Вот и все, вот и нет аиста. Летал ты, братец, выше облаков, а теперь вот твои чисто-белые перья в земле под камнем плоским. Наверное, бывал ты, братец, в Африке и кокосы клевал… Тыщи верст пролетал свободно под молниями и громами. Орлы тебя и шалопутные охотники не тронули. А тут рывок - и вот тебе на, случай. А кто же, братец, кормить будет женку твою и детей, которые проклюнутся? Конечно, я на пенсии, лягушек наловить сумею, но лазать двадцать раз в день на дерево мне уж не под силу, да твоя аистиха из моих рук их и не примет. Щелкать-то я не умею…
- Идемте, пацаны…
- А мы сдохшего Шарика в овраг бросили, - высказался мальчонка лет восьми.
- Небось плохой был? - спросил я.
- Хороший, апорт брал.
- Тогда чего ж ты его в овраг?
- Папка велел.
- А кто твой папка?
- Федота, Иван Иваныч.
Откуда же ему собак уважать, коли он жену лупит.
- Папка твой погорячился. Ты вот подумай на летней свободе, зачем это многие животные к человеку тянутся, а потом мне доложи.
Мы еще поговорили, идя к деревне. Вот аисты тянулись к людям, в лесу не жили. А люди-то возьми и натяни высоковольтные провода. Но с другой стороны - глупый случай. Могли быть и не провода, а, скажем, сук березовый…
Я вошел во двор и оглядел тополь. Аистиха сидела, ворочая головой. Беспокоилась, наверное, аист-то еще до солнца вылетел. Не знала она, что я с похоронкой внизу стою.
Откашлявшись, я тихонько крикнул:
- Он помер.
Аистиха даже не услыхала - смотрела нетерпеливо вдаль, в поле.
- Погиб он! - уже погромче крикнул я.
Она глядела в луга и в синее небо, будто меня и не было. И тогда я крикнул откровенно:
- Не жди его, не прилетит!
Она вроде бы вздрогнула и скосилась вниз, на меня, как бы только что приметив.
- Действуй сама, не жди! - пояснил я.
Но аистиха подняла клюв и опять уставилась в луга. Не поверила.
Весь день я ходил как сваренный. Все валилось из рук. Надо было пару бревен ошкурить. Снести заплеч-ницу картошки бабке Никитичне. Погреб справить, а то донник туда набегал, то есть донная вода. А у меня не руки, а крюки. Сидит ведь птица беспомощная и ничего не ведает о своей судьбине…
- Ты насчет гиблого аиста филидристику не разводи, - отрезал Павел, вернувшись с работы.
- Не строй из себя изверга-то.
- Не изверг, но и не девица. Ты из-за аиста в пере-живанье впал, да? На той неделе в Варежку машину цыплят привезли. Пятак за штуку. Продавщица пацанов уговаривала… Мол, хватайте, ни хрена не стоят. А чем цыпленок хуже твоего аиста?
- Живой организм с сердцем не может стоить пятачок, - буркнул я, чтобы отбурчаться.
- А котенок и вовсе ничего не стоит, бери и дери с него шкуру.
- А аистиха-то теперь как?
- Ты не баланди. Природа поумней нас с тобой, у нее на аварийный случай припасен свой огнетушитель.
Стал я ждать этого огнетушителя и поглядывать на голодную аистиху. И верно: под вечер она распустила крылья, отпихнулась от гнезда и полетела к лугам…
Пацаны потом мне говорили, что она долетела до высоковольтки и спланировала прямо на плоский камень, лежащий на рыхлом холмике. И долго стояла тихо, не шевелясь и не щелкая. Не знаю, умеют ли аисты плакать…
10
Погоревала бы бабенка, да пора кормить теленка.
Как говорят в кино, жизнь продолжается. Зашагал я по улице, поскольку кроме жизни аистиной есть жизнь и человеческая. А нужен был мне Иван Федота.
Если в центре всех планет висит наше солнышко, а в центре, скажем, государства имеется своя столица, а в центре любого города есть главная улица, то центром-ядрышком Тихой Варежки будет сельмаг. Тут и новости витают, и товарец можно приобресть, и обновку бабы покажут… Тут и Федота оказался, мне необходимый, - сидит на порожке сельмага с двумя подобными личностями.
