И не то ужасно, что обругали ведьмами и папистками какими-то, а то, что посмели своего бога подложного с истинной Госпожой Божей сравнить. За это не простится им. Снова Клава до судороги в кулачках осознала окончательную истину: мир поделен на верных и невров, детей света и выблядков тьмы! Погибнут невры и неверки – это и есть счастье. Освобождение Земли. Выметется прочь мусор человеческий! Потому что Госпожа Божа великая простительница – но не на всех!
В стороне слева толпилась другая группа. Вокруг Ирки, снова насквозь прозрела Клава. Лежит, страдает на виду, "скорую" дожидается.
Сонька сказала вслух то, что Клава чувствовала, но красиво выдать не умела:
– Да языки у них лопнут, гноем брызжа, за то, что истинную нашу Госпожу Божу поносить смеют и мужским идолом поганым клянутся всуе. Дыханием заразным опаляют. Белые обезьяны, им бы только жрачку и случку. Прочь, мерзость мира!
И так взглянула на толпу, что дыры должна бы прожечь в спинах.
Может, и прожгла – издали не разглядеть.
Свами свернула направо. Газонами, тропинками. Как вчера Витёк против знака.
Клава знала и свой грех: ведь чувствовала она, не хотела всходить по этой затхлой лестнице. Госпожа Божа ее предупреждала. А не послушалась. Пошла за Свами. Себя надо слушать, Госпожу Божу в себе, а не слепо за Свами следовать.
– Неразумная сестра Ираида навлекла на себя кару посильную. Госпожа Божа удержала ее в падении, приземлила бережно, чтобы оставить ей время для раскаяния, – сформулировала Свами официальную версию.
С тем и возвратились.
38
Витёк еще не вернулся в корабль с рощинской пленницей, и Клава прилегла, думая о Боже, которая не оставляет ее. Все трое вместе, семейно: Мати, Доча и Святая Душа. Так хорошо забываться на второй сотне воззваний мысленных: "Госпожа Божа, помилуй мя!"
Мир и благорастворение в сердце. Душа и дремлет и не дремлет.
И как будто небесные барабанчики бьют. Тамтамы горние.
Нет, стук земной вполне, однако.
Треск и беготня сапог не сестринских.
Распахнулась дверь. Голос злобный и радостный:
– И здесь! Еще одна! Малолетка явная!.. Пошли, девочка.
– Я добрая Дэви.
– Вот и хорошо. Пошли, коли добрая.
Мент. Молодой.
– Куда? Я здесь живу! Не хватай.
Он еще и не хватал. Собирался. Клава приподнялась, прикрываясь. Но не очень.
– Клава! Клава! – но не к ней. – Зайди сюда. Тоже по твоей части. Надень на нее чего-нибудь.
Вошла тетка жидковолосая и злая. Ментуха, хоть и без погонов. Послала Божа тезку.
– Ну что? Надень на себя чего-нибудь, девочка. Где у тебя белье?
– У меня нет. Вот, всё на мне.
– Как же так? До чего довели: без белья дети ходят! Ну пошли так.
– Никуда я не пойду. Я здесь живу, мне и здесь хорошо!
– Тебя не спрашивают. Лучше сама. А то поведут и пойдешь!
– Вы ответите. Я артистка знаменитая: Каля Дэви.
Прости Божа, но ведь не поймут, что святая. Не надо выдавать веру на посмеяние нечестивым неврам и неверкам.
– Пошли-пошли, артистка.
Но с ноткой уважения.
Всех уже согнали в молельню. Менты и ментухи переговаривались оживленно:
– Чего только не намалевали. Кощунство, но забавно.
– И главный Бог у них – баба. Даже с потолка глядит.
– Не всё вам мужикам почет, и мы не хуже, – это тезка признала.
Злая, а и ее коснулась дыханием своим Госпожа Божа.
И Свами отозвалась с другого конца:
– Слышу и среди воинства нечестивого здравые голоса. Да, мир сотворила Госпожа Божа, Женщина во всех женщинах, Жена во всех женах. Скоро День Счастливого Числа настанет, числа переменятся, Двойка женская над миром воцарится! И падут ложные боги мужеподобные.
