– Черт бы с ним, со всем миром. Пусть проваливается в эту дыру бездонную. Мне бы освободиться. Пожить бы еще, сколько Госпожа Божа отпустит – только свободным человеком. Сбросить бы рабство, в котором не отличаюсь от любого скота хвостатого и копытного. Хуже скота, потому что у них всё просто, а мы, люди, извращений напридумывали, искусства. Вся культура – каталог извращений. Пожить бы без рабства безысходного, чтобы не превращаться в один взбесившийся… взбесившийся… который только и стремится как бешеный лосось наперекор любым порогам! Только и стремится в… Тьфу!
И дед обильно плюнул в доверчиво раскрытую перед ним Клавину девичью книжку с картинкой.
Клава половины не поняла из дедовьего бреда, но поняла, что ругает он саму Госпожу Божу под видом поклонения Её-Их силе. И ругает всех женщин, которые покорны Госпоже Боже. И всех мужчин тоже, которые покорны просто женщинам и через них – Госпоже Боже. И кто ругает – если бы красивый и сильный, похожий на Шварценегера, то приятно было бы и стерпеть от такого. Но ругает мерзкий дед, едва дышащий. Даже папусик никогда не бывал таким мерзким. Может, еще будет, когда совсем состарится.
И плевок этот – в самое дорогое место, которое пока еще нельзя даже доверить никому, потому что Свами не велит, а через Свами – сама Госпожа Божа, плевок этот унизил Клаву так, как ничто и никто в жизни ее не унижал. А ведь ей бомжи, когда в подвале поймали, пытались в рот написать.
Дед ослаб и хрипел. И тогда Клава сама собой сползла ему с груди на шею и свела как смогла свои несильные бедрышки. Упрямые.
Дед хрипел и синел и сучил руками у нее за спиной, но оттуда со спины оттолкнуть ее не мог, даже надвинул туже своими бестолковыми толчками.
А потом хрипеть стал меньше. И совсем перестал, только сделался синее и чернее.
Клава еще посидела. Теперь, когда не хрипел и не выкрикивал божемерзких слов, Иван Натальевич выглядел даже лучше. Симпатичнее стал. И Клава боялась расслабить бедра, чтобы снова не начал дед хрипеть и ругаться.
Но наконец осторожно раздвинула бедра для опыта. Тишина. Не совсем тишина. Какие-то далекие невнятные звуки. Но не из деда – со стороны.
Клава перешагнула через затихшего деда и босая пошлепала в кухню.
Усталая, но гордая собой: исполнила долг, завещанный от Божи, помогла Ей-Им вымести частичку мусора человеческого!
Валерик смотрел телевизор! Приглушив звук, но все-таки не совсем. Вот откуда невнятные звуки!
– Ты что-о?! Грех же!
– Сестричка, я недолго… погоду только хотел… не рассказывай…
Долго было раскладывать его для правильной порки, да и не заслужил он, потому что в наказании на круглых аппетитных булочках силен элемент любовный, Клава это очень чувствовала еще дома, когда папусик с мамусенькой таким способом на ней разогревались. А в Сестричестве подтвердилось многократно. И Клава изо всех сил, зажмуривая глаза, нахлестывала Валерика по щекам. Слева и справа, слева и справа. Изо всех сил, изо всех сил – и становилось легче.
Наконец она так устала, что даже не разревелась.
– Пошли.
– Чего Иван Натальевич? – спросил Валерик заискивая. – Заснул? А то можно еще в ванной у него помыться. Вдвоем и не торопит никто. Давай?
Клаве противно показалось залезть в ту самую ванну, в которой много раз мылся мерзкий дед. Она только пошла одна, чтобы отмыться от мерзкой харкотины, может, даже заразной, а когда Валерик сунулся было – хватила его какой-то скалкой со всей силы. Потому что стыда между ними нет и секретов, но харкотина дедова – смертный стыд, от которого надо отмываться одной.
Немного чище стало наконец – на душе и на теле.
– Пошли. У нас не хуже помыться можно. Я только так здесь.
Валерик и не заглянул в комнату, а Клава ничего ему не объяснила.
