– Пописались малость, значит слова тоже наружу просятся, – сказала Свами. – Всем нам в Слабодном Сестричестве нашем нечего скрывать друг от друга – ни на теле, ни в душе. Ну и скажите громко и прямо мысли ваши. Ты, – она указала на Валерика.
– У меня новые мысли появились, – сразу и свободно начал Валерик, – когда утром увидел новую сестру нашу Калерию. Мне захотелось обнимать ее и целовать больше, чем других сестер. И я пожелал изо всех сил, чтобы сладкая Свами отдала меня ей в боровки. И когда сладкая Свами отдала, я очень был рад. Вот.
– Хорошо. Прямо сказал братик наш. Кто спросить хочет?
Ира спросила:
– А червя своего не захотелось запустить в жалейку к новой сестре?
– Захотелось, – ответил Валерик.
И все увидели, что ему и сейчас снова хочется.
– Еще кто спросит? – кивнула Свами.
Наступило молчание, казалось, больше никто не спросит, и вдруг спросил горбун:
– А раньше, когда ты еще не жил в семье нашей спасательной, тебе не хотелось того же к своей бывшей матери, которая тебя родила?
– Хотелось, – свободно сознался Валерик.
– Расскажи подробно, когда хотелось?
– Когда мы вместе в баню ходили.
– Так там со всеми хотелось, наверное?
– Нет, со всеми там не хотелось, только с мамочкой. И еще когда ночью видел, как они с папочкой. И когда она меня шлепала.
– Хорошо, – кивнула Свами. – Еще есть?
Таким тоном говорят учительницы, когда не хотят больше вопросов.
– Еще, – не отставал горбун. – А тебе не хотелось, возлюбленный братец, того же самого и с нашей истинной матерью земной и небесной, с нашей сладкой Свами?
Наступило особенное молчание.
Но тело ведь послушно душе и выдает душу. Голому правду не скрыть. Валерик и попытался бы, да не смог, потому что все увидели, как ему и сейчас хочется.
– Хотелось.
– Ну, вроде мне ясно всё, – сказал горбун.
– А у меня к брату Григорию вопрос, – сказала Ира.
– Кто спрашивал, того и спросят, – кивнула Свами.
– А тебе, брат Григорий, не хотелось свой червь поднять на нашу сладкую Свами?
Брат Григорий оставался в своем грубом балахоне – но балахоны ведь легко срываются. Да и привык он говорить правду в семье.
– Хотелось в мерзостных грехах моих, – подтвердил брат. – Еще как хотелось, сестра.
– Сегодня у нас в самом воздухе правды витают, возлюбленные сестры, – звучно сказала Свами. – Спросим теперь братика Толика.
Угадала Клава – кого вывели. Одним словом описала его Соня – а вышел как на картинке. Госпожа Божа догадливость дарует.
– У меня сегодня было желание погулять по городу, поговорить с прежними друзьями, – сказал Толик. – Пепси попить.
– А мороженого тебе не хотелось?! – не блюдя чинного ритуала крикнули сзади.
– По порядку, сестры и братья, по порядку, – прикрикнула Свами. – Так что про мороженое?
– Мороженого – нет, потому что не жарко еще. Пепси или фанту.
Клава, хотя только один день здесь, тоже вдруг вспомнила по пепси. И про ужин у Наташи. Словно какой-то ветер подул. Про пепси показалось интереснее, чем про мечты горбуна Григория червем проползти в саму сладкую Свами.
Свами не спросила, есть ли еще вопросы к брату Толику, и Клава поняла проницательно, что даже великая Свами не желает здесь больше воспоминаний про пепси или, может, жвачку.
– У сестры Сони правда тоже наружу рвется.
– Я вся в грехах, сладкая Свами, и хочу сказать, что позавидовала сегодня новой возлюбленной сестре Калерии, с которой ты бдела всю ночь. Я хотела быть на ее месте, чтобы снова и снова принимать от тебя полное вокрещение. А сейчас только что узнала я, что еще виновата, что не отвратила братика Толика от мерзких мирских мыслей, потому что я привела его сюда, просветила в истине, и значит должна была каждый день и час наставлять его и спрашивать про любовь к Мати, Дочи и Святой Душе, чтобы не оставалось места грешным и мерзким мыслям. А я не спрашивала и не наставляла. И половину материнского внушения для него должна от тебя принять и я.
