11
Милицейская машина, не задерживаясь у светофоров, визжа скатами на поворотах, за двадцать минут доставила к дому старуху Корякину. За дорогу та успокоилась - "такая уж судьба Рафашке, против бога не попрешь", - вошла к себе с лицом измятым, хмурым, но таящим значительность: узнала такое, что другим неведомо.
На полу по-прежнему валялось ружье. Анна, лежавшая на койке, со стоном подняла навстречу голову с упавшими на лицо спутанными волосами.
- Ну?! - с нетерпеливой дрожью, блестя лихорадочным глазом сквозь волосы.
- Чего - ну? - огрызнулась старуха. - Уж не ждешь ли, что обрадую чем?
- Кольку видела?
- Кольку теперя от людей сторожат… А Рафаила… Ох, лучше б и не видеть, Гo-ос-по-ди! За все грехи свои сполна ответил!
Анна судорожно передернулась.
Старуха начала медленно разоблачаться, раскручивала шаль, угрюмо бубнила:
- Вот ведь, родился нечаянно и умер невзначай, отца не знал, от сына погиб… Жизнь!
- Что с Колюхой сделают?
- Аль догадаться трудно? Судить будут, не без того… Парня жаль - тоже косо жизнь начинает.
Анна сбросила с койки босые ноги.
- Мать! А откуда кому известно, что это он?..
Старуха с подозрением покосилась:
- То-то, что на другого не свалишь.
У Анны на бледном лице кривился темный рот, глубоко запавшие глаза - в суетливом горячечном мерцании, острые плечи напряженно приподняты, тонкие руки вкогтились в одеяло.
- Я, а не он в Рафаила-то из ружья… Откуда кому известно? Может, Колька наговаривает на себя, меня спасает?..
Долгим пасмурным взглядом старуха обвела невестку, с горькой пренебрежительностью ответила:
- Полно-ко, кого омманешь… Ни себя не морочь, ни других. Хоть бы похитрей была, спросят - на первом же слове запутаешься… Ты? Из ружья?.. Да ты на мышь не замахивалась.
- А вот довел, довел! Восемнадцать лет мучил, каждый вечер от него смерти ждала. Одно спасение - ружье! Не Кольку пусть судят - меня!
- Не тебе, голубушка, врать, не им слушать.
- А ты подтверди: мол, я не раз стращала - одно мне остается… Подтверди, спасем Кольку. Самой же парня жалко.
Старуха потерянно махнула узловатой рукой:
- Не блажи. На старости нелепицу плести, срамоту на себя брать…
Анна соскочила с койки, наструненно вытянулась, казалось, стала куда выше ростом, дрожащая, в жеваном халате, ведьмачьи патлатая, в синеву бледная, с одичалым бегающим взглядом.
- Кто-то должен ответить за Рафашку. Так - я! Я! Не он! Пробьюсь к кому нужно… Сейчас же! И заставлю, заставлю поверить! Ружье принесу… Из этого ружья - своими руками… Я! Я! А не он!..
- Иди, - сказала старуха. - В тюрьму, поди, не посадят, а в дурдом как раз попадешь.
- Достань мне пальто какое и на ноги обувку…
- Ты мои наряды знаешь, в любое влезай.
- У соседей попроси.
- Не путай, девка, хуже будет. Издалека даже на виновницу непохожа, а уж ковырнут чуть - и совсем поймут, из чьих рук ружье стрелило.
- Виновница?.. А кого еще и винить, как не меня! Уж Колюхи-то я куда виновней!
- Во-во! Еще чуток - и сама поверишь.
- Нет, виновна я, виновна кругом! Не я бы, жил Рафашка. Другая баба, вроде Милки хотя бы, давно бы скрутила его в бараний рог или бросила к чертям собачьим. А я терпела… И как терпела! Видела же, видела, что добром не кончится, а цеплялась. Зачем? Кто должен был Кольку оберечь? Кто, как не я? В аду парнишка варился. Рафашка на пьяные глаза понять не мог, я-то всегда трезвой была. Я мать, потому сделай, освободи себя и сына. Нет! Нет! Ничего! Палец о палец не ударила, только терпела и еще муки свои сыну навязывала. Не вина ли это? Да неужель не поймут, что судить меня, меня нужно, не мальчишку!.. Докажу!.. Евдокия, мне надо идти! Сейчас!
