Коля вскинул взгляд на учителя, секунду молчал, вздрагивая губами, и снова вибрирующим, рвущимся голосом стал выкрикивать:
- Вы же, вы, Аркадий Кириллович! Вы учили… Воюй с подлостью - учили! Не жди, учили, чтоб кто-то за тебя справился!.. Неужели не помните? А я вот запомнил! Ваши слова в последнее время у меня в голове стучали - воюй, воюй, не жди! А я ждал, ждал, тряпкой себя считал, медузой - мать спасти не могу!..
- Спас! - с досадой не выдержал Сулимов. - Куда как хорошо теперь матери будет - ни сына, ни мужа, одна как перст на белом свете.
- Зна-а-ю-у! Зна-ю-у! - вскинулся Коля. - Всех вас лучше знаю! Она тоже видела на полу его кровь, тоже всю жизнь это помнить будет… А мне как? Как мне, Аркадий Кириллович?! Он, если хотите, даже любил меня! Да! Да! Я себя не жалею, и вы - не надо! Никто не смейте! И на суде так скажу - не жалейте!!
На тонкой вытянутой шее набухли вены, плечи дергались…
Сгорбившийся Аркадий Кириллович поднял веки, остро глянул на Сулимова, чуть приметно кивнул. Сулимов поспешно потянулся к телефону…
13
Дверь за Колей Корякиным закрылась. На скуластом лице Сулимова дернулись несолидные усики.
- Все-таки папино наследство сказывается. Папа, похоже, лез на смерть, сын рвется на наказание.
Нахохленный Аркадий Кириллович обронил в пол:
- Мое наследство сказывается.
- То есть? - насторожился Сулимов.
- Один из соседей Корякиных этой ночью мне бросил в лицо - ты виноват! Я вот уже четверть века внушаю детям: сейте разумное, доброе, вечное! Мне они верили… Верил и он, сами слышали - воюй с подлостью! Мои слова в его голове стучали, толкали к действию… И толкнули.
Сулимов кривенько усмехнулся:
- Уж не прикажете ли внести в дело как чистосердечное признание?
- А разве вы имеете право пренебречь чьим-либо признанием?
- Имею. Если оно носит характер явного самооговора.
- Да только ли самооговор? Мой ученик, оказавшийся в роли преступника, при вас же объявил это.
- При мне, а потому могу со всей ответственностью заявить: мотив недостаточный, чтоб подозревать вас в каком-либо касательстве к случившемуся преступлению.
- А не допускаете, что другие тут могут с вами и не согласиться?
У Аркадия Кирилловича на тяжелом лице хмурое бесстрастие. Сулимов иронически косил на него птичьим черным глазом.
- Многие не согласятся. Мно-огие-е! - почти торжественно возвестил он. - Нам предстоит еще выслушать полный джентльменский набор разных доморощенных обвинений. Будут обвинять соседей - не урезонили пьяницу, непосредственное начальство Корякина - не сделали его добродетельным, участковому влетит по первое число - не бдителен, не обезвредил заранее; ну и школе, то есть вам, Аркадий Кириллович, достанется - не воспитали. Всем сестрам по серьгам. И что же, нам всех привлекать к ответственности как неких соучастников?.. Простите, но это обычное словоблудие, за которым скрывается ханжество… Принесите, товарищ Памятнов, себя в жертву этому ханжеству. Похвально! Даже ведь капиталец можно заработать - совестливый, страдающая душа.
Аркадий Кириллович все с тем же рублено-деревянным лицом, лишь с трудом приподняв веки, уставясь на Сулимова исподлобья, заговорил медленно и веско:
- Готов бы, Сулимов, склонить голову перед вашей мудростью. Готов, ежели б уверен был - знаете корень зла, не пребываете в общем невежестве. Но вы же нисколько не проницательнее других. Даже мне, непосвященному, заранее известно, как поступите: мальчик убил своего отца - очевидный факт, значит, виноват мальчик и никто больше. Конечно, вы учтете и молодость, и смягчающие вину обстоятельства, я же видел, как вам хотелось, чтоб ружье самозарядилось… Нет, Сулимов, вы не желаете мальчику зла, но тем не менее не постесняетесь выставить его единственным виновником этого тяжелого случая. Ищете статью кодекса. А потому - отметай все подряд, даже признания тех, кто чувствует свою ответственность за преступление.
Сулимов вскочил из-за стола, пробежался по тесному кабинету, навис над Аркадием Кирилловичем, спросил:
- Вы ждете, чтоб я выкопал корень зла?
- Наивно, не правда ли?