Вернувшись в корабль, вошла к Свами уверенно, почти как равная к равной в эту минуту. Свами неспеша учила какую-то сестру. По задним частям и не узнать. Большую сестру, судя по размеру частей. Непонятно почему, Клава греховно вспомнила телевизор, который когда-то еще дома сообщил голосом привычного актера: "А жизнь продолжается!" Жизнь продолжалась без деда гораздо лучше, чем при нем!
Свами неспеша поучила сестру. Та встала – и оказалась бывшей доценткой.
– Ах, сладкая Свами, спасибо за науку. Такой смысл во всем – и в этом смирении, в этом безоговорочном подчинении!
– Не гуторь лишне. Скажи просто: "Слава Госпоже Боже".
– Ну конечно же, конечно: слава Госпоже Боже и ныне, и присно…
– Поди пока. Шумишь зазря много. Философия от слова "фи" в тебе не перебродила.
Не выпуская любалки, Свами повернулась к Клаве, не отойдя от какого-то прежнего гнева – вызванного доценткой, наверное:
– Ну, как наш милый Иван Натальевич? Чего ж не оставил тебя? Плохо ты ему понравилась? Значит, мало я тебя учила сегодня. Сейчас повторю! Лежит один, как мумия, а ему кровь все время разгонять нужно.
Клава спокойно отразила иссиний взгляд. Как учил Витёк? Серебряный плащ отражает? Чистая совесть, значит, тоже.
– А он умер совсем, – небрежно сказала Клава.
И без всяких принятых добавлений: "Сладкая Свами" или "Слава Боже".
– Как – умер?
– Ну так: волновался, кричал, а потом плюнул и умер. С натуги, наверное.
– Сам?
– Сам.
Конечно же, дед умер сам: сам посадил Клаву на себя, не виновата же она, что немножко съехала вперед деду поперек горла. Поэтому Клава не лгала перед Свами и Госпожой Божей.
– Упал он, что ли, или как?
– Как лежал, так и умер.
– Так он лежа кричал и ругался?
– Ну да. А как умер, так успокоился. Будто заснул.
– А вещей там твоих не осталось?
– Не. Чего такого? Старый – лег и умер.
– Ну, а ты его приласкала немножко?
– Немножко. Всё как он просил – всё делала.
– Ну и Слава Боже. Всё по воле Ее-Их. А последние минуты мы ему усладили своими заботами. Ты хорошая девочка, сестричка. Надо и награду тебе. Не все же наказаниями учить – награды тоже учат. Возьми вот.
Она раскрыла перед Клавой большую коробку конфет. Каждая конфета была обернута в серебряную бумажку и лежала в отдельном гнездышке. Словно в ряд весталки действенные.
Клава взяла конфету.
– Слава Госпоже Боже, – ясно произнесла она и осторожно надкусила шоколад.
В рот брызнул ликер.
Конфета оказалась получше соседкиных бомбочек из прежней жизни: потому что еще и с вишенкой внутри.
19
Охотничьим шагом леопардовым уверенно вошел Витёк – все еще не переодетый.
– А, ты нашлась, сестричка, – невежливо обратился он сперва к Клаве.
– При мне между собой не говорят, братик, – заметила Свами, но терпеливо.
А Витёк и не подумал поцеловать ей ручку и ответить по уставу сестрическому: "Мой грех, поучи".
– Я тут посмотрел, Свами, жилплощадь здешнюю. Если нанимаешь сторожить, ты и комнату дай. Как скотина на соломе, я спать не нанимался.
– Я не нанимаю, братик. Я тебе служение предлагаю. Всем верным сестрам и братьям Госпожа Божа снисходит служение ниспослать.
– Службу, значит. А служба, Свами, бывает срочная и на контракте. Сестричка вот и пацанки другие, может, у тебя срочную проходят, а я только если на контракт. А контрактникам даже в армии платят, потому что даром дурных нет. Хоть и плачет всегда начфин, что ему округ не проплачивает. Так то армия, хребет державы, как генерал Шкурко говорил. Я всеми видами оружия владею и любую технику вожу, как помкомвзводу положено, мне с моей квалификацией три лимона любая фирма отвалит. А ребята обещали и на пять место найти.