- Поостынь, успеется.
- Евдокия, Милка же, верно, ничего не знает. Позвони ей, она и одежду привезет… Пуховым позвони, а я тут умоюсь, причешусь… Ради Кольки прошу, Евдокия!
И старуха испугалась неистовости в голосе Анны.
- Ошалела, девка. Вот уж воистину в тихом омуте черти водятся. Да ладно, ладно, не стони. Мне-то что, позову Милку, пусть она нянчится.
Тряся сокрушенно головой, ворча, Евдокия стала натягивать пальто. Телефона во флигеле не было, при нужде звонить бегали через двор, в подъезд соседнего дома.
Прошло едва ли более получаса, как темно-зеленые "Жигули" резко затормозили прямо перед окном. Приехала Людмила Пухова, подруга Анны еще с девических времен. Вызвав немотное удивление старичков и старушек, жильцов флигеля, она энергичной и решительной поступью проследовала к Евдокии Корякиной. Если Анна всегда выглядела потерянно и забито - стертое лицо, худа, болезненна, мала ростом, - то Людмила, где бы ни появлялась, привлекала к себе внимание. В последние годы она сильно располнела, но не утратила прежней горделивой осанки, двигалась с напором, с достоинством неся пышную грудь и гладкое бровастое лицо, смущала взглядом сквозь приспущенные ресницы, поражала шальной модностью своих нарядов. И сейчас, сорвавшаяся впопыхах по звонку, она явилась с подведенными глазами, распространяя крепкий запах духов, но белые щеки ее дрожали, а губы кривились. Она накинулась на Анну, прижала ее голову к груди, по-бабьи в голос запричитала:
- Страдалица ты моя-а! Довел-таки бешеный, не остерегла я тебя!.. Горемычная моя!..
Попричитав, резко отстранилась, всхлипнула, платочком промокнула глаза, села попрочней, деловито сказала:
- Давай думать, что сделать можно.
- Уже придумала, - подсказала старуха, - вину на себя брать хочет.
- Зачем? - без удивления, скорей заинтересованно спросила Людмила.
- Поди знай.
- Так разве ж не виновата я? - слабо произнесла Анна.
- Ты?! Какая, к лешему, ты виновница! - Людмила Пухова когда-то, как и Анна, была простой барачной девкой, не стеснялась сильных выражений. - Ежели и виноват кто, так я, дура. Кто толкнул тебя к Рафашке? Я же! Думалось - тиха да покладиста, не посмеет обидеть такую, сживетесь куда с добром. Ой, ошиблась! Всю жизнь кляну себя.
- Чего уж давнее ворошить, - поеживаясь как от озноба, возразила Анна. - Все ошибались, все! А за наши ошибки один Колюха ответит. По-че-му?! По-че-му он, а не я? Справедливость-то где?!
- Разберутся. Не убивайся зря-то. Я Коле адвоката хорошего найду, сама его наструню, все выложу, что было. Возле закона тоже, поди, люди сидят - поймут.
Но решимость старой подруги не успокоила Анну:
- А мне что - сидеть да ждать? С ума же сойду!
- Не жди, сходи поговори - вреда не будет. Узнаешь что к чему, нам расскажешь, - согласилась Людмила, с затаенным страданием разглядывая Анну.
- Одежку-то мне привезла?
- Не знаю, подойдет ли. На скорую руку похватала.
- Лишь бы срамоту прикрыть. Вот оденусь и пойду сейчас.
- А куда? К кому - знаешь?
- Не, - растерялась Анна.
- Э-эх! Простота! - Людмила резко встала. - Одевайся, а я узнаю к кому… Где телефон-то тут? Евдокия, идем со мной, одежду захватишь, в машине она.
И только сейчас, когда двинулась к выходу, Людмила заметила лежащее на полу ружье, споткнулась, оглянулась на Анну. Та подавленно кивнула: из него.