- Да, детски наивно, Аркадий Кириллович! Злые корни ой глубоко сидят, до них не докопались академии педагогических и общественных наук, институты социологии, психологии и разные там… Да высоколобые ученые всего мира роются и никак не дороются до причин зла. А я-то всего-навсего рядовой работник милиции. Ну не смешно ли с меня требовать - спаси, старший лейтенант Сулимов! Что? Да человечество, не меньше! Пас, Аркадий Кириллович! Признаюсь и не краснею - пас!.. А того, кто меня станет уверять - мол, знаю корень, - сочту за хвастуна. Пожалуй, даже вредного. В заблуждение вводит, воображаемое за действительное выдает, мутную водичку еще больше мутит. Так что уж не обессудьте - мне придется действовать как предписано.
- То есть выставить пятнадцатилетнего Колю Корякина ответственным за гримасы, которые нам корчит жизнь?
- Конечно, я же бездушный милиционер, за ребрами у меня холодный пар, могу ли я жалеть мальчишку?..
- Не надо скоморошничать, - оборвал Аркадий Кириллович. - Я видел, как вам хотелось получить козырь в руки в виде не заряженного руками Коли ружья. Жалели его, но это не помешает обвинить его.
- Вы сами сказали: мальчик убил - очевидный факт. Не станете же вы от меня требовать, чтоб я его скрыл или выгодно извратил.
- Хотел бы, чтоб за этим очевидным фактом вы постарались увидеть не столь наглядно очевидное: мальчик - жертва каких-то скрытых сил.
- Одна из таких сил - вы?
- Не исключено.
- Ну так есть и более влиятельная сила - какое сравнение с вами! - растленный отец мальчишки! Вот его обещаю вам не упустить из виду, постараюсь вызнать о нем что смогу и выставить во всей красе. Если я этого не сделаю в дознании, всплывет в предварительном следствии.
- Всплывет, - согласился Аркадий Кириллович. - Только с мертвого взятки гладки.
Сулимов вздохнул:
- То-то и оно, на скамью подсудимых в качестве ответчика не посадишь, но смягчающим вину обстоятельством послужит. Только смягчающим! И даже не столь сильным, как неведение мальчишки о заряженности ружья.
Вздохнул и Аркадий Кириллович:
- Я вам нужен еще?
- Несколько слов о мальчике: как учился, как вел себя в школе, скрытен, застенчив, общителен, с кем дружил?..
Снова нахохлившись, уставившись в угол, Аркадий Кириллович стал не торопясь рассказывать: Коля Корякин был трудным учеником, неожиданно для всех изменился, причина не совсем обычная, даже сентиментально-лирическая - полюбил девочку…
Сулимов записывал.
Внизу, возвращая дежурному отмеченный пропуск, Аркадий Кириллович мельком увидел женщину в пузырящемся дорогом кожаном пальто, с легкомысленными вишенками на берете. Он так и не узнал в ней мать Коли Корякина…
Низкое небо придавило город, моросил дождь, по черным мостовым напористо шли машины - звероподобно громадные грузовики и самосвалы, мокро сверкающие легковые. Люди втискивались в автобусы, роево теснились возле дверей магазинов, скучивались у переходов. Город, как всегда, озабоченно жил, не обращая внимания ни на небо, ни на дождь, ни на страдания и радости тех, кто его населяет. И, уж конечно, событие, случившееся этой ночью в доме шесть по улице Менделеева, никак не отразилось на суетном ритме большого города. Стало меньше одним жителем, стало больше одним преступником - ничтожна утрата, несущественно приобретение.
14
Кто не бредил в детстве подвигами Ната Пинкертона и Шерлока Холмса? Григорий Сулимов после окончания института сам напросился, чтоб его направили в органы дознания. Шерлоки Холмсы и комиссары Мегрэ, романтические гении-одиночки криминального сыска, не совмещались с будничной, суетной работой городского угрозыска. Но и тут по-прежнему остаешься разведчиком преступлений, раньше всех определяешь их характер, пробуешь найти ключ к раскрытию - первооткрыватель в своем роде!
Сулимов выводил на чистую воду мошенников, отыскивал набезобразивших хулиганов, имел даже на своем счету одно раскрытое и довольно запутанное убийство - шофер сбил машиной забеременевшую от него девицу, сменил скаты, чтоб не уличили по следу… Сулимова еще пока считали "подающим надежды", отзывались снисходительно: "Грамотен, но верхним чутьем не берет". Верхним чутьем брали те, кто институтов не кончал, но проработал в уголовном розыске не один десяток лет.