– Хорошо, сестра. Ну кто что спросит у сестры Сони?
– А не испытываешь ли ты, сестричка Сонечка, других чувств к братику Толику? Не братских, а мерзких? Не мечтаешь ли ты об обезьяньей случке? – спросила Ира.
– Я испытываю, сестрица возлюбленная, много чувств к братцу Толику. И хочу его спасти от мирской скверны, и дать ему всю любовь, которую могу. И, помолясь Госпоже Боже, обцелую создание Её-Их, и в губы, и в пупок, и червь его мерзкий успокою в своих устах, потому что он создан таким и не виноват в мерзости своей. А про то, что ты спрашиваешь, отвечу истинно, что нет у меня мыслей об обезьяньей случке, потому что, я верю, что благодать меня защищает, истекающая от Мати, Дочи, и Святой Души, которая передается через нашу сладкую Свами – и не мечтаю я о случке и в жалейку мою его червя впустить мне было бы так же мерзко, как поцеловать аспида.
И посмотрела на Иру – почти как смотрит сама Свами, почти как лики с икон.
До чего же здорово говорила Соня. А ведь почти ровесница Клавы. Потому что уже пожила в семье, потому что привыкла ходить, учить истине.
После такого ответа больше никто ничего спрашивать у Сони не стал.
– Очень хорошо, сестра Соня, – сказала Свами. – Благодать льется из твоих золотых уст. Но заметьте, сестры и братья, сегодня вылилась правда у тех, кто причастен больше к новой сестре нашей Калерии. Братик Валерик – верный ее боровок, сестрица Соня – первая сестра и наставница, братик Толик – через сестрицу Соню. Значит вопросы есть и к сестре Калерии.
Клава поняла, что ее выход.
Она встала рядом с Соней, сбросила свой серебряный плащ, давно уже не стыдясь раздеваться при всех – почти сутки!
– Вот и Калерочка наша, – сказала Свами. – А жалейка-то припухлая. Мало, Валерик, бальзама кладешь своей сестричке. Скажи сначала мне, сестра Калерия, как тебе в новой семье показалось?
– Ой, сладкая Свами, так хорошо, так светло. Позвали когда хором Госпожу Божу, я вся прямо как взлетела! И все любят так, все целуют.
Клава говорила чистую правду, в эту минуту ей очень-очень нравилось всё. Но и немного она наигрывала, чтобы понравиться и Свами, и всем.
– Лучше чем прежде в мирском доме?
– Конечно, лучше! Дома – гадость одна.
– А папа твой мирской к тебе в трусы не лез, сестричка? – спросил горбун Григорий.
– Конечно, лез. Полезет ко мне, а потом к матке перелезет! И пьяный, и вообще.
Примерную правду она говорила, но получалось как-то не так. Почему-то похоже получалось как у Толика про пепси. Здесь – иначе говорят, как Соня, но Клава не умела.
И Свами перевела вопросы в другую сторону.
– А вот ты, сестричка, с нами первый день, многого еще не понимаешь, как мы живем, вот и скажи просто, как новенькая: что ты думаешь про Валерика, который рассказал, что мечтает запустить своего мерзкого червя в меня, свою матерь духовную, через которую с ним сама Мати небесная говорит? Что ты про это думаешь? Да и брат Григорий поведал похожее.
Клава не знала, что ответить. По школьной привычке надо было не выдать товарища, заступиться, но ведь здесь, если начнешь вилять, и сама в виноватых окажешься! Да и Свами всё понимает – виляй не виляй. И лики со стен и с самого потолка пронзают насквозь иссиними очами.
– Он правду сказал. А что хочет ход червем сделать – все мальчишки иначе любить не умеют. Если хочет – значит любит тебя, сладкая Свами. Ты такая!.. Такая, что тебя нельзя не любить. Даже невозможно. И я тебя очень люблю.
– Но ты ведь не хочешь, как он?