Сам-то Федота худ, желт и сухокож. Тоща кривая. На голове кепочка плоская лежит вроде портянки с козырьком. Плащ на нем длинный, все прикрывающий, цвета коровьего навоза подсушенного.
Второй мужик, по имени Васик, оброс наподобие барбоса. Сам маленький, а лохм на двоих. И шапка ни к чему. А кожа на лице, где сквозь шерсть проступает, красна, как у обезьяны на заду, прости меня господи. Ну и куртка на нем спортивная, правда вроде как под буксовавшим колесом полежавшая.
Что до третьего мужика, то он не из Варежки, но тоже забулдон. Лицо сморщилось и потемнело, вроде березовой чаги. И пальто на нем бабье, с пелериной.
Глянули они на меня, как три богатыря, - угрюмо, но с надеждой.
- Выпить хошь? - спросил Федота.
- Само собой, - наврал я.
- Давай треху.
- Нету, - опять соврал я.
- Тогда садись…
Принял я такое радушие, поскольку имел дело к Ивану Федоте. Сел рядком, чтобы поговорить ладком. Задышал ихним перегаром.
Много сказано-написано, отчего пьют мужички. Все ж как ни верти, а пьют те, у кого по чердаку ветер гуляет. Возьму свою бывшую бригаду. Кочемойкин не пьет, Василий не пьет, Эдик с Валеркой не пьют, поскольку все перечисленные, хоть люди и разные, но со смыслом жизни. А вот мой землячок Николай-окрасчик с Матвеичем могут. Поскольку разлюли моя малина.
Возьмем дите. Оно ведь ручонкой потянется к тому, что ярче. Поскольку мозги его пока не окрепли. Или птица-сорока. Стянет блестящее, поскольку мозги птичьи. Говорю к тому, что глупцу подавай раздражитель посильнее. Для него книжка, телевизор, кино, природа - слабоваты. Не берут за нутро. А вот сорокаградусная в самую пору - раздражитель первый сорт.
- В прошлом годе мы на островах косили, - продолжал свой разговор Федота, - Так за всю неделю кружки пива не выпил. Полезно для печенки.
- А я в больнице с грыжей месяц провалялся, - сказал заросший Васик, - И ни грамма. Тоже полезно.
- А я три года карандашом стучал… - начал было мужик в бабьем пальтеце.
- Каким таким карандашом? - насупился Федота.
- Ну, ломом вкалывал в одном… закрытом учреждении с режимом. И за три года ни глотка. Моей печенке была крупная радость.
И на меня все трое глядят, поскольку как бы подошла моя очередь высказаться про свою собственную печень. Расскажу, думаю, байку - у меня они запасены на все случаи жизни, включая печенку.
- Послушайте, ребята, случай, одним крючкотвором мне поведанный…
…Дело произошло в суде. Засуживали торгового работника, ресторанного буфетчика. Делал, шельмец, так. В коктейль заместо коньяка плеснет сухонького. В коньячок добавит пепси-колы, а в водочку - из-под крана, свеженькой. Ну, стучать парню этим… карандашом в особо отведенном месте. Только встает защитник да и говорит… Мол, как же так, граждане судьи? Буфетчик боролся с алкоголем, берег наши печенки, а мы его того? Не виновен! Тут и зал грохнул: не виновен! И народные заседатели оправдали буфетчика, как защитника здоровья. Ну?
- Башковитые судьи попались, - решил Федота.
- Настоящие, народные, - поддержал Васик.
- Мне бы в свое время таких, - вздохнул чагистый мужик в пелеринке.
Сидим, вздыхаем, тоскуем… Мимо народ ходит - по делам или в сельмаг. Одна баба нас даже поприветствовала:
- Выползли, змеи подколодные…
Пора мне к делу приступать. Да ведь подходец нужен, а то выскочишь в стужу и сядешь в лужу.
- Отгадайте, ребята, зачем я прибыл в Варежку.
- К Кирюхе, к Ватажникову, - вяло отозвался Федота, поскольку его мучили другие загадки, насущные.
- Ищу, ребята, жену.
- Себе, что ли? - спросил Васик, который век жены не имел, а обходился знакомыми.
