Но доктор щупал совершенно равнодушно. Точно куклу вертел.
– Да, здоровьем Бог не обидел.
– Госпожа Божа, – возразила машинально.
– Тем более. Иди отдыхай. Еще у нас будет время поговорить. О том, чего твоя Божа с тобой творит.
Время впереди – оно не обрадовало.
Ну, а пока можно было снова улечься и спустить эти трико дерюжные. И не думать. Пусть Госпожа Божа думает. Любит и думает. Думает и любит.
А пока Клава спит – зато время все равно идет.
– … Капустина!
Госпожа Божа любит и не оставит.
– Ты ведь Капустина?! Нашла время спать. Брат к тебе с сестричкой.
Чуть было не отреклась спросонья: "Нет у меня никакого брата!" У Капустиной и не было никогда. Зато у сестры Калерии, у Кали Дэви.
Села на кровати.
Молодая подошла, размалеванная. Тут тоже сестры называются.
– Слава Богу, проспалась. Ты ведь не лежачая, режима нет? Ну и иди в столовую. В надзорку посторонних не положено.
С соседней койки приподнялась бритая головка.
– Эй, новенькая. Учти: передачи – на всех! А то темную сделаем!
Молчала-молчала, а тут Клава ей нужна сделалась.
Неверки вокруг – с дыханием заразным. Испытует Госпожа Божа: из корабля выкинула в самый Вавилон!
Клава по всей форме натянула трико, накинула халат синий, казенный (похожий мелькал на Ирке – вспомнила не к добру), и пошла, куда показали.
За столиком с клеенкой сидел – ну конечно же, сидел Витёк, Витёк, Витёк!
А рядом девчонка какая-то. Тоже беленькая, между прочим. И вырядилась в красное – от штанов до шляпы – шлюха. На шляпе еще и клумба – ромашки-лютики помятые. Неверка, наверняка.
Так Витёк беленьких любит, что и сюда привел, не постыдился.
– Здравствуй, сестренка!
Встал и расцеловал в щеки совсем ненатурально, шепнув:
– Я твой брат Капустин тоже. И Катя Капустина.
Отстранил и сразу громко:
– Уже лучше! Хорошо тебя тут полечат! Уже лечат! Недельку полежишь или две – выйдешь, как новенькая! Или сколько скажут. Главное, докторов слушайся! Доктора лучше знают, чего тебе надо! Вот тут принес тебе, что любишь. Сразу не съедай, а то лопнешь. Я же не смогу каждый день приходить. Может, через неделю только. Чтобы до следующего раза дотянуть. Откусывай и вспоминай брата. Откусывай и вспоминай брата.
Сестра та самая больничная и не уходила далеко: покрутилась для виду и обратно. Халат капроновый, через который всё нижнее не просвечивает, но почти. Куда честнее накидка серебряная, которую у Клавы отняли за неприличие. Не там неприличие ищут!
– Сестричка, я тут сестренке принес кой-чего. Масло, сказали, можно, ряженку. А можно в холодильник положить, чтобы ей назавтра и дальше?
Начальница в халате просвечивающем распорядилась, обрадовалась:
– Ряженку пусть сегодня съест, а масло – можно в холодильник. Фамилию только надпишите.
– Надпишу, да на ней же и так видно – Капустина.
– На масле – не видно, – засмеялась сестра.
Не масло, а ее надо в холодильник: чтобы не растаяла!
– Поняла? Будешь к сестре подходить и спрашивать… День побыла, а уже, вроде, лучше. Спокойнее. Видно, хорошо у вас лечат.
– У нас врачи хорошие. Даже студентов учат. И персонал старается. Как к своим детям, – совсем растопилась дура – бери и намазывай!
– Свои-то у вас, наверное, только в проекте. Но проект интересный получается. Присматривайте пока за сестренкой нашей, лады? И Катя тоже просит за сестричку.
– Да мы за всеми, – совсем покраснела, будто мужиков не видала. – Но, конечно. Я слышала, ее из какой-то ужасной секты привезли! Они там целыми ночами молились на коленях, такой ужас! Отойдет, девочка, отойдет.
– Девочка Клава. А это – Катя. Похожи, правда? Только Катю в секту не похищали. А вас как зовут?
– Альбина.
