– Свами лучше знает, Вавилон или нет! – отрезала Соня.
– Сладкая Свами всё знает. Поэтому я и сказала, что Свами ему отказала в вокрещении великом – за несмирение.
– Всё равно, расскажи завтра сама на радости утренней, как ты критикуешь саму Свами, чтобы мне грех недонесения на душу не брать.
– Я не критикую! Все слышали. И сама расскажу. Ты слышала, сестра Калера, что я не критикую?
Клаве захотелось дугой выгнуться – чтобы не вмешиваться в эту перепалку.
– Госпожа Божа рассудит, – увернулась она.
Лучше бы меньше разговоров. Скорей бы все уснули. И немножко беспробудней.
Они улеглись наконец рядом с Соней, забормотали старательно: "Госпожа Божа, помилуй мя!", накручивая до тысячи, тут же и боровки подползли со своими братскими целованиями обычными.
Наконец Клаве показалось, Соня дремлет, растворенная в молитвах и прилизанная своим Толиком. Очень вовремя забурлил живот, чем никого не удивишь при тесной жизни, так что часто, когда Клава с Соней засыпали, обнявшись, и не понять было, в чьем из прислоненных стенка к стенке животов происходит бурление. Забурлил живот, могла сквозь сон расслышать и Соня, а уж Валерик, ближайший снизу, точно. Клава поднялась и отправилась для нормального облегчения.
Она и вправду зашла в облегченную палату, потому что поднялся в ней внезапный страх перед поступком и потребовал выхода. Долго вымывала себя потом, чтобы Витёк не различил гасящего любовь запаха; так долго, что притащившийся сюда же горбун Григорий проворчал:
– Чего ты? Не достать самой? Дай помогу?
Клава приняла его братскую помощь для верности, и взлетела поспешно наверх, пока горбун задержался, занятый собой.
Толкнула дверь, готовая к засаде, но в комнате при слабом свете лампад увидела только Витька, валявшегося на кровати.
Да он спал, нахал!
Она подкралась и поцеловала его сверху – кто на кого десантом сбросился?!
– Чего ты копалась долго?
– Пока отрадовались.
– Даете вы!
Он сбросил одеяло.
Клаве он поверил и ждал ее совсем без предосторожностей. Но она не торопилась выскальзывать из плаща – путь обдерет ее как завернутую в фольгу шоколадку!
И он ободрал.
– Про ангелочка как ты говорил?
– Чего там… попасть в пупочек… попасть в пупочек…
Долгое ожидание бурно ожило в нем и он устремился к цели прямо – как лосось скачущий наперекор потоку.
Сначала он доверился силе чресл своих, руками же бродил по холмам. Потом и рукой спустился в долину.
– Да где у тебя?!
– Где у всех, – лукавила Клава, зная, что сумела устроиться не как все.
Он успешно входил в незакрывающиеся наружные ворота – и не находил дальнейшей заветной калиточки.
– А, черт… Да у тебя… Да ты припадочная!. . Ребята рассказывали…
Клаве сделалось обидно, что какие-то ребята уже встречали такой прием – и значит, какие-то девчата догадались до нее?!
Но больше всего ей сделалось жалко его – такого большого и беспомощного. И если самая жалейка ее была накрепко запечатана, то ведь можно принять его снаружи, на крылечке, правда? Наружные эти ворота тоже чего-то стоят! А есть еще ляжки, и упругие и нежные одновременно, которыми можно стиснуть желанного гостя и быстро-быстро кружить ему головку.
И Витёк перестал искать невозможного, руки вцепились в ее плечи, он впечатывался в нее весь – и она снова почувствовала себя вся одной жалейкой, созданной только для того, чтобы возжигать и гасить страсть.
Наконец словно расплавленный металл ударил струей туда же, куда сегодня днем харкнул отвратный дед своим бессильным заразным плевком.
И только этот жидкий металл смыл окончательно мерзкое послевкусие старичьей слюны. Только этот жидкий металл – не вода ванная – снова вернул ей любовь к себе, восстановил утраченную было честь – девичью, женскую, Божию.