И раньше Сулимову случалось натыкаться - нарушение закона налицо, но нарушителю невольно сочувствуешь, попал человек в клещи, лихое заставило. Однако его, Сулимова, долг - защита закона от любых нарушений, что будет, если такие, как он, станут руководствоваться личными симпатиями и антипатиями? Оправдывающих мотивов он старался не проглядеть, но чувства свои всегда держал в узде. Вот и сейчас он рассчитывал на одно - мальчишка схватился за ружье сгоряча, не знал, что оно заряжено. Расчет не оправдался… Этот учитель Памятнов предлагает переложить тяжелую вину мальчика на плечи других, в том числе и на свои собственные. Пристегнуть к преступлению неповинных людей - противозаконно да и бессовестно. Нет уж, что случилось, то случилось - мальчишка совершил убийство! Его жаль? Да! Твое личное, не впутывай это в службу, где не принадлежишь сам себе!
Единственное, что было в силах Сулимова, - разузнать по возможности подробнее о темной жизни убитого отца - Корякина. Чем темнее окажется эта жизнь, тем оправданней будет поступок сына…
Больше всех может порассказать о покойном Рафаиле Корякине его мать, та самая страховидная старуха, что кликушествовала на исходе ночи перед ним и учителем Памятновым. Сулимов уже потянулся к трубке, чтобы узнать адрес старухи, как телефон сам зазвонил… Снизу сообщили - явилась мать Николая Корякина, принесла ружье, слезно просит принять ее сейчас.
Его неприятно поразил ее наряд - дорогое неуклюжее пальто и претенциозные вишенки на берете, - но усохшее, изможденное лицо, стянутое мелкими тусклыми морщинками, запавшие, воспаленные глаза с истошным мерцанием и просящее, беззащитное выражение сразу заставили поверить: замученная, искренняя, ни капли наигрыша.
Корякина Анна Васильевна, 1937 года рождения, домохозяйка… Ей всего тридцать семь лет, но глядится уже старухой.
- Собиралась соврать вам… - Ловящий, с мольбой взгляд, голос виноватый, срывающийся, пальцы нервно теребят пуговицы. - Спешила к вам и думала: скажу, что я… я, а не Колька из ружья-то… Да ведь все равно же не поверите. Не научилась врать, хотелось бы - ох хотелось! - да не смогу… Может, покойный Рафаил еще и меня виноватее, но о нем-то чего теперь толковать… Ну а после него - я! Я к этой беде привела, не сын!
- Расскажите, как было.
- Как?.. - Она вся сжалась в просторном пальто, по сморщенному лицу пробежала судорога. - Гос-по-ди! Просто ли рассказать… Ведь это давно у нас началось, еще до Коленькиного рождения, можно сказать, сразу после свадьбы. Первый раз он побил меня на другой же день как расписались.
- И после шли постоянные пьяные побои?
- Может, и случался когда передых, но потом-то он всегда добирал свое.
- И в этот раз он ввалился пьяным… В каком часу?
- Поздно. Поди, в час, а то и в начале второго… Но не спали. Где там уснуть, когда шаги выслушиваешь… Ох-ох, всю-то жизнь я вечерами слушала да обмирала! Не любя женился, ненавидя жил…
- Да как же так не любя и поженились?
- Сама все время гадала, как это случилось. Он по Милке Краснухиной с ума сходил, а та от себя его оттолкнула да в мою сторону указала - вот, мол, кто тебе пара. Я, дура, согласилась. Молода была, девятнадцать только исполнилось. И одна как перст, даже в деревне родных не осталось… Первая моя дурость, да если б последняя… Все на моей глупости и замешалось.
- Он что - по этой Краснухиной тосковал?
- Прежде, может, и тосковал, да за двадцать-то лет прошло. Людмила в ту же пору замуж вышла, из Краснухиной Пуховой стала. Не-ет, просто ему втемяшилось - нелюба, а он такой: кого невзлюбит, жизни не даст. Другие-то от него посторониться могут, а то и постоять за себя. Я всегда у него под рукой, и характеру у меня никакого - вот и вытворял. Я всяко пыталась - ублажала, сапоги с пьяного стаскивала. Только от покорности моей он еще пуще лютовал. Бесила покорность. А коли возражу, ну тогда и совсем: "Ты, тварь, дышать не смей, не только голову подымать!" Тварь - это еще ласково…
- Н-да, рисуночек.
- А в эту ночь он стол толкнул, на нем ваза стояла… Хорошая ваза, сам покупал. Не думайте, что он недомовит был. Даже пьяный о доме вспоминал, если, конечно, не шибко пьян, что-то купит, принесет… Ну а потом осатанеет - бьет. Да и то, пожалуй, с расчетом - тарелки смахнуть ничего не стоит, а вот телевизор ни разу не тронул…
- Так что с этой вазой?
- Столкнул он ее, а я ойкнула, не удержалась. "Ах, жаль тебе!.." И набросился, а тут Колька… Колюха давно уже стал встревать промеж нами…
- Он стращал отца, что убьет?