– Смотри, Клава, в тебя коготок запускает, – засмеялись менты.
Заподозренная в сочувствии неформальному культу, ментуха Клава проявила усердие:
– Хватит вам здесь устраивать! Проповедовать будете в другом месте.
– Это мое место, мой дом. И я протестую против вторжения. Завтра же в девять утра протест будет у прокурора. Чем вызвано ваше беззаконие, лучше сообщите!
– Вы гражданка Зоя Николаевна Пересыпкина?
– Зоя Ниновна.
– Это вы оставьте в другом месте. Вы удерживаете незаконно несовершеннолетних!
– Это моя семья. Я их по подвалам и притонам спасаю.
– У вас есть лицензия на семейный детский дом?
– Когда я их вытаскивала, меня почему-то лицензию не спрашивали. И вы туда почему-то за ними в подвалы и притоны не пришли.
– Вы занимаетесь незарегистрированным сектантством и вовлекаете несовершеннолетних без согласия родителей или опекунов. Поэтому несовершеннолетние подлежат изъятию и помещению в распределитель до нахождения родителей или опекунов. Займитесь изъятием, лейтенант. Совершеннолетние могут оставаться при предъявлении документов. Не имеющие документов подлежат установлению личности.
Сестры хором заплакали. Громко.
– Вот! Вот ваш порядок и закон! Так ваш мужской ложный бог велит! Только что мы покоили сестра сестру в объятиях любовных! И вы ворвались как сарацины! Плач и вопль вокруг вас! Но ничего, Госпожа Божа всё видит! Близок День Счастливого Числа, скоро числа переменятся, и Госпожа Божа восприимет царствие Свое! А мы скоро обнимемся снова, сестры и братья! Минуют испытания и победит правда! Крепитесь в узилищах! Молите Госпожу Божу, Она-Они вас не оставят.
Ментуха Клава сказала тому молодому:
– Про объятия любовные заметили? Тянет на растление, а?
Налетела с объятиями кухонная Надя, утопила Клаву лицом в свой грязный балахон:
– Куда голубку добрую Дэви?! Не отдам!
Ей заломили руки и отбросили.
– Не противься, сестра. Не в силе телесной правда. Госпожа Божа накажет сарацин поганых. Невров и неверок безбожьих! Близок час.
Клава плакала, но шла спокойно. Госпожа Божа ведет ее твердо, и значит, так нужно.
Да и Додик не оставит, когда она на следующую гастроль понадобится. В шоуях другие деньги крутятся. И законы для шоуев другие.
Под изъятых малолеток нарочно пригнали автобус. Клава оглядывалась: не мелькнет ли знакомая тачанка?
Ну да Витёк увидит, сообразит не соваться.
Сонька уселась рядом, шепнула:
– Всем уже сказано: лишнего не болтать. Молились и учились, больше ничего.
Валерик подполз, заканючил:
– Сестрички, дайте целование. А то развезут всех – и не свидимся.
И попытался под подол.
Сонька дала ему коленкой в нос.
– Вали! И забудь про эти целования. Расскажешь – Госпожа Божа червя твоего под корень отсушит. И всем скажи: под корень!
39
Клаву привезли в глухой дом за каменной стеной. Приемник – это похуже даже, чем парник.
Поганое место, и дыхание в воздухе – поганое. Заразиться хочется. Только если Госпожа Божа оградит.
И Клава прошлась по своим святым местам – оградила себя женским крестом животворящим.
Всех привезли, но Клаву отделили. Ее усадили в комнате со столом и диваном, похожую на директорский кабинет в школе.
За стол уселся седой дядька, хотя не слишком старый. Еще мужик, а не дед. Мент или не мент – не понять. Пиджак.
Ментуха тезка не отстала, уселась на диван рядом с Клавой.
– Ну, девочка, давай поговорим спокойно, как человек с человеком, – мужик с подъездом. – Меня зовут Владимир Петрович, а тебя как?
– Каля Дэви.
– Красивое имя. А раньше как звали?
– Никак.
– В школу ходила когда-нибудь?
– Не помню.
– А как звали в то время, про которое ты не помнишь?