– А меня – Витей. Значит, договорились, Альбиночка? Вы нашу Клавку нам к следующему разу в лучшем виде представите.
– Договорились. Мы все. Ну и я, конечно. А вы когда зайдете?
– Собирался через неделю. Но теперь думаю, нельзя сестренку оставлять так надолго. Да и проекты вот всякие. Через два дня вырвусь уж.
– Через два дня еще не очень… Но и через два дня можно. Как заботливому брату. Чем родные чаще ходят – тем лучше.
– Вот и договорились: через два дня!
Клава влезла в разговор – по вдохновению внезапному:
– А можно, Витя мне в следующий раз костюмчик спортивный принесет? Здесь все девчонки ходят. Чего я буду – как бабка старая?
– Конечно, Клавочка. Принесете, Витя, да? Всякая женщина хочет быть красивой, даже уже в ее возрасте.
– Принесу. Хотя ей пока еще до некоторых далеко – в любом виде.
И осмотрел – как ощупал.
Альбина пошла – как полетела. Мало дурам таким надо. И чего хорошего Витёк в ней нашел?
– Ну еще посидим, поговорим по-родственному. Здорово тебя кинуло – сюда. Чего в приемнике не осталась?
Клава рот только раскрыла, а он сам и ответил:
– И правильно. Там вроде как предвариловка. Детские "Кресты". Колючка и охрана при входе. А здесь почти что воля. Правильно курс держишь, сестричка. При сложившихся резких обстоятельствах. Хорошо что не замели и нас вчера. Подъезжаем, а вокруг осада. Словно банду берут. Ну мы проездами и влево – будто нам по другому адресу совсем.
– А дочку эту привезли профессорскую? Ксану, да?
– С дочкой тоже – интересный расклад. Приезжаем в Рощино – так и так, за Татариновой папа срочно прислал, улетает на сходку в Канаду. "Почему же он не позвонил?" – директор спрашивает. Или завхоз. Главное, есть такая, значит, лагерь точно вычислили! Как какой-то академик когда-то целый материк высчитал: должен быть для равновесия, заявляет, потому что иначе Земля через полюсы перевернется! Поехали проверить – и вот тебе Америка! Поплыли. Или Австралия – забыл. Висит вместе противовеса и перевернуться Земле не дает. За что я науку уважаю. Гриша не хуже вычислил. "Потому что профессор, может, телефон потерял, говорю. Профессора всегда такие мелочи теряют – телефоны, дочек. Да и не поползет же большая дочка домой через узкий провод – а тут машина подана". Позвали эту дочку. Большая! "Ой, говорит, какая машина хорошая! Поехали скорей. Я давно хотела, чтобы он мне из Канады эскимосскую маску привез!" А директор или завхоз сомневается: "Расписку, говорит, оставьте с полным адресом и телефоном". Будто жалко. Мы же люди добрые. Едем, а она всё удивляется: "Какая машина, как едем классно. У папы все знакомые на "Жигулях" ездят". А потом спрашивает: "А вы, наверное, и Додика знаете?" Я обрадовался, что наконец общий знакомый, а то и говорить не о чем. "Как же, вчера только виделись!" – "А я уже давно. Как у него дела?" – "Отлично, говорю. Во Дворце спорта, полные сборы снял, а теперь по Волге поедет, большой начёс будет!" Тут она и говорит: "Какой Дворец? Додик волоконной оптикой занимается!" Слова-то какие знает. И понеслась: "Да кто вы такие? Откуда вы папу знаете? Он мне говорил, чтобы с незнакомыми не ходила! Остановите, я назад поеду!" Кто ж знал, что столько Додиков на свете. "Сиди, говорю спокойно, доставим тебя прямо к папе". А она впереди со мной. Я, конечно, дверцы блокировал, но тоже лишнее, если за руки начнет дергать – можно нечаянно и со встречным не разъехаться. Ну, Гриша ей сзади: "Сиди, сказано! Обещали папу – будет папа!" Доехали. Мимо всех гаишников проезжал аккуратно, чтобы без вопросов. И до самого корабля почти. А тут такой аврал! Чего, думаю? На квартиру куда везти – лишнее это сейчас. Профессор завтра шум поднимет, через жену свою беглую на Зою выйдет – а у нее сейчас других проблем достаточно. Взял да и подкатил ее к дому. "Беги, говорю, к папе, и верь вперед хорошим людям!" А чего еще? Приехали бы на час раньше, накрыла бы облава, а девка бы и заявила: "Меня насильно привезли!" Да и на нас с Гришкой показала бы. Ваша Божа уберегла – не иначе.