– Но ты все равно припадочная, – выдохнул он облегченно. – И не думай, что счеты наши по нулям. Пока до целки твоей не докопаюсь, проценты идут и счетчик накручивается. Ну-ка повторить, штрафница Каля!
– Пока не докопаешься… не доберешься… не прорвешься… не прострочишь… – ей нравилось длить и длить обет, нанизывая близнецовые глаголы.
– Да говори: пока целку твою не прорву, как старый парашют! Только, когда парашют рвется, человеком меньше.
– Пока не раскроются для тебя невинные ложесна мои, и не раздвинешь ты целочку мою как занавесочку перед иконкой.
– Учат вас тут однако: еблю в молитву обращать! А молитву обратно в еблю. Нон-стоп с прихватом.
Клава улыбалась блаженно, зная, что Госпожа Божа довольна ею. И Витёк доволен. Его рука лежала покойно на ее мыске, а вторая бродила задумчиво по холмам.
И пусть у Ирки уже сиськи коровьи, и даже у самой Свами груди, как на картине в музее, перед которой все мальчишки хихикали, все равно Витёк любит маленькие, он сам сказал.
– И часто с тобой такие судороги?
– Какие?
– Ну эти, здесь, – он указал лениво пальцем.
– Откуда ж я знаю. Никто не пробовал до тебя.
Она была старшая, а он – маленький. Она всё сделала, как хотела, а он покорно принял игру.
– А другие припадки? Когда тебя всю гнет?
– Не. Недавно. Это Мати Божа меня испытывает.
– Да чего там – обыкновенный припадок. У нас одного комиссовали за такое. Только он еще язык прокусил.
Они помолчали.
И вдруг Клаве нестерпимо захотелось раскрыться Витьку: если уж не распахнулись для него невинные ложесна ее, то распахнуть свои мысли – самые-самые, которые она не пересказала даже Свами.
– А у меня сегодня другая судорога была! Пошли тут к одному деду противному, представляешь? Он меня на грудь к себе посадил, раздвинул всё и смотрит почти самым носом. И сам ругается про всех женщин. Ругается и смотрит, а потом еще и плюнул – меня чуть не стошнило. Только ты не бойся, я мылась долго и теперь не заразная после его харкотины. А тогда я ему на шею сползала и бедра сдвинула, пока он не посинел совсем и дышать перестал. Так свело, что я и потом раздвинулась не сразу.
– Совсем придушила?! – не удивился, а уточнил.
– Совсем. С тех пор он больше не дышал ни разу, пока я не ушла. Ну уж и потом не задышит.
– Молодец! Да тебя можно прямо в прапоры произвесть! Таких дедов только душить и можно. Куда плюнул! В святой колодец!
– А сначала ругал еще.
– Только и душить!
Вот это и есть по-настоящему – отдаться. На волю ему она вся предалась. Ведь она рассказала ему такое, чтобы он мог теперь пойти и заявить: вот она – убила старика. И ее тотчас посадят в камеру к уголовным бабам!
Клава ни на йоту не верила, что Витёк может пойти и заявить. Но она раскрылась перед ним вся, и это так же важно и бесповоротно, как распахнуть для него невинные ложесна свои. Ну – почти так же важно. И она ждала, что Витёк поймет и оценит, что она раскрылась перед ним – до самого донышка. Ей показалось, даже жалейка ее чуть шевельнулась и может, готова уже сделалась пропустить в себя малый мизинчик.
– Так значит, твоя Свами тебя туда послала? Старичку твоему похабному картинку показывать?
– Не мой он вовсе.
– Твой. Я раз духа руками снял: в прыжке и за горло сзади. Руки способней ножа бывают. Так он – мой. Самый мой. Нож уже разделяет. Не говоря про пулю. И ты его ляжками задавила – самый твой.
И Витёк провел ей ладонью по ляжкам, но не лаская, а оценивая. Или – с уважением. Ощутила разницу.
А он уточнил:
– Но Свами тебя душить дедов не учила? Только картинку показывать?
– Она не говорила – показывать или что? Она сказала: сделаешь ему, что попросит.
– А если бы он целку твою попросил?!