– Ты у нас истину познаешь, спасешься, когда наступит перемена чисел и истребятся по милости Госпожи Божи враги Её-Их, а купно все темные невры неразумные.
– Найду и спасусь, дело выгодное. Но до перемены чисел тоже дожить надо. А даром только птички какают.
– Мы все в корабле нашем доживем во благости до перемены чисел и воздвижения Царствия Госпожи Божи на небе и на Земле. Доживем накормлены и согреты телесно, любовью сестрической взысканы, души же в горнем свете прохлаждаются!
– Я и не против любви сестрической, но мне нельзя без каюты отдельной и денежного довольствия по норме. Три лимона на большом корабле – не деньги. Зато охрану обеспечу, а без охраны сейчас и детский сад начинать не стоит. Чтобы, значит, чужие лисы в твой курятник не забегали.
– Только свои, да?
– Всякий курятник должен свою лису кормить.
– Гордость в тебе играет, братик. Ну да смиришься постепенно, когда свет истины проникнет глубже. Госпожа Божа всех смиряет, кого накроет любовью своей. А которые не смирятся, те истребятся. Подыщу тебе комнату пока. Даже и в городе. Тут ладья новая причалила к нам на Петроградской. Там пока не прибрано, дня через два совсем освободится. А пока тут. По коридору рядом. Вокрестить только вот тебя еще надо.
– Это-то минутное дело. Как к нам в роту поп приходил: водой побрызгал, кисточкой мазнул.
– У нас так скопом только попутчиков обращают. А верных по полному обряду. Отбросишь мирские одежды, предстанешь наг как младенец, покаешься перед Госпожой Божей через великий искус. В светлые одежды облачишься, ангелинам сверкающим уподобляясь. Как пройдешь полный обряд, смирится сердце и откроется зрение духовное.
Клава слушала и замирала, уже видя почти воочию, как затягивают на Витьке петли, распиная на рисованном кресте, как зажигает Свами в середине его пожар искупительный – после такого Витёк и сам не сможет сразу долги востребовать по договору их тайному.
– Не, мне бы попроще: на воду дунуть, три раза плюнуть. И одежды эти ангельские мне ни к чему. А раздеваюсь я перед бабами отдельно, а не для всех разом.
– Не перед бабами, а перед сестрами. Мы все – одна семья, и не может быть между нами стыда и розни.
– Мне уже одна говорила тут. Что у нее полные права меня испробовать. А мне, когда не нравится – хоть убей. Даже и Марья-Хуана не поможет. Не. Да и по правилам безопасности, когда ты голый, тогда беззащитный, любая соплюха схватит, как у Пушкина: "Схватил за место роковое, излишнее почти во всяком бое", нас этому Пушкину инструктор по самбо и каратэ учил. Как примеру боевого приема.
Второй раз сегодня при Клаве измеряли мудрость по Пушкину. Правильно, значит, еще воспиталка в яслях научила, что народный поэт.
– А зачем тебе безопасность среди любящих сестер и братьев? В своей семье?
– То-то, что любящих. Накинутся разом все сестры. Мне кореш один рассказывал: "Самая страшная пытка, если одного мужика в женскую зону закинуть! Набрасываются, как эти бразильские рыбки маленькие, которые стаей слона за пять минут обгладывают!" Лучше с солнцевскими разбираться или с соединенным Кавказом.
– Какой ты! Я думала, ты ничего не боишься.
– У нас на такие подначки даже салаги не клюют. Десант с чего начинается? С разумной осторожности. Камнем голову и пятилетний мальчик сзади расшибить может. Как это рассказано еще в Библии: совсем сопляк великана зашибил. Соломон или Абрам – имя такое еврейское.
– Давид – Голиафа, – улыбнулась Свами.
– Во! Будь начеку, спину не подставляй – живым вернешься. Вот тебе и вся десантная заповедь.
– В казарме-то ты раздевался, доверял?
– То – кореши свои. А здесь – место новое. И свои тоже: если приговорят стукача – всё, заказывай цинк. Или педа пришлют – кранты. А если ты меня как салажонка хочешь, которого голенищами откатают, так у нас не проходит: когда завтра всех сбросят духов вышибать, каждый знает, что моментом пулю проглотишь – и на духов спишут.