– Наша и твоя.
– Вот именно. Потому что стиль надо менять. Далась Зое эта хата профессорская. Да тысячи добровольно отдадут, еще спасибо скажут! Шире надо жить, без крохоборства. Ей бы в десанте послужить, она бы поняла жизнь правильно: легко бери – легко отдай; жив будешь – возьмешь, сколько надо. Зато теперь, если что – профессор за меня свидетель: спас его дочку, которую жена свихнувшаяся украсть хотела.
– Жена его к Госпоже Боже пришла, спасение себе приготовила.
– Какое ей спасение?! Кому за тридцать – уже не спасутся! Ты правильно курс взяла – малолеток вести. Эти спасутся и нас спасут. Принесут всё и спасибо скажут. А свидетель за меня ценный теперь, потому что с Зоей нахлебаемся еще. Правильно дочку ему отдал: в шахматах называется – жертва качества. Каспаров всегда с жертвами выигрывает… Ну чего, поговорили по-родственному. Надоели уже всем, – и шепотом, резко: – Ну, быстро с Катей в сортир ваш. Скидовай хлам, надевай всё с её.
Клава, даже не пугаясь, так всё легко у Витька получается, повела Катю. Дверь туда настежь всегда, но перегородки между горшками. Они скользнули в самую глубь – и быстро, быстро! Путаясь и наступая подолами и штанинами на мокрое.
Все-таки вошла какая-то дурочка здешняя.
– Слинять собрались, да?
– Молчи, а то убьем! – уверенно заявила Катя.
– Мне-то что? Хоть бы все отсюда через трубу улетели.
И вышли вместе. Перемененные.
Вот когда Клава поняла, какая шляпа хорошая – пол-лица загораживает.
Катя теперь торжественно несла мешок с передачей, а Витёк ее поучал громко:
– Всё сразу не ешь! Костюм принесу, не будешь в этом мешке ходить!
И Альбина навстречу – неспроста.
– Уходите уже?
– Не уходил бы! И ночевать бы дежурить остался, да дел – во! – рукой по горлу.
– Ночью – другая смена, – уточнила Альбина.
– Тогда – отбой. А во сколько пересменка?
– В девять.
– Дел – страшно. Но если вырвусь, заскочу с костюмом для сестренки. Жалко смотреть на нее в этом мешке. Вот, даже порвано на спине! – и он решительно развернул Катю, показывая какой-то изъян в экипировке. – Так пустите, Альбиночка, в пересменку – если вырвусь?
– Пущу. Приятно, когда такие братья – любящие.
– Я не только как брат – я вообще. Семья у нас такая.
Альбина сама и открыла им дверь своим треугольным ключом. В больнице этой ключи в дверях – как у проводников в вагоне.
Клава сразу шагнула за дверь, а Витёк еще повернулся к Катьке:
– Ну, Клавка, будь умница, слушай Альбиночку, – расцеловал так же показательно. – Постараюсь заскочить вечером… Чао, Альбиночка.
И пошли вниз – даже не побежали.
Но только в тачанке Клава почувствовала себя на свободе! Пускай теперь гонятся на своих "скорых" – никакая самая "скорая" Витька не догонит!
– И ведь хорошо, что Додик тебя тогда фамилию спросил! А то как бы я узнавал по справочной? "Дэви" они ведь в журналы свои не запишут.
– Это всё Госпожа Божа ему внушила. И тебе. И дуре этой Альбине глаза отвела.
– Считай, что Божа – отвела, – охотно признал Витёк.
– А Катьку эту белесую ты тоже вечером увезешь?
– Кому она нужна? Хотят – пусть лечат ее хоть до Нового года. Катек таких – знаешь. Ты – нужна!
И добавил оправдательно:
– Она тоже будет рада – койку здесь поиметь. Лучше, чем в подвале. Даже гораздо лучше. Смеху будет, когда врачи тут гадать станут: та или не та?! Вроде похожа, вроде – не очень! Пальчики-то здесь с тебя не снимали?
– Как это? Перчатки? У меня не было.