– Я ей тоже спросила: я ведь весталка действенная, а вдруг он захочет? А она посмеялась: он такого уже двадцать лет не хочет! Какой весталкой ушла, такой и придешь. А старичок порадуется.
– Интересная ваша Свами. Полезный экземпляр, если кто понимает. Иметь про запас. Малолетками подстатейными старичков поганых развлекает. А блестит и прикидывается, будто вторая Богородица. Интересно. Как говорят в разведвзводе: ценная оперативная информация. И добыта малой кровью. Вовсе без крови, – он провел пальцем по запечатанной жалейке. – Но кровь еще прольется, я тебе обещаю. Договор – святое дело.
И он снова прошелся по тому же маршруту – всей пятерней.
Клаве показалось, он мало оценил ее раскрытость перед ним. А ведь она – как в прежней жизни по телеку говорили – она сама ему в заложницы отдалась.
Но Витёк не был настроен лирически:
– Ты-то, малолетка, молчи, поняла? Мне тоже за тебя статья ни к чему. Ничего с тобой не делали никогда, только разве мороженого поели. Заруби себе – во всех местах!
Клаве захотелось его успокоить. И сделаться ему необходимой, даже в таком своем положении – запечатанном.
Она вспомнила университеты в уборной – давно, в прошлой жизни школьной.
– Не мороженого, а сметаны. Я с тебя сметанку слизну, угостишь? Лисичка прибежала, сметанку всю слизала.
И она старалась, гордясь своей властью над самым настоящим мужиком, какого видела не в кино как шварценегеров всяких, а живого – но который может не хуже чем в кино прыгать с самолета, не бояться Свами, убивать, водить вездеход, и делать множество других полезных вещей, из которых самая полезная – способность выделять для маленькой Клавы эту сметанку, от которой, учили в уборной, кожа делается нежная, прыщики проходят и волосы шелковятся. Еще отрастут не хуже чем у Соньки! А цвета солнечного света Соньке не видать ни в жизнь!
Но Витёк не оценил уборных университетов девических, спросил ревниво:
– С такими способностями тебя в самый Сингапурский бордель купят. Свами вас натаскивает? На старичках?
А Клава-то понадеялась, он ее за ласку и преданность снова белым ангелочком назовет!
– Да я… Да ты что?!.. – Она распрямилась, стоя на коленях на краю кровати. – Вот тебе святой крест сестрический, перед Мати, Дочей и Святой Душой: никогда я ни с кого не слизывала до тебя!
И она перекрестилась старательно на новый манер, такой понятный ее чувству и разумению: уста-лобок-сосок-сосок.
– Ну и молчи никому. Потому что тоже дело подстатейное.
Не назвал ангелочком.
От обиды Клава вспомнила, что давно уже ушла из своей светелки весталочьей. Даже очень давно, наверное. Недолго и засветиться.
Но обиды не показала и поцеловала сверху в губы – как сестра, прощаясь с братиком:
– Бежать пора. Пока.
– Увидимся, – отпустил он Клаву сонно.
22
Она тихо вступила в коридор, но половица под нею подло проскрипела – доносчица.
Поднявшись на цыпочки, надеясь сделаться таким способом легче, Клава ступила шагов совсем-то несколько.
Самое страшное место – мимо двери Свами. Мимо, почти мимо уже – и тут дверь приоткрылась, ручка маленькая цепкая протянулась и вдернула Клаву внутрь.
Это Соня ее втащила и тянула дальше прямо к кровати, где возлежала Свами.
Светились такие же лампады, как по соседству у Витька. Попала из одной благодати – в другую.
– Вот она, сладкая Свами! Я же говорила!
Клава и не упиралась.
– Откуда бежишь, сестричка Калерочка? – ласково улыбаясь, спросила Свами.
Так ласково, что только мертвый поверит.
Но Клава не испугалась – наверное, назло Соньке! И уверенная в своей нерушимости.
– Братика Витю навещала. Ему непривычно на новом месте. Утешила его во имя Госпожи Божи.
– Вот тварь! И не отпирается! – отпрянула Соня и руку отдернула, которой из коридора втащила.