– Так у меня же нет совсем, – и Клава показала рукой, где у нее нет.
Все засмеялись громко, что не соответствовало духу ритуальной радости.
Свами не рассердилась на неуместный смех.
– Ну хорошо. Пора раздать всем сестрам. И братикам тоже. Главный грешник здесь у нас… Ну-ка, ты ответь, – обратилась она опять к Клаве, – кто здесь главный грешник сегодня?
Одного кого-то придется выдать на муку какую-то. Клава быстро поняла, кто рассердил Свами и подыграла ей, хотя и начала издалека:
– Главная я, потому что один день здесь, еще не очистилась…
– Молодица, сестричка, – нетерпеливо прервала Свами, – а после тебя кто?
– После меня – братик Толик. Потому что от мирской скверны не очистился.
– Во! – воскликнула Свами. – Светлая ты сестричка, светлая. Словно волосы твои цвет души переняли. Самую суть поняла простым своим сердечком. Скверна, которая снаружи к нам лезет из Вавилона, погибели обреченного – вот в чем зло! А потому братика Толика за глубокий грех и сугубое избежание для его же исправления, во веки веков спасения и приобщения к истине во имя Мати, Дочи и Святой Души будем править большим правежом. Помоги, брате Григорий.
Григорий сноровисто выдвинул скамью, одним рывком распластал Толика, спутал ему ноги как коню в ночном, а за руки взял сам. Охватил запястья как наручниками.
– Госпожа Божа, секи меня строже, – забормотал Толик.
Свами подала Клаве тяжелую плетку, на хвостах которой завязаны были узлы.
– Тебе начинать. И хорошенько!
Не постараешься, сама на ту же скамью правиться ляжешь – это Клава уже поняла прочно.
И хлестнула изо всех сил.
– Выше руку поднимай, – подсказала Свами как внимательная учительница.
Клава подняла руку выше – замах получился шире.
– Ай-ай, – крикнул Толик.
– Видишь, – удовлетворенно кивнула Свами, – получилось.
Клаве понравилось быть способной ученицей и она старалась. Толик вскрикивал и дергался, Свами кивала. Потом остановила:
– Тебе хватит. Сестричка Соня, теперь ты.
Соню учить не надо было. Она секла уверенно, словно не рассказывала недавно, как мечтает обцеловать братика Толика – всего.
– Ну и хорошо. Довольно. А теперь, сестра Сонечка, ходи за ним, лечи. Вылечишь, будет теперь твой боровок. Обцелуешь как хотела.
И протянула Соне баночку с бальзамом.
Соня тут же и втерла бальзам в исправленные до крови булочки братика.
– В сторону подвинь, – небрежно сказала Свами.
Горбун с другими боровками отставили скамью к стене вместе с лежащим на ней Толиком.
Свами подошла к большой иконе на передней стене и зажгла новые свечки.
Потянуло терпким запахом.
– Время, сестры и братья, – глухим торжественным голосом, какого Клава еще не слыхала, возгласила Свами, – свершить великое таинство рождества Дочи от Мати, зачатой непорочно во спасение мира и всех верных на нем! В бубны ударим!
В руках у боровков вовремя оказались барабанчики или бубны, и они ударили дружно. У сестер в руках бубнов не было – видимо, Свами больше верила в мужское чувство ритма.
Сестры затянули под рокот бубнов:
"Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа".
Ритм ускорялся, куплет повторялся снова и снова, слова сливались…
Снова мысли понеслись кругом, Клаве показалось, она взлетает. Сбоку вскрикнули. Вскрикнула и она.
– Меня, Свами, меня! – встав на колени, закричала сестра, простирая руки.
– Меня, – закричала и другая.
– Меня… Меня… – взывали со всех сторон.
– Нисходит Мати Божа в меня, – тяжело утробно возгласила Свами. – Нисходит Мати Божа. А Доча Божа Её-Их воплотится… Доча воплотится… в сестру возлюбленную Калерию! – выкрикнула Свами.
– Доча Божа… Доча Божа… – ближние сестры стали целовать Клаву – в руки, в ноги, сзади – куда удавалось дотянуться.