– Не перчатки, а отпечатки! Надо было снимать!. . Ну что, поедем на Петроградскую? Спасибо твоему крестнику – освободил вовремя.
Клава сразу догадалась, что Витёк – про Натальевича.
– А туда нельзя? В Наташкину?
– Не, та еще не освободилась. Некогда было заняться: то за Ксаной этой мчись, то за тобой. Витёк везде – Витёк в езде. Да я и люблю. А транспортные проблемы там – не знаю пока.
Клава не беспокоилась – Госпожа Божа всё устроит, всё придумает. Столько чудес Она-Они щедро высыпали на Клаву, что чудом больше или меньше – все равно что Витьку по Садовой объехать, если на Литейном ремонт.
И будет Витёк терпеть и ждать, даже когда разберется вслед за веселой докторшей, что Клава теперь недотрога надолго, и сжимается от одного касания, как тот цветок в кино. Потому что сам он правильно всё сказал и понял: Катек всяких – как оглашенных в зале, а Каля Дэви над ними – одна.
Госпожа Божа сделает, отрастут у нее длинные-длинные золотые волосы, и Каля Дэви при последней трели барабанов будет встряхивать ими – и набрасывать их как покров на весь зал, на всех фанов и оглашенных – покорных и счастливых. Упадет золотым дождем и сыграет на золотых струнах. А потом медленно-медленно будет вытягивать волосы обратно, наматывая на себя золотым поясом.
41
Витёк с утра был предельно отмобилизован.
– Большой день сегодня. Ваша Свами Преображение устраивает. Или Вознесение. Кое-что доделать еще, а потом за тобой приеду. Только новой какой-нибудь Пупочки не впускай, ладно? Мне и этих проблем достаточно.
Никого не осталось из таких. Если только жива Наташка. Но Наташка этого адреса не знает.
Столько чудес сотворила Госпожа Божа, что надо было ее поблагодарить. Клава лежала с закрытыми глазами и загибала пальцы, повторяя "Гос-Бож-мил-мя"… На за двести с чем-то повторении чудесный Голос не мужской-не женский ответил: "Госпожа Божа всё знает о тебе, всё думает о тебе, всё предвидит о тебе!"
– Спасибо, – громко ответила Клава. – Она тебя, наверное, послала, добрая Госпожа Божа?
"Говорю я по воле Её-Их".
– Спасибо, Чудный Голос. А не может ли сама Госпожа Божа сказать мне что-то? Хоть два-три слова? Или совсем одно-одинешенько?!
И даже она испугалась. Конечно, Госпожа Божа очень ее любит, помогает и прощает, не жалея на нее чудес, но все-таки, не слишком ли дерзко она попросила?! Мамусенька давно-давно рассказывала много сказок о том, что люди просили всё больше и больше, и всё получали у волшебниц, а потом уж замахивались на самое святое – и оставались у разбитого корыта. Но сама Госпожа Божа – не какая-нибудь завистливая и обидчивая волшебница, Она-Они гораздо выше!
Выше.
Вокруг всё зашелестело и раздался шепот. Шепот, который громче тысячи криков, но не оглушает, а втекает в уши, в голову – во всё тело.
Шепот, который не мог принадлежать никому, кроме самой Госпожи Божи, когда Мати, Доча и Святая Душа шепчут вместе хором: "ПРО-ОЩЕ". И снова: "ПРО-ОЩЕ". И дальше, выше, возносясь: "ПРО-ОЩЕ"… Не шепот, а вибрация, проникающая всюду, существующая всегда, но расслышать которую удается только по великой милости Её-Их.
Клава лежала, пронзенная и потрясенная. Лишенная сил, и готовая идти повсюду, радостно повинуясь воле Её-Их. А собственных желаний и не оставалось у нее, она была счастлива Её-Их желаниями и исполнениями вместе…
Или время промелькнуло, или Витёк быстро вернулся. Отмобилизованный еще предельней. Как леопард перед прыжком.
– Поехали, сестричка. Возносимся и преображаемся по высшему разряду.
Перед кораблем на пустыре роилась еще не спресованная толпа, приминая и ближние кусты. Теснота соседних зданий создавала иллюзию бессчетности, стотысячности.
– Ну чего, тысяч пять есть, – оценил Витёк. – А сойдет и за десять.