– А от чего отпираться, сестричка? Утешать любовью нас Госпожа Божа учит и сладкая Свами.
– Так ты ж весталка! А не сестра слабая.
– На нас двойной крест, на весталках действенных. Мы и любить должны вдвое.
Свами наконец прервала сестринскую беседу.
– Так значит, сестричка Калерочка, ты и братика утешила, и обет весталочий сохранила, правильно?
– Сохранила, сладкая Свами.
– Вот и славно. Ну-ка сядь-ка в кресло пошире.
Клава уселась с готовностью, предоставив всю себя для полной ревизии.
Свами поднялась с ложа.
– Включи-ка, сестрица.
Соня щелкнула выключателем, и в резком электрическом свете растворилось таинственность жилища Свами. А плохо запахнутый ночной халат – не плащ серебряный – показал, что Свами слегка небрита. А в углу прорисовался невидимый прежде братик Валерик.
Испытующий взгляд наехал на подозреваемый объект.
– Да у тебя вообще входа нет, сестричка. Точно я тебя только с вечера испытывала. Плохо лечил тебя боровок твой.
– Лечил, как сказали, сладкая Свами, – заныл Валерик. – Утром еще открытая жалейка была.
– Ну? А это что?
– Это я днем намазалась снова, сладкая Свами. – доходчиво объяснила Клава. – Я подумала, что братик Витёк такой резкий, так чтобы не проскользнул нечаянно. Ты сама в прошлый раз говорила, что даже мизинчик не проскочит. Вот я и сделала сама снова, чтобы не проскочил.
– И терпела?
– Потерпела, а потом набальзамировала, когда терпежки не стало.
– Ради этого бугая?! Значит догадалась, что он тебя потратить захочет?!
– Я тоже догадалась, сладкая Свами, – затараторила Сонька. – Мы его у метро встретили, и сестричка Калерочка его сразу на жалейку взяла. И смотрю – он здесь сегодня. Ну, думаю, как она его удержит с таким тараном?!
– Ловкая ты, сестра Калерия. Только если жечься часто, пока не отойдет с того раза, то можно себе насовсем… А может, оно и лучше. Вот и будешь весталка действенная, как ты сказала, но неприступная. Лотос чистый непорочный посреди тлена и грязи и всей мерзости мира. Благословение Госпожи Божи и мое на тебе, сестра Калерия, во имя Мати, Дочи и Святой Души.
Свами выпрямилась – и повернулась к Соне. Во всей силе гнева. Иссиний взгляд прожигал – но не Клаву, и она с интересом наблюдала, как действуют пробегающий мимо смертоносный луч.
– А ты, дщерь недостойная, ты в смертный грех впала, клевеща на весталку непорочную! В смертный вдвойне, потому что воплощена на радости недавней в Дочу Божу и должна была до следующей радости летать душой в горних высях, а не клеветать гнусно на сестру твою первую и самую любезную!
Соня упала на колени перед Свами и стала быстро-быстро целовать по очереди обе ручки, норовя протиснуться с поцелуем и к самому воплощенному божественному лону. Рук Свами не отнимала, но от лона отталкивала в знак немилости.
– Грех мой, – частила Соня, – страшный грех. Достойна есмь семейной казни. Окажи милость, сладкая Свами, помоги искупить. Удостой учения своей ручкой или в сослужении с сестрами. Во имя Мати, Дочи…
– Будет, помолчи.
Свами задумалась.
– Решение про тебя, дщерь недостойная, завтра на радости вечерней мне Госпожа Божа внушит. А до тех пор стой на коленях посреди молельной. Ну, а чтобы не думала, что милость моя иссякла для тебя, поучу уж малость. А лучше ты начни, сестричка Калерия, весталочка действенная.
– Госпожа Божа, суди меня строже… – забормотала Соня, предоставляя себя для сестрического поучения.
Клава пожалела, что Свами вложила ей в ручку не хвостатку настоящую, а все-таки любалку.
Но все равно она уже научилась внушать сестрам и братикам любовь с этой терпеливой стороны тела. И вложила всю страсть, недотраченную с Витьком.
