашусь! Не дождешься! Буду тебя спасать, буду! От тебя самого! Ты враг, враг себе!
Он равнодушно согласился:
- Враг. А как же…
- О-о! Ну тогда и я враг тебе! Тебе, которому на себя наплевать! Враг! Враг! Не жди, не примирюсь! Убил - и правильно сделал! Надо было убить, надо! Жалею, что в стороне была, что не помогла тебе!
Снова он содрогнулся от отвращения:
- Жуть!
Но она уже не могла себя удержать, ее понесло, чувствовала, что вырываются жестокие слова, безобразные, но остановить их уже не по силам:
- Жуть? Конечно! Пришлось, да, убить! Пришлось, не сам захотел! А потом перепугался, скис, засомневался - зря, понапрасну. Вот это жуть? А я-то бежала к тебе - кто жизнь защищал, жизнь смертью! - чтоб сказать: с тобой вместе, не покину никогда! Прибежала и встретила… слизняка! Жу-уть!
Колю повело набок от ее слов, он оперся о стол, попытался удержаться, не получилось - сел, бросил глухо:
- Уходи.
- Ты!.. Ты - гонишь?!
- Уходи, Соня.
Она, еще кипевшая, еще не выплеснувшая всего из себя, вскочила.
Он сидел, низко согнувшись, выставив макушку в спутанных волосах. И ее гнев ушел, как вода в песок.
- Коля-а!
Он не ответил.
Она постояла, подождала, не подымет ли голову, и оскорбилась: да как он смеет ее гнать, ее, верную, любящую, готовую для него на все, даже на смерть! Как смеет не откликаться, когда она зовет! Соня резко повернулась, пошла к двери. У дверей задержалась на минутку - вдруг да опомнится. Он не позвал. Тогда она толкнула дверь и вышла.
12
Мама! Мама!.. Нет, нисколько не странно, что мама не поняла его. Мама всегда жила в четырех стенах, угорала от вечного страха. Соня всегда все понимала раньше его. Он еще не успевал подумать, а она уже открывала ему глаза - удивись и прими! Удивись не на что-нибудь - на самого себя.
Уходи… И она ушла. Голубые стрекозы речки Крапивницы, неужели они были?..
Уходи… Он прогнал ее.
Мама! Мама! Ты не догадывалась, что на свете могут быть голубые стрекозы, если и слышала о таком, то принимала за сказку. Соня уводила подальше от отца и от матери - за собой, в мир, где летают стрекозы…
Когда ты, Соня, стала бесчувственной?
Звала: будем ненавидеть вместе! А он так устал ненавидеть.
И уж совсем, совсем дикое: жалею, что не помогла тебе!..
Уходи…
Никого кругом, вот теперь-то совсем никого, ждать некого, желать нечего - пусто. Зачем он живет, зачем появился на свет? Только для одного, чтоб совершить ужасное. И ненужное! Зря, понапрасну! Да, лучше никому на свете не стало, а хуже - всем. Даже ей, Соне. Странно, что она этого не может понять. Такого простого.
Лучше бы совсем не знать Сони, никогда не видеть голубых стрекоз. Тогда не пришлось бы произносить: "Уходи". И не будь Сони, он, наверное, не так страдал бы от отца, не решился бы схватиться за ружье. Зачем, когда некому доказывать, что хочешь быть красивым, красивой жизнью жить?
Он даже не сказал Соне о канарейке. Нет, не забыл, не мог - удивилась бы, приняла за помешанного. Канарейка - к чему? При такой-то встрече. Даже о голубых стрекозах не вспомнили. Тоже - к чему?..
Вот если б отец сам пришел к нему на свидание… Уж он-то бы наверняка вспомнил канарейку. И как просто было бы с ним говорить.
Странно, но они никогда в жизни толком не разговаривали, так, перебрасывались словами… или ругались. А как просто было бы: "Пап, помнишь - птичка влетела в форточку?" - "Князек-то? А как же". - "И помнишь - весна, и небо синее, и окно в каплях? Только что дождь прошел". - "Князек - птица лесная, сынок, в городе не живет…" Задушевный разговор. И о самом важном.
Коле вдруг стало спокойно: совсем один, ан нет! Стоит только ему захотеть - и придет отец. И можно с ним досыта наговориться. И поймет, и простит, и вместе порадуются, как никогда еще не радовались. До чего хорошо…
13
Сулимов разложил на столе бумаги. Он собирался плотно посидеть над ними весь вечер, как сам любил выражаться: "Пора подбить бабки". Дельце с сюрпризами - не Сулимов двигает им, а оно гонит его черт-те куда. Вот вылез на свет божий Илья Пухов, не зарывающийся наживала. На нем, как на гнилом пне, рос поганый гриб. Заурядно-умеренная страстишка к наживе, освещенная взорвавшимся преступлением, может выглядеть уже зловеще.