Они вышли из тачанки у ближней девятиэтажки и пробирались сквозь рой попутчиков, оглашенных, фанов.
Многие прикасались к Клаве – пальцами, ладонями, как прикасаются к святыне, чтобы унести частичку излившейся по касательной благодати.
Возвышалась над головами телекамера. Даже две.
Но кто-то дернул за рукав иначе, по-свойски.
Светка Озеранова со старшими мальчишками – опять с другими.
– Клавочка, мы тебя увидали – сразу отпали. По телеку. Я даже не поверила, стала звонить, а девчонки говорят: "Точно! Клавка!" Ну и на Невском ты тогда, помнишь? Ты даешь! А еще выступать с "Формулой" будешь?
– Я, Каля Дэви, добрая подружка. Поклонись Боже, приходи к нам в Сестричество.
– Ну ты даешь – все на тебя сбегаются. Зайду. У вас там – ничего! А правда, что вы спасетесь после Конца Света?
– Само собой. Ты что, не видишь, что старый век рушится? Тысячелетний. Даже двух.
– Кто ж не видит?!
– Ну вот. Как говорила наша Вероника: "Опыт однозначно показал". И так будет весело, когда всё лишнее сгорит и рухнет! Правда?
Клава сказала – и поймала себя за язык: не она это сказала, а Госпожа Божа владеет ее языком.
"Так будет весело, когда всё лишнее сгорит и рухнет!"
Кто же этого не хочет – здесь и везде?!
А что – лишнее, каждая и каждый знает сам. Каждой и каждому многое мешает. Многие. Такие лишние, что даже совсем. И так хорошо, когда их нет. Нет Наташки – и есть красивая квартира. Нет… Клава даже додумывать не хотела, как было бы хорошо, если бы многого около нее не было, и многих. Додумывать совершенно не нужно, потому что Госпожа Божа всё-всё устроит. Ведь Госпожа Божа не жалеет чудес для своей Кали Дэви. Да просто зовет ее Клавой по-домашнему, поэтому и Клава сама про себя думает этим именем, когда одна Госпожа Божа видит ее мысли.
– Дэви, Дэви! – подбежали несколько веселых оглашенных.
– Так будет весело, когда всё лишнее сгорит и рухнет! – сказала им она, уверенная, что оглашенные передадут дальше.
Надо было укрыться от толпы, однако. А то набежит кодла оглашенных – и разорвет не только серебряную обертку, но, пожалуй, и начинку…. Даже Витёк не оборонит. А Иакова не видно.
У самой калитки из толпы на нее выдвинулся папусик трясущийся и слизкий.
– Дочка. Дочурочка. Неужели?
Клава отстранилась невольно.
– Отойдите, мужчина. Я вас не знаю совсем.
Давно Клава никому не говорила "вы", а тут выговорилось само.
Папусик после ограниченного принятия и сам в себе не был уверен, не то что бы в потерянной дочери.
– Ну-ну, – надвинулся Витёк.
Но папусик безропотно отошел посрамленный.
– Похожа. Только блестит слишком.
А ведь тоже гулял когда-то по извилистым местам – не как Пупочка, но… Не как Пупочка, и ему не грозит танец на шее – но пусть забудет и не суется!
Витёк условно постучал, и калитка на миг приоткрылась для них.
Обитателей в корабле поубавилось. Из малолеток вернулась только Соня. И налетела с поцелуями.
Клава тоже обрадовалась, великодушно не помня многого:
– Как тебя отпустили?!
– А тебя?!
– Госпожа Божа помогла, – исчерпывающе объяснила Клава.
– Всем помогла. Но каким способом?
– Обыкновенным чудом: отвела всем глаза и Витёк меня мимо трех постов провел.
– А я сразу адрес сестры секретной, за тетю свою выдала. Меня и отдали – той тете. Пересидела сутки – и сюда!
Свами вышла навстречу.
– Добрая Дэви, мы не сомневались, что ты разорвешь узы. Госпожа Божа любит нас и соединяет в Сестричестве.
И прижала к груди, трижды скрестив с Клавой уста.
– Сейчас начнем радость вечернюю со всеми попутчиками. Только просветит меня брат Витя об одном малом промысле.
Но повела под руку и Клаву, показывая, что просвещение предстоит общее.