- Обеспамятела - выхватила у парня и ну-ко сюда притащила, - пояснила старуха.
Только теперь, при виде лоснящегося черными стволами ружья, Людмила, должно быть, зримо представила картину убийства: свалили Рафаила Корякина, здорового мужика, страшного в пьяном озверении! Бешеного Рафку, которого она, Людмила, знала с девичества!
- Анька… - обессиленно, с хрипотой произнесла, и лицо ее сразу увяло, на гладких щеках проступили вмятины. - Анька, молчишь, тихая? Да крикни же, прокляни - я сосватала, я! С моего слова началось… Выругай, все мне легче.
Анна вяло отмахнулась:
- Своего ума недостало, что уж других корить.
И нарядная, пахнущая духами Людмила грубо, по-мужицки выругалась, перешагнула через ружье, вышла.
Через пятнадцать минут Анна, одетая в слишком просторное, отливающее лягушачьей зеленью пальто из жатой кожи, в берете с кокетливыми вишенками, слушала Людмилу.
- Вот записала для памяти: Су-ли-мов… Старший лейтенант Сулимов: пятьдесят первая комната, Колькино дело ведет. Я тебя довезу до управления, а там уж сама действуй.
Анна сунула бумажку в карман, поднялась, взяла с пола ружье.
- С ружьем на свидание, - криво усмехнулась Людмила.
- Снесу. Поди, ищут его.
Старуха напомнила:
- Скажи ей, чтоб себя зазря не оговаривала.
- Не сумеет, - хмуро обронила Людмила. - Для этого уметь врать надо.
Они ушли, старая Евдокия осталась одна, села на помятую койку, сложила на коленях мослаковатые руки и задумалась.
12
Необжито-чистый кабинет с несолидным письменным столом, солидным сейфом в углу и неистребимым канцелярским запахом эдакой легкой бумажной залежалости. Прочно усевшись за стол, Сулимов деловито разложил перед собой листы бумаги, бланки, блокнот, ручку, пачку сигарет и закурил.
- Так! - сказал он удовлетворенно. - Думаю, лучше без всякой подготовочки - сейчас и приступим.
- К чему? - не понял Аркадий Кириллович.
- К допросу Николая Корякина.
- В моем присутствии?..
- Процессуальный кодекс предусматривает присутствие педагога. Имеете право задавать вопросы, высказывать свое мнение, отказаться подписать протокол, если не согласны. Словом, вы, так сказать, законный участник.
Аркадий Кириллович, нахмурясь, задумался - выпирающий лоб, свалявшиеся, с проседью волосы, тяжелые опущенные веки, резкие складки от носа к углам решительно сжатого рта.
- Предупреждаю, - сказал он хмуро. - Я буду пристрастным.
- Вот и хорошо, - согласился Сулимов. - Значит, мне придется быть беспристрастным вдвойне. - Он снял с телефона трубку: - Приведите Корякина.
Ожидание показалось Аркадию Кирилловичу долгим и неловким - молчали, старались даже не глядеть друг на друга, словно боялись, как бы по нечаянности не возникло ощущение сговоренности.
Наконец дверь раскрылась, милиционер, молодой, с наивно-старательным выражением суровости на добродушно-губастой физиономии, впустил впереди себя Колю Корякина, солидно козырнул Сулимову, вышел.
Он встал перед ними, нескладно долговязый, оцепеневший, ноги, не успевшие сделать рассчитанный шаг, в неловком неустойчивом положении, и чувствуется - мешают повисшие руки. Поразили Аркадия Кирилловича светлые, широко распахнутые глаза, ни мысли в них, ни страха, никакого живого чувства, глядят прямо и, должно быть, ничего не видят. Своего учителя тоже.
- Садитесь, - пригласил Сулимов, указывая на стул.
С послушанием робота Коля шагнул вперед, сел на краешек стула, вцепился пальцами в острые коленки и снова замер - тонкая шея доверчиво вытянута, острый подбородок задран, и под ним натужно пульсирует нежная ямка.
- Эй, мальчик, очнись! - окликнул Сулимов. - Не к людоедам в гости пришел. Даже знакомых не узнаешь.