– Ну вот и не лишена ты, тварь завистливая, любви сестрической, – одобрила Свами. – Мне и добавить почти нечего.
Но – добавила милостиво:
– А ты, сестричка любезная, дай мне целование дочернее.
Клава присосалась к соскам Свами.
Что там ни говорил Витёк, она обожала свою Свами, воплощенную Мати Божу! Свами, которая знает почти всё и судит справедливо. Но и рассказывать Свами про божехульства Витька она не собиралась. Просто, Витёк еще не просветился, но Клава поможет его просвещению – сама. Постепенно и терпеливо. А Свами простит когда-нибудь Витьку слова неразумные, потому что Госпожа Божа прощает тем, кто пришел поклониться Ей-Им.
А Витёк – придет, приведенный Клавой.
Она побежала вниз, не боясь скрипящих половиц. А те и не скрипели. Наверное, Клава и вправду сделалась невесомой, приподнятая радостью летящей.
Или – половицы скрипели нарочно, чтобы привести Клаву к ногам Свами, чтобы получить от нее понимание и благословение, а Соньку-предательницу покарать за подлость ее. Теперь же отпала надобность в их скрипичном служении. И Госпожа Божа утишила их. Потому что всё в руке Её-Их, во власти Её-Их немеренной. Всюду проникает Госпожа Божа до последней половицы, всё видит и судит по заслугам!
А Клаву маленькую, сестру Калерию, Госпожа Божа видит особенно, и любит за терпение и кротость.
23
После трапезы утренней Свами через горбатого брата Григория позвала Клаву к себе. Проходя мимо стоящей на коленях Соньки Клава удержалась и не ущипнула ее, не плюнула. Хотя знала всю подлость ее.
А почти все сестры и братики плевали и щипали, хотя и не знали пока, за что наказана сестра Соня. Зато знали твердо, что Свами всегда наказует справедливо и милостиво.
Соня вся была уже в мелких синяках от сестрических щипчиков, а особенно вокруг сосков, куда щипали особенно охотно. Волосы она закрутила в жгут, чтобы меньшую площадь прикрывали они от сестрических знаков внимания. На каждый плевок или щипок Сонька, притушив взгляд свой, отвечала как положено:
– Спаси тебя Божа.
Все и спасались. Но Клава подумала, что Госпожа Божа любит ее и так. А Сонька путь запомнит, что она зла на нее не держит.
Клава остановилась в дверях.
– Люблю тебя, сладкая Свами. Пришла я поспешно.
Свами завтракала, сидя за столом в том же ночном халате. Клава разглядела салат с майонезом, который мамусенька делала по праздникам, а других подробностей от дверей было не разглядеть. И коробка нектара красивая, какого Клава однажды в гостях пила. Аромат обычных благовоний мешался с запахом кофе.
Кухонная сестра Надя в застиранном своем обвислом балахоне принесла кофейник и мгновенно ретировалась – будто сознавая, что не смотрится среди изящного интерьера комнаты Свами.
А та попробовала кофе, добавила сливок, отпила еще.
– Постой. Сейчас поедем.
Свами поела, подставила, переодеваясь, грудь для целования. Клава заметила, что Свами уже успела побриться с утра и сверкала белым детским мыском.
Но надела она не форменный плащ серебряный, а обычный костюм, который и неверки носят. Такой же протянула и Клаве. Джинсы даже – только лучше тех, в которых привела ее в корабль когда-то.
– Вот, облачимся в одежды пуговчатые. Когда для цели благой, Госпожа Божа попускает.
Так ведь и за Клавой Свами пришла когда-то в одеждах пуговчатых. Благие дела и в темных одеждах творятся во имя Мати, Дочи и Святой души.
– Готова? И позови брата Виктора, он тоже с нами.
– Радуюсь и повинуюсь!
Клава побежала в соседнюю комнату.
Витёк доедал такой же салат. И яичницу с колбасой и помидорами. А к кофе ждали его бутерброды с сыром и сгущенка. И нектар такой же.
На трапезу Свами Клава смотрела равнодушно как на благодать недоступную, а с Витьком ей сразу ужасно захотелось есть.
– Привет, Каля.