- Сыну младшему.
- А в городе баб нету? - гыгыкнул мужик в дамском пальтеце.
- Хочу деревенскую, ядреную. Вот Наташку Долишную облюбовал…
- Откуси и выплюни, - бросил Федота решительно.
- В каком смысле?
- Она Фердинандова.
- Возьмет да и бросит его.
- Не, не бросит, - решил Федота.
- Чего так?
- Тут есть сумрачная тайна.
- Поведай, - невинно попросил я.
Иван Федота оглядел меня, как иностранного шпиона. Оно и верно, поскольку я шпионил. Правда, не для иноземного государства, а сам не знаю для кого. Для себя, что ли? Свои-то тайны кончились - вот и за чужими полез.
У стариков тайн нет - уже все разгаданы. Вот у юных девиц тайн навалом, потому и шепчутся, и шепчутся. Но самые жуткие тайны у ребятишек.
- Чужие секреты не выдаю, - ответствовал Федота, а подумавши, добавил: - За так.
- А за пятерку?
Иван Федота беспомощно пошевелил сухими губами. Его дружки вперили в него такие неодолимые взгляды, что мне привиделось, как плащ его задымился от жару.
- Где? - хрипло спросил Федота.
Я достал пятерку и вручил покорно.
- Купил ее Федька, - почти шепнул Иван.
- Кого купил? - растерялся я от собственного непонимания.
- Да Наташку.
- То есть…
Знаю, что надо порасспрашивать, а вопросов нет от услышанной несуразицы. Между тем пятерка в руке Васика уплыла в сельмаг, куда и была заранее определена судьбой.
- За сколько куплена? - сочинил-таки я вопросик.
- Ни хрена боле не знаю, - честно заверил Федота. - А поспрашивай лучше Анну, соседку своего дружка.
Гонец вернулся из сельмага быстрее физической частицы - в одной руке она, светозарная, а в другой кулек с пряниками.
- Выпьешь? - спросил из вежливости Федота.
- В другой раз…
Я и десятка шагов не сделал, как взвилась частушка в исполнении Ивана Федоты:
Ты мне нитки не мотай,
Я катушка тебе, что ль?
Видать, бутылке уже голову свернули. Разделаюсь с этой тайной и подзаймусь Федотой. У него ж ребятня взрастает.
Еще шагов через десяток меня догнал голос Васика:
Стоит в вазе резеда,
А верней - черемуха.
Не видали никогда
Мы такого олуха.
В мой адрес. Еще бы… За пару слов отдал пятерку. Этого Васика тоже надо будет постричь.
Ну и голос мужика в пелеринке донесся, хрипатый, как у хряка:
Нам не надо барабан,
Мы на пузе поиграм.
Пузо лопнет - наплевать:
Под рубахой не видать.
11
На другой день аистиха стала отлучаться, но ненадолго, вроде как урывками. И видать, что нервничала, головой все вертела и высматривала кого-то в озерном пространстве. Занервничаешь, коли яйца греть надо, есть-пить надо, а вылупятся гаврики - сколько их там?
Да и я нервничал, похаживая по двору кругами вроде заключенного.
- В прошлом годе сорока утащила шкворчонка. Мне тоже было маетно, - услышал я женский голос приятный.
Соседка Анна следила за моими спиралями со своего двора. Ширококостная, справная, в крепкой юбке обтянутой, в красной кофте тоже плотненькой, а волосы черные, без сединочки, от воды колодезной пушатся. Она вроде цыганки, но стать в ней новгородская.
- А чего вы с топориком? - спросил я.
- Половица гуляет, Николай Фадеевич. Не посмотрите?
Отчего ж не посмотреть, тем более что есть теперь у меня к ней крепкий интерес.
Эту половицу я подогнал за пять минут. И огляделся, оценивая ее житье-бытье.
Прямо скажем, внутренняя жизнь не та, что у Паши. Мебель не хуже городской. Везде лакировочка и полировочка. Посуда в серванте поблескивает, включая хрустальную. Кровать - царице с царем спать, а не одинокой Анне. Опять-таки коврики и покрывальца. Одно слово - женская рука.
- Николай Фадеевич, отведайте-ка горячих щей. Вы, поди, не варите?