Коля вздрогнул, взглянул на Аркадия Кирилловича, и в его сквозно-прозрачных глазах появилось смятение, в бескровных сплющенных губах - кривой судорожный изгиб.
- Корякин Николай Рафаилович… Учащийся… Родился когда? - начал Сулимов допрос.
- В пятьдесят восьмом… Второго ноября, - тихо, с сипотцой ответил Коля.
- Еще нет и шестнадцати?
- Нет.
Сулимов бросил взгляд на Аркадия Кирилловича. Тот сидел прямой, неподвижный, из-под тяжелых век разглядывал неловко пристроившегося на кончике стула Колю, крупные складки на лице набрякли, обвисли. Нет еще и шестнадцати парню! Не вырос, несамостоятелен, за таких всегда кто-то отвечает. А он сам решил взять ответственность за родителей… Вытянутая шея, острый подбородок, бледная невнятная гримаса и сведенные пальцы на острых коленках. Некому отвечать за него, кроме учителя. Изрытое, неподвижное, темное лицо Аркадия Кирилловича… Сулимов невольно поежился.
- Скажи, давно ли твой отец стал приходить домой пьяным? - спросил он.
- Всегда приходил.
- То есть ты не помнишь, когда он начал пить?
- Он всегда пил.
- Но бывал же он когда-нибудь и трезвым?
- Утром… Пьяный только вечером.
- Так-таки каждый вечер?
Коля замялся, взволнованный, еле приметный румянец просочился на скулах.
- Я… Я, кажется, не так сказал… Неточно. Не всегда. Нет! Бывали вечера, когда трезвый, совсем трезвый… Даже много вечеров бывало. Иной раз неделями и даже месяцами в рот не брал. И тогда все хорошо. Потом снова, еще хуже, тогда уж каждый вечер… Да!
- Приходил пьяным и бил тебя?
- Меня - нет. Не бил он меня. Он мамку бил… и посуду.
- Если даже под горячую руку ты подворачивался, ни разу не ударил?
- Когда я на него сам кидался, тогда ударял или за дверь выталкивал, чтоб не мешал. Но не бил… так, как мамку.
- Ты кидался на него?
- Маленьким был - боялся, очень боялся, сам убегал… К соседям. К Потехиным чаще всего… А потом… потом ненавидеть стал. Что ему мать сделала? Как вечер подходит, она сама не своя. И не ругала его. Нет. А он все равно накидывался. Он же здоровый, никто из мужиков с ним не связывался, любого бы поколотил. Мамка совсем слабая… Здоровый и бешеный. Он бы все равно ее убил. Мне смотреть и ничего не делать? Не мог же! Не мог! - Колин голос из тусклого, глухого до шепота стал тонким и звонким. - Я ему честно, в глаза - не тронь, убью! Но по-че-му?! По-че-му он не слушал?!
- Ты его предупреждал?
- Да. Только он плевал на мои слова.
- И что ты ему говорил?
- То и говорил…
- Какие слова?
Коля склонил голову, с трудом выдавил:
- Что убью… если мать тронет.
- И сколько раз ты его так предупреждал?
- Много. Он и не слышал словно…
Сулимов помолчал. Аркадий Кириллович сидел по-прежнему прямой и неподвижный.
- Мы не нашли ружье. Где оно? - оборвал молчание Сулимов.
- Мать выхватила. Когда… когда уже все… И убежала с ним.
- Но ты ведь не знал, что ружье было заряжено?
- Знал.
Сулимов, до сих пор участливо-сдержанный, неожиданно рассердился:
- Слушай, дружок, не бросайся так легко словами. Здесь каждое неосторожное слово подвести может. И сильно! Откуда ты мог знать, что висящее на стене ружье заряжено?
- Так я же его сам и заряжал. Мать разряжала, а я снова…
- Выходит, она знала, что ты собираешься убить отца?
- Так я же при ней ему говорил - слышала.
- И верила?
- Не знаю… Но ружье-то разряжала…
- А почему она не спрятала его от тебя?
- Отец не давал.
- Что-о?
- Пусть, говорит, висит где висело, не смей трогать.