– Не помню.
– Ну правильно, раз про время не помнишь, то и не до имени. А давно ты проживаешь с Зоей Николаевной?
– Со Свами?
– Вы ее Свами называете? – обрадовался мужик, и Клаве стало досадно, что проговорилась.
– Да, – не отпереться.
– Что оно значит – такое имя нерусское? Почему не Зоя, а Свами?
– Не знаю. Уважение.
– И давно ты у этой Свами?
– Не помню. Давно.
– И чего делала у нее?
– Ничего. Жила. Молилась. Потом выступать стала.
– А как молилась?
– Как положено: "Госпожа Божа, помилуй мя!" Ну и "Во имя Мати, Дочи и Святой Души".
– Кем же это положено? Вашей Свами?
Клава по-настоящему задумалась.
– Самой Божей. Свами только передала волю Её-Их.
– Чью волю – Ёх?
Клава объяснила как ребенку:
– Она же одна, но вмещает Мати, Дочу и Душу – значит Её воля и Их вместе. Чего тут не понять?
– Действительно, чего не понять, – кивнул Владимир Петрович. – И как же вы молились – все вместе?
– Все вместе. Каждая и каждый могли и свое рвение проявить, но и все вместе.
– А что делали при этом?
– Ничего. Молились. Пели.
– А не наказывала вас Свами? Не била?
– Нет. Мы все в любви живем – как семья. Сестричество.
Тезка-ментуха вмешалась нетерпеливо:
– В семьях тоже – еще как лупцуют.
Клава признала про себя, что ментуха – не дура. Будто знает по папусю с мамусенькой. Но повторила только:
– А мы в Сестричестве – в любви.
– И как же в любви? – не отставала ментуха.
– В любви и есть. А как?
– Целовала вас эта Свами?
Родители все целуют, тут скрывать нечего.
– Целовала.
– А почему вы в одних этих накидках ходите? Без белья, без рубашки нижней?
– А зачем?
– Для тепла. И вообще. Вдруг раскроется накидка. Вон и пуговиц даже нет. Ваша Свами с вас накидки эти снимала? Трогала… – тезка затруднилась в термине и показала пальцем, – вот здесь?
– За пизду, что ли? – спокойненько так, без вызова.
Потому что поняла, что здесь в ментовке жалеек нет, здесь язык их сестрический недействителен, здесь всё просто – как в прежнем доме, когда папуся с мамусенькой разговаривали.
– Нельзя так говорить! Говори: "за половые органы"!
– А почему нельзя? Пизда, она и есть пизда, как не назови. У всех она. И у тебя тоже.
Ментуха вскочила.
– Что ты говоришь, мерзкая девчонка?! Как ты смеешь?!
Чем больше кричит – тем смешнее.
– А что у тебя – нету? Тогда ты больная, пойди к доктору. Есть такие доктора, которые пизды из лишнего живота сворачивают.
Госпожа Божа не оставила Клаву, укрепив в ней дар прозрения. Клава видела, что ментуха и перед мужиком этим Владимиром Петровичем стесняется, но не слова, а что тот вообразит на секунду, что у нее – нету. Зато Владимир Петрович, хоть и молчал, но не сердился, а забавлялся.
– Ну как это… – глупая тезка и руками затрепыхала, только что не указала на себе верное направление, – как это… Я нормальная женщина. Но говорить надо иначе. приличными словами.
– Как ни говори, какая разница? Хоть звездой назови, хоть бездной. Какая создана Госпожой Божей, такая и есть. Цветет и пахнет.
Ментуха махнула рукой и уселась снова – но подальше от Клавы.
– Нет, девочка развращена безнадежно. В нормальный детский коллектив ее не вернешь. Она всех испортит.
Ну смех и не грех даже.
– То-то девки-детки слов не знают. Не хохочите меня. Меня бы не испортили. Потому что мальчишки девчонок портят. Им по статусу положено. Госпожа Божа одностороннее движение на дорогах постановила: от них к нам. Да меня не удалось. Я – весталка действенная!
У тезки и челюсть отвисла:
– Да откуда ты такие слова знаешь?!