- Мы больше жарим.
Я думаю, редкий мужик откажется от горячих щей. Из кислой капусты, мелкой, со свининой, сваренной так, что мягкое мясо от мягких костей само отходит.
- Не угоститесь ли, собственноручная, из крыжовника?
- Ежели вы составите компанию, Анна Григорьевна.
Она ломаться не стала - налила два тонкостенных стакана, только свой не до краев, а мой сверх краев. Наливка из крыжовника была красноватой, вроде сиропа.
- В одиночестве-то не надоело жить? - спросил я, остаканившись и отхлебнув половину тарелки горячих, прямо-таки доменных щей.
- И не спрашивайте. Крысовидного грызуна поймать, эту самую мышку, и то бабе страшно. Верите, Николай Фадеевич, какой сон ночью приснится, а поведать некому.
- Хорошая у вас наливка, грыжовником пахнет.
- Собственноручная, Николай Фадеевич.
- А чего бы вам, Анна Григорьевна, не делиться сновидениями с Пашей, поскольку живете рядом и оба поодиночке?
- Господь с вами! Да у него для меня нет звания, окромя "атомной бабы".
- А вы к нему с подходцем, с наливочкой из грыжовника…
Она оправила кофту, отчего ее грудь расцвела в полную силу, и от этого Анна вроде бы как засмущалась.
- Есть другие мужчины подобного возраста, но внешностью приметнее.
- Хорошая наливка, глотку не дерет, - согласился я.
- Собственноручная, Николай Фадеевич.
Была подана картошка - такой в городе век никто не видел и не увидит. Сковородка в полстола, картошка кружочками румяными, свиные шкварки похрустывают, жир шипит от своей жирности, а сверху лучок зеленый.
- А вы тоже женщина во вкусах, - продолжил я начатый разговор, подумывая, как бы перейти к разговору другому.
- Что вы! Вчерась с Веркой Голотихой целый прицеп комбикормов загрузили. А два мужика сидят - тракторист на тракторе, а кладовщик на весах. Разве красоту тут сохранишь? Руки-то, поглядите, от земли потрескались.
Я поглядел. Потрескались. Но выше ладони рука ее мягкая, приятная…
- Ой, Николай Фадеевич, давайте я вас угощу лещиком соленым…
- Я это к тому, Нюра Григорьевна, что наливочка у вас хорошая.
- Собственноручная, Николай Фадеевич.
Лещик соленый, видать, тоже собственноручный,
из грыжовника, то есть из озера, оказался в меру упитайным. А к лещику она и карася жареного подложила, румяного и хрустящего не хуже тех шкварок, а по вкусу не сравнить. Я в городе и позабыл, какие они на вид, карасики-то жареные.
- Нюра Григорьевна, а чего вы не похлопочете относительно супруга?
- В деревне супруги на улицах не валяются, а если и валяются, то на кой он, алкогольный. Обжегшись я.
- Извиняюсь, сколько их за вами числится?
- Господи, всего двое. Первый сбег в город к продавщице. А второй пил, как собака какая… Бывало, полдня одетый отмокает в озере. А слово скажешь, отигрится, что твоя рысь. И руки в ход пускал. Гляньте-ка, на шее отметинка…
Я глянул. Отметинку, правда, не нашел, но шея ее не крестьянская, не жилистая, а вроде бы как хорошо пропеченная - загаром вся пышет. И, как положено женской шее, не долго мешкая переходила она в грудь, которая тоже пышет, но уже не загаром, а силой приятной, - вроде бы как у нее под кофтой тесто подходило. Чувствую, что теряю я некоторую рассудочность и позабыл, зачем и пришел…
- Ой, Николай Фадеевич, лучше молочка топленого выпейте…
- Я к тому, что вы женщина женоподобная.
- Бывают мужчины, Николай Фадеевич, что отво-ротясь не насмотришься, а вы совсем наоборот.
- Доброе слово, Нюра Григорьевна, и черту приятно.
- Ой, лишенько…
- Я к тому, что наливка-то с задорцем.
- Собственноручная, из грыжовника. Ой, Николай Фадеевич, я про этот-то забыла… про десерт…
- Про кого?
- По-русски - компот из сухофруктов.
- Мне желательно из грыжовника.