Но тут же подскочил горбатый брат Григорий, выхватил Клаву и понес туда, где уже ждала Свами, скинув плащ и широко расставив ноги.
Клава почти не чувствовала несущих рук, ей казалось, она летит, поднятая чудесной силой.
Горбун сзади подал Клаву под арку расставленных ног воплощенной Мати Божи. Мати подхватила ее под грудки и замерла так.
Гремел хор:
"Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа".
– Дочу Божу… вам… на спасение… – утробно с натугой выкрикивала Мати. – Родила!!!
Выкрикнула пронзительно и разом выкинула Клаву вперед на услужливо подставленные руки.
Не маленькую Клаву выкинула в мир Мати Божа, а Дочу Божу. Клава исчезла, растворилась где-то далеко внизу в оставленном греховном мире.
Она вдруг напряглась вся, выгнулась спиной как рыбка, так что затылок почти коснулся пяток, и забилась крупно.
Кто-то кричал, кто-то целовал; потом и из мужчин кто-то закричал, кто-то зацеловал. Само грешное человечество ликовало, обретя Спасительницу и чая спасения. И спасала Она. Чем больше выгибалась спина, чем ближе надвигались пятки на затылок, тем мощней исходила из Нее спасительная сила. Горячий озноб сотрясал Её всю. Воплощенную Дочу.
Истинно, Она – Доча Божа. И всегда была Ею, только раньше не понимала. Она – маленькая и упругая, как рыбка, и Она же – бесконечная. Она – во всех, и все – в Ней.
Губы сами задвигались, язык забился отдельной маленькой рыбкой и полились слова, которых Она не знала – не из Нее, а через Нее:
– Доча… для вас… Млечным путем, моим молоком… Всех напою… Всех приведу…
И то ли эхо отозвалось, то ли спасенные люди Её:
– Млечным путем – твоим молоком… Млечным путем – твоим молоком…
– В День Счастливого Числа! – вырвалось у Нее пронзительно.
И в ответ:
– Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа… В День Счастливого Числа…
Дальше понеслись слова – сквозь Нее, из Нее:
– Мати Божу полюбите, покаянья приносите… Благодать святому чреву, вот и выродила Деву… В День Счастливого Числа вам Спасенье принесла…
Какое светлое счастье – лететь сквозь радугу в небо на словах как на ангельских крыльях.
И возвращались отклики:
– Чреву… Деву… –стливого числа… –сенье принесла…
Доча Божа качалась на волнах или на руках, растаиваясь в любви.
Госпожа Божа, немеренная в милостях своих. Когда-то для бедной Клавы огонек наслаждения тлел в тоненькой ее нежной жалеечке, теперь вся Доча Божа плавилась в небесном наслаждении, как одна широкая щедрая жалейка, вобравшая всё и всех.
Так понятно, что всем нужно прикоснуться, унести каплю божеской славы. И тем счастливей и невесомей Она, излучая небесный свет и поднимаясь ввысь силой тысячи поцелуев.
Ста тысяч поцелуев.
Растворилась-унеслась, с братцем-ветром обнялась…
11
Теплый лампадный свет проник сквозь смеженные веки.
Чудный Голос – не женский и не мужской – шептал:
"Не плачь, дитя, ты так прекрасна, твоя слеза ведь не напрасна, где в грех и мерзость упадет, там роза света прорастет…"
Захотелось больше света, и глаза открылись. Сияло близко любимое лицо. Иссиние огромные очи излучали нежность.
– Мати Божа, ты со мной?
– Очнулась, сестричка Калерия?
– Я – не Калерия… Я Доча Твоя, Мати Божа.
– Ты побыла, ты воплотилась. А теперь надо возвращаться, сестричка.
Как Она не понимает ясной ясности?
– Я Доча Твоя.
– Надо возвращаться и смиренно нести крест, сестричка возлюбленная. Гордыня – грех. Вот и боровок твой, Валерик. Полечит тебя, жалеечку твою обожженную пожалеет.
Приблизился Валерик, улыбнулся заискивающе:
– Сладкая Свами, сестричка Соня говорила, лучше не ладошкой, а языком втирать. Можно, да?