И только Сулимов углубился в свои заметки, стал фраза по фразе восстанавливать разговор с Пуховым, как строптивое дело выкинуло новое коленце.
Зазвонил телефон. Под самый конец рабочего дня могло звонить только бодрствующее начальство, обеспокоенное каким-нибудь очередным чепе.
- Сулимов слушает! - голосом, дающим понять, что мы здесь тоже не дремлем.
Но в трубке послышался не начальственный давящий басок, а женское сопрано с еле уловимой взволнованной колоратурцей:
- Очень извиняюсь, что беспокою поздно. Но только что узнала о вашем разговоре с моим мужем. Это Пухова говорит, Людмила Михайловна Пухова… Сейчас, наверное, уже поздно, не могли бы вы назначить мне время на завтра?
Завтра утром Сулимов намеревался доложить о сложившейся картине. Но нетерпение - не отложила звонок на утро - и переливы в голосе… Сулимов верхним чутьем уловил - что-то преподнесет. И тогда, может статься, вся сложившаяся картина снова замельтешит, словно экран испорченного телевизора.
- Откуда звоните? - спросил он.
- Из дому.
- За сколько времени сюда можете добраться?
- За полчаса.
- Приезжайте, - согласился он.
Ровно через полчаса Пухова явилась. Дородная, с осанкой ушедшей со сцены драматической актрисы, она вплыла в тесный, непрезентабельно-казенный кабинетик Сулимова. На ярких, воистину соболиных бровях, помимо сознания собственного достоинства, Пухова внесла (и это сразу уловил Сулимов) некую нешуточную решимость - была не была! "Броская баба, - удивился про себя, стараясь представить ее рядом с повылинявшим, невзрачно-рыхловатым Пуховым. - Еще та парочка - гусь да гагарочка…" Но пока она усаживалась, справлялась с волнением, впечатление поражающей броскости прошло. Сулимов заметил, что правильному, яркому лицу не хватает тонкости - грубовато, с вульгаринкой, а руки ее излишне крупны, неженственны, в свое время явно знали тяжелую работу.
- С чего и начать, не знаю, - со вздохом сказала она. - Спутано все.
- Говорите сразу главное, - посоветовал Сулимов. - А уж там мы путаницу как-нибудь распутаем.
- Главное-то - совесть, - объявила она. - Грызет, не спрячешься.
- Перед кем же совестно?
- Перед Анной, женой Корякина. Перед мальчишкой, конечно… Ну а больше всего перед собой.
- И эту совестливость, простите, разумеется, разделяет с вами ваш муж?
Пухова равнодушно отмахнулась:
- Кто его знает. Тоже, поди, не в себе. Но ему-то перед собой оправдаться легче - не он все наладил, а я.
Напустив на себя вежливое безразличие, Сулимов вглядывался в цветущее лицо Пуховой: "Хитрит? Беду от мужа отвести хочет? Или, черт возьми, еще одна кающаяся Магдалина?.." Но на белом лице Пуховой хитрость не прочитывалась - лишь удрученность и все та же упрямая решительность: была не была!
- Вы наладили? Что именно?
Тяжкий вздох, ответ не сразу.
- Да это самое…
- Не убийство ли Корякина сыном?
- Выходит, что так.
- И вы рассчитываете доказать мне это?
- Отчего Рафаил убит? Да оттого, что над женой измывался. Он, поди, с первого дня ее не любил люто. Ну а Рафаилу-то Анну я подсунула. Я! Можно сказать, откупилась ею.
- И как это было?
- Как?.. Занесла меня кривая в ваш барачный поселок Сочи. Из эвакуации я возвращалась с матерью обратно в Ростов, да на станции Мамлютка маму мою из вагона вынесли - тиф. Пятнадцати лет мне не исполнилось - одна на всем свете. Судомойкой работала, в лесу топором махала, чуть замуж не выскочила за человека на тридцать лет старше, а когда сюда занесло, была уже тертая, голой рукой не хватай. Коечка в коечку возле меня девчонка из деревни - тихая да робкая, как мышь. Я ей вместо старшей сестры, за мой подол держалась…
Пухова по-бабьи пригорюнилась, темные глаза подернулись поволокой, брови горестно стыли на белом лбу. Сулимов терпеливо ждал.