- Но сам-то отец почему же тогда его не спрятал?
Коля впервые вскинул на следователя глаза, обдал его родниковым всплеском:
- Он… он, наверно, хотел…
- Чего?
- Чтоб я его… убил, - тихо, с усилием и убежденно.
Сулимов и Аркадий Кириллович ошеломленно поглядели друг на друга.
- Что за чушь, Коля, - выдавил Аркадий Кириллович.
- Он же сам себя… не любил. Я знаю.
Слышно было, как за стенами кабинета живет большой населенный дом - где-то хлопали двери, бубнили далекие голоса, раздавались приглушенные телефонные звонки. Два взрослых человека, недоуменные и пришибленные, почти со страхом разглядывали мальчика.
- Себя не любил?.. - В голосе Сулимова настороженная подозрительность. - Он что, говорил тебе об этом?
- Никогда не говорил.
- Так откуда ты взял такое?
Коля тоскливо поёжился.
- Видел…
- Что именно?
- Как он утром ненавидит.
- Ну знаешь!
- Просыпается и ни на кого не смотрит и всегда уйти торопится. И пил он от этого. И мать бил потому, что себя-то нельзя избить. И часто пьяным ревел… Я бы тоже себя ненавидел на его месте… Он раз в ванной повеситься хотел… Не получилось - за вытяжную решетку веревку зацепил, а та вывалилась. И у открытого окна еще стоять любил, говорил - высота тянет. Умереть он хотел!
Коля неожиданно вытянулся на стуле, дрожа подбородком, едва справляясь с непослушными кривящимися губами, закричал вибрирующе и надтреснуто:
- Но зачем?! Зачем ему, чтоб я?.. Я!.. Тогда бы уж - сам! Не жди, чтоб я это сделал!.. - И захлебнулся, обмяк, похоже, испугался своего крамольного откровения.
Аркадий Кириллович подался всем телом:
- Ты лжешь, Коля! Выставляешь себя преднамеренным убийцей - готовился заранее, заряжал ружье на отца! Не лги!
- Заряжал! Заряжал! Да!
- Ты для того заряжал, чтоб отец видел, как ты его ненавидишь, а сам наверняка рассчитывал - мать разрядит, до убийства не допустит. Или не так?.. И в этот раз ты думал, что ружье разряжено.
Коля, выгнув спину, сцепив челюсти, глядел в сторону, ответил не сразу, с трудом:
- Я его зарядил за полчаса перед отцом…
- Не верю! - упрямо мотнул головой Аркадий Кириллович.
- Я знал… Да! Почти знал, что случится… Да! Готовился!
Сулимов беспомощно развел руками.
- Коля! Ты бредишь! - воскликнул Аркадий Кириллович.
- Я ждал отца… Каждый вечер мы с матерью ждали… Мать как полоумная из угла в угол начинала тыкаться. Легко ли видеть - спрятаться хочет, а некуда. Глядишь - и все внутри переворачивается. Каждый вечер… А тут - нет его и нет, мать совсем уж места себе не находит, я в углу с ума схожу. За полночь перевалило давно… И ясно же, ясно обоим - чем позднее приползет, тем хуже. После поздних пьянок мать неделями отлеживалась… Ждем, его нет и нет. Да сколько можно?.. Сколько можно грозить отцу и ничего не делать, тряпка я… Мать в кухню ушла, ну я - к ружью… Разряжено. А патроны у меня припасены, сунул в оба ствола, закрыл, повесил… Даже на душe легче стало… Я знал, Аркадий Кириллович, знал! Готовился! Не надо меня спасать.
Аркадий Кириллович ссутулился, слепым лицом уставился в пол.
- Не надо спасать… - повторил он. - Легко нам это слышать! Нам, взрослым и умудренным, которые не научили тебя, зеленого, как справиться с бедой - с крутой бедой, Коля! Твоя вина - наша вина!
- А что вы могли? - глухо возразил Коля. - Отца бы мне нового подарили?
- Что-то бы смогли… Да-а… Знали, что у тебя творится. Но издалека… Издалека-то не обжигает, а близко ты никого не подпускал.