И такие слова ей тоже не нравятся!
– Между прочим, существенное заявление, – вступил наконец снова Владимир Петрович. – Чтобы потом не пала тень на…– он усмехнулся, – неиспорченные коллективы. И все-таки, ласкала тебе твоя Свами – звезду, бездну – говори, как хочешь? Мне слова не важны.
Вот это правильно – не в словах правда.
– Нет.
– Подумай. Может, когда целовала. Или когда наказывала все-таки. Если вы как в семье у нее, она – как мать. Ведь родители тоже не стесняются. Когда купают, например.
Что они знают! Даже этот Петрович, хоть он и умнее ментухи своей!
– Какие купания?! У нас и ванны-то никакой не было. В кухне под краном, пока идиот-Павлик не влезет! А приласкать родители рады, как же! Мамусенька за ноги держит, а папусик ремнем наяривает, да пустой рукой норовит пизду мне пощупать, звезду интересную: мокрая уже или нет!
Чего это она наговорила?! А темнила, что не помнит.
Владимир Петрович помолчал. Спросил словно виновато:
– Значит, были родители прежние? И как они звали тебя?
– Клава.
Тезка дернулась. Наверное, подумала, что Клава ее передразнивает. Но смолчала.
– Ну вот, родителям возвращать, значит, Клаву нельзя. Будем лишение прав оформлять. Придется в детский коллектив помещать. Авось не испортится окончательно от одной Клавы.
И Клава поняла, что Госпожа Божа снова всё правильно решила за нее, развязав ей язык: чтобы не вернули домой к папусику с мамусенькой. И к идиоту Павлику с колдуньей-мамашей.
– Если не врет она всё! Такие наговорят. Вот и про девственность! Надо проверить.
– Врач у нас. Пусть Анна Михайловна.
– Такие всегда нафантазируют, – продолжала тезка в ожидании Анны Михайловны. – Она ведь и артистка у нас, вы не забыли, Владимир Петрович?
– Да меня на все стены наклеили, – без обиды, презрительно сообщила Клава. – "Рок-святая Каля Дэви". За мной на трех тачанках приедут, когда зал поднять надо будет. На "роллс-ройсах". Иначе погорит "Формула". А в шоуях, знаете, какие миллионы крутятся?!
– Между прочим, я эти афиши тоже видел, – заметил Владимир Петрович. – И что же ты делала?
– Заводила. И все Госпожу Божу славили. Вот так!
Она вскочила и стала хлопать сама себе в такт над головой:
– "Бо-жа, Бо-жа, Бо-жа!!"
– Это просто какой-то гипноз, – сказала тезка.
– А что нынче не гипноз? – вопросил Владимир Петрович. – Когда эти лазеры в глаза.
Вошла врачиха. В белом халате, но совсем рыжая.
А белый халат как-то сближал с сестрическими плащами серебряными.
– Вот. Надо определить на сегодня, – формулировала тезка запрос. Но обтекаемо. – Состояние.
– В соседней комнате займитесь, – чуть нервно кивнул Владимир Петрович.
Клава пошла с врачихой охотно.
– Ну что, подруга, – сказала та весело, – хотят здесь всё про твою личную жизнь узнать? Их дело ментовое. Или подзалетела уже? Обычный случай. Как это у Шекспира? "В двенадцать лет становятся в Вероне матерями"? Не помнишь?
Клава такого не знала – щеки на пиру набил, что ли? Но, видать, мужик понимающий.
– У нас в школе только с четырнадцати.
– Ну конечно, у вас не Верона… Давай-ка сюда. Извини, подруга, работа. Нашу сестру всегда рано или поздно через передний проход осматривают. Чаще – и рано, и поздно. Ничего тут такого нет.
Усаживаясь, Клава быстро проверила сама себя – и обнаружила, что жалеечка ее раскрылась. И вовремя! А то бы стыд перед этой веселой врачихой понимающей. Над тезкой посмеялась, а получилось бы, что у самой-то и нет этой самой первой необходимости.
Госпожа Божа опять помогла. Знает Она-Они чередование времен: время закрывать входы и время раскрывать входы.