- Ой, господи…
Ускользнула она за этим самым десертом, а меня как домкратом по голове шибануло. Ты зачем, лысый черт, пришел? Или это кровь разыгралась? Правильно говорится: седина в бороду, а бес в ребро.
- Замуж выходят по-разному, Нюра Григорьевна.
- Вы на что намекаете, Николай Фадеевич?
- Говорят, что у вас в деревне жен покупают.
- Вы про Федора и Наташку?
Попал в самое яблочко. Теперь бы мне баранку не упустить.
- Про них.
- Это не современный случай.
- За сколько купил-то? - спросил я, как бы не очень интересуясь.
- Две тыщи дал.
- Кому?
- Да ей же.
- Мать… что ж она сама себя продала?
- Тут, Николай Фадеевич, история, как в кинопанораме. Работала Наташка продавщицей в сельмаге. Душа она открытая, всем в долг отпускала. Грянула ревизия. Недостача две тыщи. Или плати, или под суд. А где ей денег взять, сиротине? Тут и Федька возник. Корову продал, с книжки снял и Наташке вручил. Правда, с оговоркой, чтобы шла за него замуж. Вот она и хочет слово свое сдержать. Получается, купил себе Федька красивую жену.
Вот оно как… Вот оно как… Язви его, не знаю кого! А Нюра мне стакан с десертом подсовывает, который хоть пей, хоть мимо лей.
Но до десерта из сухофруктов дело не дошло, поскольку дверь распахнулась, как от бури. Само собой, без стука. Паша стоял на пороге и походил свирепостью на местного быка Пионера. Мы с Нюрой Григорьевной приосанились: я поднял за хвост соленого леща, а она сделала вид, что моет посуду, для чего опустила стаканы в горшок с топленым молоком.
- Хахалем заделался? - дико спросил Паша.
- Не хахалем, а щи ем.
- А там тоже хахаль выискался. - Павел злорадно мотнул головой в сторону улицы.
- Как тебя понимать?
- На дереве сидит.
- Может, какой хахаль на дереве и сидит, а я, Паша, с одного грыжовника на высоту не полезу.
- Аист к твоей аистихе прилетел! - рявкнул он.
Из меня весь кураж мигом выдуло.
12
Метрах в пяти от гнезда сидел пришелец, новый аист, вылитый ее муженек, но вроде бы чуть покрупнее. Он, значит, к гнезду, а она заклекочет и на него ястребом. Пришелец отлетит, покружит и опять за свое - поближе к гнезду.
- Никак он яйца хочет сожрать? - спросил Паша.
- А вот я сейчас его каменюгой…
- Николай Фадеевич, нешто забыли, что она вдовая? - подала голос через заборчик Анна Григорьевна.
- Так вы думаете, он к ней насчет картошки дров пожарить? - догадался я.
- Определенно за этим.
- Чего ж она его шугает? - спросил я, поскольку были сомнения.
- Приглядывается, - объяснила Анна Григорьевна.
- Тут, Коля, можешь не сумлеваться. В этом вопросе она натуральный спец, - бросил Паша ей через заборчик.
- Сосед, ты мне нервы не щебечи, - озлилась Анна.
- Тогда пулять камнем обожду, - решил я.
В деревне чиха не утаишь, а тут прямо воздушный бой: он к гнезду, а она в атаку. И злой клекот стоит. Вот проходящий народ и начал любопытствовать. Спрашивают, а я отвечаю. К слову сказать, меня в деревне прозвали Аистом. Вон, мол, Аист идет.
Наташка-то Долишная улыбнулась мне через заборчик своими ямочками, но виновато, как украла чего. А ведь это я должен извиниться перед ней, или мы должны виноватиться перед ней всем скопом - и сам не знаю за что.
- Чего ж не заходишь? - спросил я.
- Стыдно…
- Отчего такое?
Не ответила, а покраснела, как девица. Она и была девица. Да ведь сам знаю, почему ей стыдно, - за Федьку, поскольку он машины для старухи пожалел. Слава богу, что Никитична отодубела - уже картошку с салом жует. А я радуюсь: хоть и не рентген, а в Наташке маху не дал. Кручинится она из-за старушки. Так и должно быть - внучка фронтовика.