Анна не ответила, уставилась в пол, мертвенная бледность отчетливей означила морщинки на усохшем лице.
- Говорите все как есть, - строго приказал Сулимов.
- Стращал.
- Вы этому верили?
- Да кто такому в полную-то силу поверит?
- Хорошо, продолжайте.
- И продолжать нечего. Колька кричит, он рычит, Кольку отталкивает, ко мне рвется. Ударил он меня так, что с ног… Пока очухалась, вдруг слышу… Вскочила я, смотрю - он валится да плашмя на пол. А Колька в руках ружье держит, из стволов-то дым идет, и вонь от этого дыма по всей комнате. Лицо Коли словно из мела, одни глазища… Дальше уж не помню, как из рук его ружье вырвала. Опомнилась - бегу с этим ружьем по городу…
- Так в чем же вы тут себя считаете виновной?
- Все из-за меня. Не я б, ружье это никогда не выстрелило.
- Да разве вы толкали сына к ружью? Не хотели того, не выдумывайте!
- Хотела не хотела, а все делала, чтобы сын отца убил.
Анна Корякина сказала это столь твердо, что даже на ее лице проступила ожесточенность.
- Все делали? Что именно?
- Ужас берет, когда теперь оглядываюсь… Не замечала прежде - была злодейкой, право. Да чего же добивалась я, дура тупоумная! Чтоб сын вместе со мной страдал! Стонала не переставая, слезы лила, из кожи лезла себя несчастной показать… И видела, видела - жалеет, весь исстрадался парень, невмоготу ему, а мне все мало, мне от него большей жалости хочется, никак не уймусь, разжигаю… Зачем, спросите? Оно понятно зачем. После мордобоев да ругани изо дня-то в день кому не захочется утешиться. От чужих людей утешение дешево, стороннее оно, а вот от сына родного - вроде живой воды. Муж лютует - сын весь исходится, а мне приятно, сладко так, не насытюсь, еще, еще!.. Даже, поверите ли, ждала - о-ох! - даже с нетерпением, чтоб Рафашка зверем ввалился да набросился. Он изобьет, а сын показнится за мать родную… Радовалась тишком, что ненавидит Колька отца лютой ненавистью. Раз его ненавидит, значит, меня любит! Радо-ва-лась! Ну не подлая ли?..
- Кто упрекнет вас за это? - выдавил из себя Сулимов.
- Кто-о? Да вы! Да неужель понять не в силах, кто в смерти повинен? Неужель не видно, кто подстроил убийство? Что из того, что Колька ружье в руках держал, - всунула-то ему его я! Я его руками курки спустила! Я! Не смейте не верить! И думаете, не чуяла, что к дурному идет? Чуяла! Иной раз опомнюсь - и дух захватит, отказаться уже не могла. Как Рафашка без водки, так и я без Колюхиных страданий не жилица! Отравилась вконец, ими только и держалась. День пройдет спокойно, а мне уж и не по себе - умираю… О-о-о! - Анна застонала. - Тащила, подлая, своими руками родного сына к погибели тащила! И по совести и по закону - кругом виновата!
- Ваш сын сказал, что вы боялись беды, разряжали ружье.
- Разряжала. Конечно, разряжала. Но думаете, из страха одного - непоправимое случится? Не-ет, мне показать было нужно Коле, какая хорошая у него мать, даже извергу мужу зла не желает, спасти, видите ли, хочет…
Сулимов наконец не выдержал, вознегодовал:
- Да хватит вам на себя наговаривать! Нужно быть холодной сволочью, чтоб столь тонкий и осознанный расчет иметь - сделаю-де благородный жест, чтоб сын заметил и умилился. Не было того! Не уверяйте! Не могли вы быть такой расчетливо-холодной. Для этого нужно сына или совсем не любить, или же любить так себе, много меньше, чем себя. А вы почему-то сейчас себя подсовываете вместо него! Так что не плетите мне хитрых басенок!
Снова Анна залилась бледностью, снова на измученном лице проступила ожесточенность.
- Правду говорю, не плету! - Упрямая убежденность в ее голосе и никакого негодования. - Не сознавала я. И расчета в мыслях тоже, должно быть, не было. Но нравилось, нравилось хорошей глядеться. Так это-то "нравилось" и заставляло ружье разряжать, а не страх… Страх, может, и был… Как не быть! Только жила-то одним - перед сыном показаться. Ну неужель не понятно?!
- Н-да!..
- Ага! Верите, деться некуда. Тогда пораскиньте - кого судить? Его, глупого, горячего, мать любящего? Или меня, взрослую, тоже ведь любящую, даже очень, ужас как, но бестолково? Кто из нас больше виноват? Кто убийца-то? Я! Но только его руками! На мне кровь, не на Кольке!