Докторша сначала посмотрела, светя себе лампой.
– Virga intacta, – сообщила сама себе.
Потом дотронулась пальцем – и жалеечка резко сжалась снова.
Цветки тоже есть такие, которые сжимаются сразу – от малейшей мушки.
– Ну вот, – сказала врачиха. – Да мы, оказывается, недотроги. И часто это у тебя?
Узнала! Узнала про тайный стыд!
Что ей отвечать, когда нечего отвечать?!
Клава изогнулась дугой… Нет, это Госпожа Божа вовремя защитила, изогнула дугой, заставила биться выловленной рыбкой.
– Помогите подержать! – крикнула врачиха.
Клава всё слышала – и тем самозабвеннее изгибалась, счастливая и испуганная – почти как на сцене, хотя и не так.
– Что – эпилепсия?!
– Истерическая дуга. Классика. И вагинизм к тому же – полный букет. Тут, наверное, долгий анамнез – в короткой-то жизни. Но – Virga intacta.
– В коллектив-то ее можно?
Клава выгнулась еще напряженней – если только можно. И забилась сильней – вырываясь из шести рук.
– В какой коллектив? В детское отделение! Хотя там тоже своего рода коллектив.
Только на носилках Клава расслабилась.
Вот и поехала снова.
Значит так надо. Госпожа Божа ведет ее неисповедимым путем.
Но не оставляет ни на минуту попечением своим.
Мати, Доча и Святая Душа склоняются над Клавой с трех сторон.
40
В отделении на Клаву напялили давно отвычное белье. Трико дерюжное сразу стало царапать нежные части, оценившие уже радость свободы и свежего ветра.
Счастье еще, что сразу же и уложили на кровать – не такую, как последняя ее кровать в корабле, но лежать все же можно. Под одеялом Клава тотчас спустила трико – и палата стала немного роднее.
Лежали еще многие девочки на многих кроватях – но не разобрать в полутьме. Хотя синяя лампочка светила без передышки.
Толстая санитарка сидела у раскрытой двери.
– Клава, иди белье считать! – позвали из коридора.
– Да не могу я! Видишь, за надзорную посадили, – откликнулась санитарка.
Еще одна тезка. Такие совпадения не бывают спроста. Это Госпожа Божа подает знак, что не оставила Клаву-первую, Клаву настоящую, Калю Дэви свою. Не оставила и не оставит, потому что ничтожны перед Нею-Ними любые запоры и стены.
Мати, Доча и Святая Душа снова склонились над нею, и Клава заснула уставшая и успокоенная.
Утром накормили, натянули снова постылое трико и предъявили врачу. Мужику. Ближе к деду, вроде Владимира Петровича.
– Значит, Клава к нам приехала, – выразил полное свое удовольствие. – А как Клаву величать полностью?
– Рок-святая Каля Дэви.
– Отлично. А псевдонима нет ли в запасе, когда нужно от поклонников отдохнуть, скрыться? На самом-то деле Каля Дэви, конечно же, а для своих домашнее прозвище: какая-нибудь Клава Картошкина, а?
Смешной. И Додик тоже спрашивал – для бумажки. Дались им всем бумажки-промокашки!
Но что купило Клаву – угадал ведь почти. Овощем назвал. Наверное, это Госпожа Божа знак подает.
– Капустина.
– Прекрасно! Клава Капустина – акробатка, потому что на мостик встает красиво, я слышал, да?
– Я не встаю. Меня саму изгибает.
– Что – изгибает?
Сказать – не сказать?
– Госпожа Божа изгибает.
– Отлично. Лично удостаивает вниманием. Персонально.
Посмеялся над Госпожой Божей. Злой он, хотя и прикидывается.
Клава молчала. Уперлась.
– Так что же? Госпожа Божа разговаривает с тобой? Голос ты ее слышишь?
Клава молчала.
– Ну хорошо. Оставим пока дела небесные. Со здоровьишком-то как? Кашель? Живот?
– Нормально.
– Рад снова услышать знакомый голос. Не жалуешься, значит?
– Нет.
– Ну, давай тогда посмотрим.
Ну, вот и раздел наконец. Всегда этим кончается.