– Конечно, можно, братик. Чем любовней, тем целебней.
Валерик приник – но не принес ни прохлады, ни сладости. Место это потеряло чувствительность. Теперь вся Она принимала наслаждение и ласку – каждой пядью шелковой кожи. Ведь в свете солнца свеча не видна.
– Ну что, сестричка, легче?
– Все равно. Пускай. Раз ему любо. Я – вся. Вся люблю, вся жалею. Погладь ручку, Мати Божа.
Мати погладила руку Доче Своей – и небесное наслаждение пронзила всё тело. Оно выгнулась дугой на ложе, словно радуга небесная.
А чудесный Голос запел-зашептал снова:
"Радость на небесах, Доча Божа на руках".
– Оставь, братик, еще не отошла сестричка, – послышалось далеко и странно.
Как же не отошла, когда к Госпоже Боже совсем пришла?!
И тут же в подтверждение включился другой Голос – такой же чудесный, но более деловой:
"Говорит Божественный эфир. Мати Божа успешно родила непорочно Дочи Божу свою. Поздравим Святое Семейство. Вселенная радуется на волнах Божественного эфира. Спасение избранных отныне гарантируется. Отделения Сестричества на Земле и планетах принимают коллективные заявления. Слушайте наши дальнейшие включения с новостями о Святом Семействе".
– Сестричества принимают коллективные заявления, – повторили губы.
Как легко дышать, когда вся Вселенная рядом и радуется!
Спина постепенно расслабилась, дуга разогнулась. Интересно стало сесть на кровати.
Она уже здесь бывала. Давно, когда не стала Божей Дочей. Здесь жила Божа Мати до воплощения. Мати и сейчас сидела в кресле, привольно раскинувшись. Братик Валерик копошился над нею.
– Вот, подбриться пора, – объяснила Мати по-домашнему. Для любви безгрешной надо волос этот животный сбривать. А у тебя еще и не растет, сестричка. Забот меньше.
– Я – Божа Доча твоя возлюбленная, – ласково объяснила Она.
– Ой, помолчи, мне сердиться нельзя. А то дернусь – и порежет братик в самом срединном месте.
– Не рассердю, Мати. Я люблю твое лоно непорочное, родившее меня на радость и спасение.
Голос – первый, сладчайший – пропел-проговорил:
"Доча любви, не знай печали, в Святой Душе тебя зачали". И пояснил скороговоркой: "А не от случки обезьяньей".
– Ну что, кончил, братик? – спросила Мати нетерпеливо. – Встать наконец можно?
– Поцелуйчики братские ты, Свами, обещала, – заныл Валерик.
– Отвяжись, братик, с поцелуйчиками. Потом. Успеешь. Боюсь, придется эту сестру неразумную полечить как следует от ее мнения. Побыла в Дочах разок – и хватит пока!
Восторг накатывал волна за волной:
– Вся я, Мати Божа, в руке Твоей. И пострадаю со счастьем для спасения жалких грешниц и грешников. В мир я послана страдать и спасти.
А деловой чудесный Голос не замедлил сообщить по Божественному эфиру:
"Мати Божа с любовью готова принести Дочу Божу на страдание ради Спасения Земли и Мира".
– Послана я, ради страдать и ради спасти. Поцелуем утешь Мати Божа твою Дочу желанную.
Сияющий лик приблизился, упал горячей каплей поцелуй на уста – и снова Доча выгнулась радугой.
Ничего блаженнее нет на свете. Не разгибаться бы никогда!
– Не отошла сестричка, – любовно повторила Мати.
А как же ей повторять, если не любовно?!
– Глубоко воплотилась… В мир, значит, пойдешь, Доча, грешниц к истине приводить. Живая Доча войдет в Грешноград, в Вавилон нераскаянный! Хорошо. Такая самых тупых невров проймет.
Сладчайший Голос вступил снова:
"Чтоб очистить мир от скверны, Мати Боже будем верны!"
И через губы Её слова сами полетели на волю:
– Чтоб очистить мир от скверны, Мати Боже будем верны!
Деловой чудесный Голос отозвался через весь Божественный эфир: