"Любящая рука Мати Божи не принесет страдания Дочи. Страдать Доча послана в Грешноград, в современный Вавилон нераскаянный!"
12
И с утра она оставалась Дочей Божей, хотя и вспомнила, что живет под именем Клавы, точнее – сестры Калерии. Счастливое сознание, что она обнимает всех близких и дальних, не покидало ее.
На утренней радости, которая показалась короткой и небрежной – не дольше часа, наверное, она сидела рядом с Мати Божей и слышала одновременно и пение сестер, и возгласы Мати, и чудесные Голоса, шептавшие: "Любим Дочу, любим очень".
Потом при трапезе она пожевала только сухого хлеба, попросив зато двойной стакан росы – и получила. Наказанные за что-то сестры и братики тут же стояли на коленях и вместо еды распевали: "Госпожа Божа, помилуй мя" – по тысяче раз всего лишь. Клава, став Дочей, постигала со своего высока, что и лучше, спасительнее умолять Божу вместо еды, и от Божи придет сила, которая заменит любую еду. Потому и непонятно, кто наказан: которые жуют или которые поют?
После трапезы подошла Соня и сказала весело:
– Ну что, Свами нас нести слово в Вавилон посылает. Солнце как раз! Просвежимся!
– Мати Божа посылает, – поправила Клава, понимая каждое обычное слова со своего высока.
– Ну и пошли! В городские плащалки только обернемся, не лето еще.
Соня отвела Клаву в кладовку, они сбросили свои домашние плащи и накинули прямо на тело плащи потолще на стеганной подкладке – но снаружи такие же серебряные. И такие же беспуговчатые, конечно.
Поправили перед зеркалом веночки на головках своих беленькой и черненькой. Соня волосы свои поверх плаща пустила – Клава только порадовалась за нее.
Кто же сможет не принять истину от двух весталок действенных, да и воплощенной недавно Дочи к тому же?!
Сама Свами открыла им ворота изнутри, напутствовала:
– Госпожа Божа помоги вам! Ловите души, верить готовые. И не возвращайтесь без улова.
– Радуюсь и повинуюсь, – хором.
Следом вышли и трое боровков. Ради улицы им выдали тоже плащи серебряные: чтобы невры не прознали, что мужчины в Сестричестве – презренный пол.
Они прошли между ближних домов и оказались на улице широкой и людной, но окраинной, на которой Клава никогда не бывала в прежней своей жизни.
Все встречные на них оглядывались, и это очень нравилось Клаве.
Вообще никогда ей не было так хорошо в городе. Она была со всеми, она любила всех, но оставалась отдельной. Она знала Божу, знала, что избранна и спасется – и вступала в город так, как вступила бы на чужую планету, населенную примитивными, но приветливыми приматами. Принять готовыми слово истинное о пришествии Мати, Дочи и Святой Души ради их, невров и неверок, спасения.
Вскоре они свернули на другую улицу и оказались около метро. Тут тянулись ларьки и толпился народ.
Выбрав место в разрыве между ларьками, они выстроились – Клава с Соней впереди, боровки сзади – и запели:
"Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа".
И снова с начала.
Некоторые останавливались.
– Сектанты, – послышалось, – сумасшедшие.
Бабушка подошла, погрозила клюшкой:
– В церковь бы пошли, чем грешить тут! И куда матки ваши смотрят? Задрать бы подолы да надавать!
Соня достала откуда-то пачку листков и протягивала тем, кто приостанавливался.
Распевшись для начала, они замолчали, и Соня заговорила одна:
– Люди, покайтесь, пока не поздно. Поклонитесь единой и единственной Госпоже Боже, которая есть Мати, Дочи и Святая Душа! Которые придут к нам, те спасутся, остальные погибнут без покаяния и прощения, – голос ее звучал особенно, как не дано звенеть в суетной жизни. Словно струны в ней натянутые – гитары или арфы изогнутой. – Приходите на большое моление в воскресенье! Которые придут и поклонятся Госпоже Боже, те спасутся. Которые придут и поклонятся за детей и близких, спасут детей и близких. Приходите спастись сами, приходите спасти погрязших в темноте детей и близких.
Последний призыв попал в точку. Приблизилась изможденная женщина с двумя сумками, полными овощей.
– Спасибо, дочки. Такие молодые и такие светлые. А если моя уже с мужиками таскается в ваши годы, она тоже спасется?
– Помолись за нее Госпоже Боже, и дочка твоя спасется, – уверенно ответила Соня и сунула листок в сумку поверх помидоров, потому что руки у женщины были заняты.
– А если пьет мой?
– И он спасется ради твоей молитвы! Госпожа Божа – великая простительница.
Клава заговорила и сама наконец:
– Познаешь свет, познаешь радость! Отмоешь грязь, выбросишь гадость! Начнешь чистую жизнь без обмана и лжи! До сих пор ты не жила, а спала в грязи лежа! Без истины жить как волчице выть!
Несчастная мать и жена отошла в задумчивости.
– Здорово ты в рифму, – шепнула Соня.
И тут особенной походкой подошел вплотную высокий парень с головой всей сверху бритой, в пятнистом комбинезоне, как леопард крадущийся.
– Я тоже в рифму могу, подружка. Вот слушай: "Здравствуй, белый ангелочек, дай попасть тебе в пупочек". А?
Клава легко распахнула свой плащ беспуговчатый:
– На.
Потому что не было никакой границы между ним и ею. И показаться ему – что встать перед зеркалом.
Тут бы и леопард настоящий растерялся перед раскрывшимися далями.
– Мы все сестры и братья, – заговорила Клава и собственный голос показался ей новым: светлым. – Все вместе. И ничего нам не жалко для сестер и братьев. Иди к нам, иди с нами. А что Госпожа Божа сотворила – всё свято. В пупке тоже правда.
Вот так и заговорила. Почти как Соня. Потому что Госпожа Божа не оставляла свою Дочу нововоплощенную.
Она еще секунду помедлила – и запахнула плащ.
– Дай адресок – приду, – ухмыльнулся наконец парень.
Соня протянула ему листок.
– Приду. И корешей приведу. Такие подружки!
Еще несколько мужиков, которые и не видели раскрывшегося перед парнем пейзажа, лишь почуяли что-то, схватили поспешно листки.
Но приблизился местный блюститель.
– Мент, – шепнула Соня. – Рвать придется.
– Чего вы тут народ собираете?
– Слово Божие несем, – ответила Соня. – Слово Божие везде нести можно.
– Малолеткам нельзя.
– Мы не малолетки, нам уже по шестнадцать.
– Расскажешь. Сгиньте, пока в детскую комнату не отвел.
– А нищим совсем детям сидеть можно?
– Поговоришь!
Клава заговорила, будто и не было перед тем недобрых слов – не сама, а по внушению:
– Зачем ты нас гонишь? Мы всех любим. И тебя любим. Тебе тоже истина нужна. Поверь в Госпожу Божу. Познаешь свет, познаешь радость!
– Ну, это мне на службе ни к чему слушать. Порядок есть.
– Кончишь смену – домой пойдешь. Какую радость жене, детям принесешь? Приходи к нам, узнаешь свет. Без фуражки приходи и семью всю приводи.
– Затейливая ты, – хмыкнул блюститель. – Но мы и не таких видали. А малолеткам все равно нельзя. Обойду круг – и чтобы не было вас. Или в детский аквариум отправлю к другим маленьким рыбкам.
И пошел, постукивая дубинкой по голенищам сияющих сапог.
– Рвать надо, – повторила Соня. – На Невский шум поедем.
Нашлись у нее и жетоны на всю компанию.
В вагоне их сдавила толпа, и какой-то черный дядя с горбатым носом, прижавшись, вдруг скользнул всей пятерней в разрез плаща. И замер – потрясенный неожиданным результатом.
Клава посмотрела на него снизу и проговорила тихо:
– Помолись Госпоже Боже.
Тот усами шевелил – и краснел всё ярче.
А Клава хотела только привести его к Госпоже Боже – и не было у нее других радостей от шевелившейся на грудке пятерни.
Так и доехали до Невского, где вывалилось полвагона.
Черный дядя пошел следом, повторяя негромко:
– Дэвушка, пойдем со мной! Чего хочешь дам!
Соня протянула ему листок.
– Приходи в воскресенье.
– Нэ надо потом! Сейчас пойдем!
Так и выехал за ними наверх.
Соня словно бы обняла рукой всех проходящих людей и сказала победительно:
– Ходют одетые и делают вид. А все об одном думают: кто какие голые внизу. Каждого можно на жалейку взять. Мужики в одно тычутся как свиньи в кормушку. Невский шум – самый главный. Вавилон самый нераскаянный. "Проспект" говорить нельзя, потому что на "про-свет" похоже, а здесь про свет не думают, про одну обезьянью случку во тьме.
– Дэвушка, пошли, да? Чего захочешь – твое! – канючил метровский попутчик.
Команда выстроилась у троллейбусной остановки и затянула свой куплет:
"Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех…" Невский шум, занятый собой, реагировал вяло.
Клава смотрела на равнодушных прохожих. И чувствовала, как отделяется от них. Конечно, Госпожа Божа – великая простительница. Но нужно покаяться – чтобы проститься. А эти мимо – чуждые. Чуждые – значит злые. Суть два мира, два человечества – светлое Сестричество и темное неверство! Клава еще не умела всё сказать складно, как Соня, но понимала досконально, глядя на равнодушную чуждую толпу.
И вдруг Клава услышала:
– Да это же Клавка Капустина! То-то ее три дня в школе нет в конце последней четверти!
Команда запела еще громче, но к Клаве уже подошли: Светка Озеранова с двумя мальчишкам из девятого или десятого класса. Светка всегда любила гулять со старшими.
– Клаша, ну ты даешь! А откуда у тебя такой прикид?
Клава посмотрела прямо на девочку из другой-другой жизни.
– Я узнала Госпожу Божу, – сказала она громко и гордо. – И ты тоже покайся, пока не поздно, и тебя Госпожа Божа полюбит и спасет. Поклонись Мати, Доче и Святой Душе, отмойся от мерзости!
– Ну ты даешь! – повторила Светка. – Завтра в классе не поверит никто.
Горбоносый попутчик, прислушавшись к разговору, понял ситуацию и встрял:
– Святых изображают, а у самих ничего не надэто под пиджамой, понимаешь.
– Все мы под одежкой голые, – захохотали мальчишки.
– Совсэм ничего, ни трусов, ни рубашки, – напирал горбоносый.
– Поклонитесь Госпоже Боже, отмойтесь от мерзости, – громче воззвала Клава.
А Соня протянула Светке и мальчишкам листочки, добавив:
– Приходите, узнаете истину. Весь этот мир создала Госпожа Божа, всемирная женская сила, творящая жизнь. Кто поклонится Госпоже Боже, тот спасется. Остальных ждет погибель вечная.
Ну как не понять?!
– Кажется, мы при этом раскладе лишние, – захохотал горбоносый. – Обижают они нас, мужики.
– Всё, что Госпожа Божа сотворила, всё свято, – звонко проговорила Клава. – Тело наше свято, и не стыдится верный ничего. У Госпожи Божи нет в светлом мире ни стыда, ни страха.
– Ну так покажись, дорогая, – попросил горбоносый попутчик. – Как сказала правильно: без стыда и страха перед моей жэной и тещей.
Клава на секунду или две распахнула плащ.
– Кр-расиво, – хором сказали светкины мальчишки.
– Ну, Клавка, всегда у тебя стыда не было! – закричала Светка.
– Поклонись, сестра Светочка, Госпоже Боже! Весь мир тогда полюбишь, все тебе родные станут.
– Нэ надо мир – мэне полюби! Поехали сейчас, да?
– Я такой бесстыжей никогда не буду! И в школу больше не приходи! Тебе все девчонки бойкот устроят. Разденут, обмажут, – она оглянулась на своих мальчишек, – обмажут чем-нибудь и на метле во двор вывезут. Как Бараниху вывезли.
А потом Люда Баранова повесилась в школьной уборной. Во время урока пробралась обратно в школу – и повесилась.