– Нет в тебе смирения, братик, – покачала головой Свами. – Рано тебе полное вокрещение принимать. Соблазн только сестрам и братьям верным. Поживешь пока в той комнате рядом, а потом лучше тебе прозябать в ладье на Петроградской или где еще. Смиришься постепенно, тогда и примешь. И примеришь общий наш покров ангельский.
Свами медленно провела ладонями по своей серебряному плащу – сверху вниз, лаская себя, выгибаясь спиной и выставляя грудь.
Витёк взглянул на Клаву.
– Нет, Свами, ты мне малое какое-нибудь крещение дай для порядка. Раз уж у нас с тобой контракт как бы.
– Малое – дам. Подойди, поцелуй вот лик Мати Божи. Как тебя зовут-то?
– Виктор.
– Ты по малому обряду и имени нового не заслужил. Ты еще в миру одной ногой стоишь. Поцелуй же лик в уста.
Витёк наклонился и поцеловал.
– Приводится к тебе, Госпожа Божа, раб новый, раб усердный Виктор. Во имя Мати, Дочи и Святой Души.
Свами помазала Витьку губы каким-то маслом. Может быть, тем же огненным?
– А теперь ко мне повернись. Потому что силой и благословением Госпожи Божи воплощаюсь я, недостойная раба, в Мати Божу. И дай целование Святому Кресту Женскому!
И Свами распахнула плащ, повелительно указала перстом:
– Уста-лоно-сосок-сосок.
Над сухим впалым ее животом торчали словно надетые чужие груди.
Витёк исполнил.
Свами снова запахнулась.
– Так у нас принято, братик. Ты мне не веришь, а я открытая вся. Мы победили смерть и обрели истину в Госпоже Боже, потому что откинули страх и стыд, потому что не знаем мы препон между сестрами и братьями. Помысли об этом.
– Так ведь передо мной одним ты открыта, а не перед полковой казармой, – без всякого благоговения ответил Витёк. – Ключ-то дай от моей комнаты.
– У нас ключей не заведено. В семье запираться не от кого.
– Хорошо. Пошел. Первая дверь налево, да?
И не дожидаясь разрешения двинулся к двери.
– Двери не запираются, но к радостям светлым нашим, пока ты к верным не причислен, тебе ходить нельзя.
– Посплю пока. Сестричка Каля, выйди на минуту.
– Останься, сестра Калерия.
Витёк вышел. Клава, умирая от страха, осталась.
20
Свами уселась в кресло. Указала Клаве:
– Вот сюда.
Клава поняла, что нужно встать на колени. Свами пригнула ей голову, так что Клава уперлась лицом в благоухающие ладаном бедра.
– Зачем он тебя вызвал за собой, сестричка?
– Не знаю, сладкая Свами.
– Говори мне всю правду.
– Я всегда говорю тебе правду, сладкая Свами. Ты ведь все мысли видишь насквозь.
– Зачем он тебя вызвал за собой, сестричка?
– Я не знаю. Может, хотел про вокрещение свое поговорить.
– Вы о чем-нибудь договаривались с ним раньше, сестричка?
Клава подумала, что Свами уже прочитала все ее мысли и она погибла. Но все-таки решила попробовать спастись. Как выпутывалась всегда до конца, если даже совсем не учила урок.
– Нет, просто он расспрашивал обо всем: как у нас делается? Ему было интересно.
– А ты ему объяснила, кто такие весталки?
– Да.
– И он не уговаривал тебя забыть свой обет, сестричка?
– Нет, – и догадалась добавить: – Он только посмеялся.
– Над чем?
– Над этим. Сказал, нет такой крепости, которую не взяли бы братишки.
– А ты ответила, что такая крепость есть, сестричка?
– Я сказала, что у нас обет, и что нарушительница погибнет вся – и телом, и душой.
– А он что?
– Он опять засмеялся, – Клава уже сочиняла увереннее, ободренная тем, что Свами не убила ее сразу, прочитав ложь в мыслях, – сказал, что можно не ломать стены, а сделать подкоп. Или сверху десант сбросить.