– Злые вы. И ты злая. Хорошее дело вспомнила. А я люблю всех. И всем спасение укажу, кто в Госпожу Божу поверит! Чтобы жить в радости в одной семье.
– В молитвах трястись целый день – великая радость!
– А вы на дискотеках мерзких хуже трясетесь! Колес наглотаетесь и скачете как белые обезьяны!
– Кто – обезьяны! Сама ты обезьяна драная!
– Внимание, бабий бокс! – захохотали мальчишки.
Клава вспомнила, что Мати Божа только вчера родила Её на всеобщее спасение, а не для мерзкого скандала.
– Я все равно тебя люблю, как Госпожа Божа велит. Надо молиться и Боже поклониться. Будет миру потрясение, только верным придет спасение. Госпожа Божа всё знает и избранных награждает.
– Да ну, сумасшедшая эта Клавка, – отмахнулась Светка. – Пошлите от нее.
– Приходите в воскресенье. Сама Свами объяснит про веру и истину, – крикнула вслед Соня. – В ДК, там написано!
– Они ушлы, зато я с вамы. Пошли, дэвочка, со мной, да? – твердил свое горбоносый.
– Сколько заплатишь, братец? – спросила Соня.
– Вот – разговор! Сколько хочешь – все твои!
– Пойдешь с нами, братец, поговорим еще.
А люди торопились мимо. Клава смотрела на них с жалостью: бегут мимо спасения своего. Она с сестрой и братиками сошла к ним из светлого мира – и не хотят они, темные и тупые, принять откровение. Клаве хотелось сделать что-то такое… такое – чтобы все замерли и остановились. Остановились и пошли за нею – просветленные.
Опять накатывала на нее огромная чувствительность, словно вся она – одна жалейка, трепещущая и влажная, созданная для того, чтобы вместить в себя любовь всего мира.
И словно бы засосанная ее призывной силой, подошла женщина высокая и строгая – в очках и в костюме, как с витрины. Эффектная, как про таких мамусенька говорила. Лучше Наташи одета – той, которая в красивой кафельной квартире живет.
– Ой, девочки светлые. И ребята. Прямо как видение у Нестерова на картине. Когда такая бессмыслица кругом. Гонятся за деньгами – и никакой души. Всё есть уже – а зачем? Счастья-то нет! И никто не видит пути, молодежь в наркотики уходит, я как педагог говорю авторитетно.
– Поклонись Госпоже Боже, и найдешь счастье, найдешь душу! – возразила Соня. – Всё создано Госпожой Божей, всё в руке Её-Их.
– Ну конечно, всё Бог создал. А мы забыли.
– Не Бог, а Божа. Мужского Бога мужчины придумали, подменили истину, потому и нет мира на Земле. Когда поклонятся все истинной Госпоже Боже – тогда придут мир и успокоение, и поцелуюся все по-сестрински.
– Конечно, Божа, конечно, начало женское, – заторопилась эффектная женщина. – Господи, найти бы смысл, найти бы душу, всё отдать не жалко.
– Иди с нами, бедная женщина, – сказала Соня.
– Да-да, с вами. Там где истинный Бог, то есть Божа женская.
– Пошли уже, сестра и братья, во славу Госпожи Божи, – обыкновенно, без струн в голосе сказала Соня. – Послужили сегодня.
И они двинулись, распевая на ходу свой гимн:
"Для спасения нас всех, чтобы смыть адамов грех, Мати Дочу родила в День Счастливого Числа".
– В день счастливого числа! – умиленно повторила эффектная женщина.
– Эта – с приданым, – благожелательно шепнула Соня.
Вслед за дружной ячейкой семьи Слабодного Сестричества двинулись рядом, но словно не замечая друг друга, эффектная женщина, повторявшая умиленно:
– Какие дети! Какой свет!
И горбоносый красавец, цокавший языком:
– Какая дэвушка! Сахар, а не дэвушка!
13
К удивлению Клавы, они миновали вход в метро и пошли мимо Гостиного подальше от Невского шума.
– В малую ладью зайдем сначала, – объяснила наконец Соня.
Выйдя на канал и свернув вскоре в переулок, они подошли к серому облупленному дому, поднялись за Соней по поганой лестнице, остановились перед дверью с разодранной коричневой клеенкой.