– Подкопы пусть делает, – засмеялась Свами, – только смотри, сестричка, чтобы не сломал тебе ворота.
– Я тоже сказала, сладкая Свами, что как сестра готова и рада его любить всеми силами, но только хранить обет, – подхватила Клава, совсем ободренная.
– Всеми силами и всеми средствами, которыми снабдила тебя любящая Госпожа Божа, сестричка. А скажи, кто из сестер ему говорила, что у нее права его испробовать?
– В самом начале сестра Ира говорила. Ну я не помню всех слов, но похоже. А потом ты меня услала, сладкая Свами. Может, потом другая сестра говорила.
Клава вспомнила, зачем ее усылала Свами – и снова почувствовала свою силу. Почувствовала, что Свами теперь ее ценит и так просто не запорет на страх другим и в свое удовольствие.
– Хорошо, сестричка. Мое благословение пребудет над тобой. Иди во имя Мати, Дочи и Души святой. Но обет храни пуще дыхания, помни. И дай мне целование дочернее.
Клава старательно присосалась по очереди к сосцам воплощенной Мати Божи, покуралесила язычком – не испытав, увы, полного восторга и благоговения.
Но вышла успокоенная.
За дверью ее тотчас схватила крепкая ладонь. Не нужно гадать – чья.
– Пошли, Каля. Как обещала.
И не успев возразить слова, она уже оказалась в соседней комнате – почти такой же как у Свами: кровать, кресло, комод, икона. Только без телефона.
– Погоди, нельзя сейчас. Сейчас у нас общая радость вечерняя.
– Потом придешь?
Клава помнила о своей уловке и не боялась нарушить обет.
– Приду.
– Ну смотри. Иначе такие проценты наверну – за десять лет не расплатишься.
– Сказала – приду. Переждешь час или два, – ответила своевольно, уверенная, что имеет право на своеволие. Что он стерпит и переждет.
21
Общая радость вечерняя шла как всегда.
Мерцали лампады, пахло благовониями, Пели хором:
"Мати Дочу родила в День Счастливого Числа".
– Люди – белые обезьяны! – восклицалось. – Знают только жрачку и случку! Прочь, мерзость мира!
Работала любалка, сестры и братья открывали тайные мысли – обыкновенные.
Клава ждала, без особого раскаяния, но все-таки волнуясь, что кара настигнет Ирку – что запорют ее в полусмерть, да еще придется Клаве приложить свою ручку. Ну приложить-то и не трудно.
Но дошло уже до воплощения Дочи Божи – а Ирка заработала только десяток-другой любалок за мысль о том, что сестра Эмилия, бывшая доцентка, уже старая, толстая и Госпожа Божа такую вряд ли полюбит. Сестра Эмилия рвалась лечь вместо Ирки. Кричала, что сама навлекла на Ирку такие помыслы собственными несовершенствами, но Свами охладила пыл сестры Эмилии.
Клава гадала, кого же укажет сегодня Госпожа Божа через Свами, не очень верила, что выпадет ей, но скромно надеялась на воздаяние за свой подвиг дневной над Иваном Натальевичем.
Но Свами избрала сестру Соню.
Соня благополучно родилась без осложнений. Только, когда показалась под аркой рождающей, волосы ее волочились по полу, словно тормозили. Клава горячо целовала ее по-сестрински – поздравляла. Соня переносила свое счастье скромно, даже не выгнуло ее дугой, как недавно Клаву в таком же положении. И Свами не увела очередную Дочу Божу к себе, так что Соня с Клавой, держась за руки, побежали в свою светелку весталочью.
Клава вспоминала про Витька и смеялась про себя: переждет еще!
В весталочьей Соня посмотрела своим взглядом в пол-Свами силой и спросила:
– А почему не вокрестили нового брата обретенного?
Как это новость всем не известна?
– Свами решила его пока малым крестом вокрестить. И для радости общей не допустила.
– Сладкая Свами проникает насквозь, – отозвалась Ирка. – Не смирился он вовсе. Вавилон на плечах к нам принес. На куртке пятнистой.