– В трущобах только и встретишь честность, – вздохнула их эффектная попутчица.
Открыла молодая хозяйка в застиранном халатике по-домашнему.
– Мы к тебе, сестра Ольга, – радостно сообщила Соня.
Ольга обрадовалась еще больше:
– Заходите, сестры, заходите, дорогие! Вот праздник принесли.
Внутри было число и прибрано – не подумаешь снаружи.
– Ты, душа ищущая, помолись Госпоже Боже пока, – и Соня за руку провела попутчицу в маленькую комнату, где ничего не было кроме большой иконы Госпожи Божи и ковриков на полу.
– Встань просто на колени и повторяй: "Госпожа Божа, помилуй мя!" И мир сойдет.
– Такое еще дитя и такое уже разумное! – умилилась попутчица.
Соня прикрыла дверь, оставив ее наедине с Госпожой Божей.
– Такая дэвушка, – порывался горбоносый гость к Клаве.
– Хорошая девушка, конечно. А вот разве хуже? – указала она на Олю.
С этим гостем говорила она совсем иначе – словно не из Сестричества пришла, а из обычной школы. С дискотеки сорвалась.
– Ну чего ты говорил, что всё отдашь? Где твое всё?
– Здэсь! – потянулся гость расстегнуть брюки.
– Это – потом. Сначала платить полагается.
– Здэсь – всё, а дэньги – ничто!
И он презрительно бросил белый бумажник. Тот шмякнулся тяжело, как зеркальный карп на сковороду.
Соня подняла трофей, заглянула и мгновенно упрятала куда-то в плащ. Распахнула дверь в другую комнату. Там стояла ускользнувшая, было, Ольга – успевшая переодеться в белый балахон. Или серебряный состиранный весь.
– У нас все девушки красивые, – по-хозяйски повторила Соня и распахнула на Клаве плащ.
Гость припал к ней, суматошно шаря и целуя. Клава терпела равнодушно: ведь она теперь вся – одна большая жалейка, она желала наполняться иначе, и покушения на жалеечку ее тоненькую волновать перестали.
Когда ищущие руки стали настойчивыми как клещи, Соня, оценив момент, подтолкнула Олю, также раскрытую навстречу гостю.
– Олечка лучше, Олечка мягче, – приговаривала Соня, и ловко переменила направление бурного потока страсти.
– Ай, горячая, ай сдобная, – бормотал гость.
– Значит, прохладись немного, – Соня поднесла гостю стакан к самым губам, наклонила.
Тот вылакал, не отнимая рук от ольгиных холмов.
– Ну и ладно, можно идти. Всё во славу Госпожи Божи, все – создания Её-Их, – вернулась Соня к естественному для нее словарю.
И закрыла за собой одну дверь – чтобы открыть вторую, где алкала мира в душе страждущая попутчица.
– Пошли дальше, душа ищущая. Сошел мир хоть немного?
– Так хорошо, девочки вы светлые, так хорошо! Где же вы учились? Такие маленькие, а так говорите складно и правильно, лучше любого бородатого батюшки в церкви.
– Батюшки в церкви говорят про мужского Бога подмененного, – твердо выговорила Соня – как оттолкнула непрошенный призрак. – Соблазняют сойти в бездну адову. Не мы говорим, Госпожа Божа через нас истину вещает.
Все вышли на улицу.
– А ничего, что сестра Оленька одна с этим черным осталась? – обеспокоилась Клава.
– Ничего. Он заснет через пять минут. И проснется так, что ничего не вспомнит – во дворе. Зато получил, чего хотел. Мы-то весталки девственные, а сестре Ольге можно, она давно червем траченная. Ничего, только прибудет ей. Еще жрицы богини Астарты служили паломникам в храмах, – добавила Соня, словно отличница, отвечающая урок, – а мы от всех вер лучшие зерна собираем. Среди плевел. От мусульман – подмывание, от Астарты – служение телом… Таких ладей у нас много, – гордо добавила Соня. – А эту ищущую можно сразу в корабль привести.
И засмеялась, довольная: